1997 год, год накануне 2-х выборов Президента Украины. Семья одного из крупных украинских банкиров, Константина Краснова, захвачена руководителем его собственной службы безопасности в загородном доме. За освобождение жены и детей от Краснова требуют перевода большой суммы на счет трастовой компании в одной из оффшорных зон. События, которые происходят в тот же день на Украине и за ее рубежами, показывают, что, на самом деле, судьба банка и принадлежащих ему предприятий, жизнь семьи Краснова, его самого, его друзей и сподвижников, просто разменные фигуры в игре, которую ведут между собой Премьер-министр и Президент. Главный приз в этой игре — должность будущего главы государства, ставки — человеческие жизни. А вращают колесо интриги — как всегда — жадность, честолюбие и предательство.
Левый берег Стикса Альтерпрес Киев 2005 966-542-269-3

Ян Валетов

Левый берег Стикса

«В этой книге нет ни слова лжи, в этой книге нет ни слова правды. Все так и было, хотя ничего этого не было. Все люди, о которых идет речь — реальны, хотя никогда не существовали в действительности».

Автор

«Но вот, что вы знаете: если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, он бодрствовал бы и не позволил бы подкопать дома своего».

От Матфея 24; 43.

"Ибо вы охотно терпите нера — зумных, сами будучи разумны.

Ибо вы терпите, если кто вас порабощает, если кто объедает, если кто обирает, если кто превозносится, если кто бьет вас в лицо".

2-е послание к Коринфянам 11; 19, 20.

«И хотя я иду через долину тени и смерти, не убоюсь я зла…»

Книга Псалмов

Часть 1

Она не любила загородный дом. И с самого начала была против его покупки, но Косте он нравился. Раньше этот трехэтажный, считая подземные помещения, дом, принадлежал одному из управляющих каким-то трестом столовых и ресторанов, и был выстроен с настоящим торговым размахом.

Вокруг причудливой каменной коробки росли высокие, в обхват толщиной, сосны, покрытые чешуйчатой липкой корой. Между ними змеилась двухкилометровая бетонная лента подъездной дороги, вечно засыпанная длинными желтоватыми иглами. Метрах в трехстах от площадки перед домом, вдоль дороги вырастали приземистые квадратные тумбы, на которых, словно шлемы водолазов, пузырились белые шары фонарей. Сразу же за домом располагалась аккуратно выкроенная лужайка для пикников, с огромной беседкой в углу, ближнем к лесу и огромным мангалом из нержавейки на коротких толстых ножках. За лужайкой начинался трехметровой ширины пляж, покрытый крупными комками свалявшегося от весенних дождей песка, и, лишь у воды, солнце осушало его и красиво отделывало черную речную воду чуть желтоватой, рассыпчатой полоской.

Слева, на пригорке, у самой кромки прибрежных зарослей, источавших чуть слышный запах свежей зелени и застоявшейся речной воды, стоял, особенно не любимый ею, покосившийся грибок, разрисованный лет пять назад под мухомор, облезший от сырости и похожий на омерзительно крупный вулканический прыщ.

Костя присмотрел дом почти год назад, когда этот, неизвестный ей управляющий, собрался эмигрировать в Германию. Они приехали сюда впервые в конце мая, и, Костя, захлебываясь от восторга, водил ее сначала вокруг, а потом внутри этого мрачноватого строения, махал руками и чуть не подпрыгивал от восторга. Ее всегда удивляла сохранившаяся в муже юношеская восторженность. Правда, проявлял он ее только дома, наедине, а на людях был сдержанным, даже угрожающе сдержанным человеком.

В банке многие боялись его, хотя Диана и подумать не могла, чтобы Костя когда-нибудь на кого-нибудь накричал. Он никогда не повышал голос, даже когда злился, просто в интонациях появлялось что-то металлическое, а глаза, из карих, становились черными, словно кто-то ластиком стирал радужку, оставляя один зрачок. За одиннадцать лет супружества Диана видела его таким от силы три раза, но даже при воспоминании о том, каким чужим и неприятным становилось его лицо, по спине проходила холодная липкая волна.

Диане дом не понравился. Она, не будучи трусихой, избегала удаленных от кипения жизни мест по инстинкту благоразумного человека, а Костя, наоборот, считал это чуть ли не главным достоинством дома, и был готов не обращать внимания ни на вычурность постройки, ни на отделку, напоминающую своей претенциозностью прически торговых и партийных дам, удостоверявшие их социальную принадлежность, надежнее любого документа.

Конечно же, у дома были свои достоинства: огромная, отделанная светлым деревом, гостиная, с камином, украшенным массивной каминной решеткой, узорно кованной, с каминным экраном и мраморной каминной доской. Рядом с камином, полукругом, стоял кожаный диван — уголок, с креслами и телевизор. Громадная столовая, три четверти которой занимал тяжелый дубовый стол с двенадцатью стульями, поднять каждый из которых было, даже для Кости, задачей не из легких. Что делал с ними директор треста — было загадкой — ростом он удался, как рассказывал Костя, с некрупную собаку, но явно страдал гигантоманией, как и все маленькие люди. Комплекс Наполеона — ничего не поделаешь.

Рядом, на первом этаже, располагалась ванная комната, оснащенная по последней моде, с угловой ванной-бассейном, с похожим на трон, унитазом и биде. Хотя, как думала Диана не без ехидства, прежний хозяин вряд ли догадывался, что это приспособление не является фонтанчиком для питья. Тут же была и просторная кухня, перегороженная стойкой мини-бара по американской моде.

На втором этаже, располагалась еще одна гостиная, вернее странная помесь гостиной с летним садом, под стеклянным потолком, с импортными искусственными растениями и деревьями в горшках, угловыми диванчиками и еще одним камином, на этот раз, электрическим. Там же располагался еще один устрашающего размера телевизор с видеомагнитофоном.

Три двери из гостиной вели в спальни, каждая из которых имела свой туалет с ванной, правда более скромные, чем нижняя, но с обязательным биде и сверканием итальянского кафеля.

В общем, от дома исходил запах советского представления о шике западного образа жизни, купеческого отсутствия вкуса и больших денег, словно вонь застарелого недельного пота кто-то смешал с приторным одеколоном.

Диана прекрасно представляла себе прежнего хозяина, хотя и не видела его ни разу — свои дела он завершал из Германии, через жену, маленькую невзрачную женщину с толстыми, короткими ногами и плоским невыразительным лицом. При встрече Диане почему-то подумалось, что эта, похожая на пожилого пекинеса, дама, была нечастым гостем в загородном доме мужа. И уж, наверняка, не для нее в хозяйской спальне стояла кровать с гандбольную площадку величиной.

В подвале торговый босс возвел сауну, бильярдную, комнату для хранения продуктов с огромным двудверным холодильником и лестницей ведущей в погреб со стеллажами для солений, к которым невзрачная «хозяйка» уже имела непосредственное отношение.

Оглядывая дом, Диана почему-то испытывала чувство брезгливости, но четко сформулировать — почему? — не могла. Словно прикасалась к чужому несвежему белью или диковинному мохнатому насекомому. Костя долго объяснял ей, что цены на недвижимость сейчас достигли минимума, покупка выгодна, и они смогут с мая по октябрь прятаться здесь от удушающей, отдающей приторной вонью разогретого асфальта, городской жары. Отсюда удобно ездить на работу — ведь до города всего сорок минут, и Дашеньке с Мариком здесь будет прекрасно… В общем, он все решил за них двоих, как, впрочем, делал очень часто, особенно в последнее время. В нем появилась какая-то болезненная категоричность, наверное, полезная для бизнеса, но, вряд ли уместная дома. Он изменился за последние пять лет, хотя и оставался во многом прежним — умным и обаятельным провинциальным пареньком, в которого она без памяти влюбилась в далеком 1983 году, отбросив в сторону свои мечты о прекрасном принце, похожем на Ален Делона.

Костя на принца не походил, но был такой остроумный, энергичный, с хорошей открытой улыбкой не только на губах, но и в глазах, что даже ее мама, вначале надменно поднявшая брови, была им очарована напрочь.

Отец Дианы, профессор филологии Сергей Афанасиевич Никитский, считавший, что лучшей партией для дочери будет кто-то из его аспирантов после защиты кандидатской под его руководством, увел Костю в кабинет, до потолка заставленный книгами на семи языках, на четырех из которых профессор свободно читал и изъяснялся. Они вернулись через полтора часа. Причем Сергей Афанасиевич с несколько обалделым выражением лица. Диана усмехнулась про себя, зная, что Костя, заканчивая экономический, факультативно изучал английский и немецкий и бодро, хотя и с ужасающим акцентом, изъяснялся на французском.

Он, вообще, был странным человеком, ее Костя. Он родился в семье шахтеров, в рабочем городке и имел девяносто пять шансов из ста пойти по пути своих сверстников из двора-колодца, образованного обшарпанными двухэтажными бараками, построенными немецкими военнопленными и новыми, престижными в представлении местных жителей, но уже не менее запущенными «хрущевками».

Въедавшаяся во все поры угольная пыль, окрашивала строения и людей во все оттенки серого. Пьянки для отцов, смертоносная «ханка» и дешевый портвейн для молодежи, для обоих поколений тяжелый однообразный труд в шахте, силикоз к сорока годам — все то, что в благополучной парадной жизни, за пределами огороженного терриконами негласного гетто для рабочего класса, считалось несуществующим, на самом деле, было единственной возможной реальностью для сотен тысяч людей.

Официально, об этом нигде не упоминалось — не позволяла доктрина. Это было язвой капиталистического мира, а наши шахтеры, чумазые и жизнерадостные, рапортовали с голубых экранов о трудовых победах к очередному съезду направляющей и руководящей силы. Но, к удивлению Дианы, выросшей в благополучной профессорской семье, этот мир был не за многие тысячи, а всего за двести пятьдесят километров от ее уютной квартиры, с книгами, коврами и старомодными нравами.

Отец Кости погиб во время аварии на шахте, в 1972, когда его сыну едва исполнилось четырнадцать. И в тот же год, Костя уехал, из родного города, подальше от портвейна и самодельных ножей из рельсовой стали, с наборными ручками из цветного плексигласа — поступать в техникум, на экономическое отделение. Через год он был комсоргом отделения, а еще через год комсоргом техникума, отличником и капитаном сборной по футболу. При всем при этом, он был далеко не паинькой — сказывалась дворовая школа, и, в случае чего, мог постоять за себя, с решительностью и жестокостью, усвоенной от шпаны.

Как ни странно, всех своих успехов он достигал с одной целью — не скучать. Бездельничать и напиваться — ему было скучно. Каждую свободную минуту он хотел занять чем-то полезным для себя. Читал запоем, все, что попадалось под руку, изучал иностранные языки, стенографию, неизвестно зачем получил диплом сварщика, оператора станков с ЧПУ и кучу других бумажек, которые теперь, ненужные, лежали в пакете с документами в их городской квартире.

Чтобы избавиться от сильного украинского акцента в речи, он посещал курсы при филфаке университета и, к моменту окончания техникума говорил не хуже диктора центрального телевидения.

Красный диплом техникума, комсомольская работа и пролетарское происхождение помогли ему поступить на экономику в университет, хотя по матери он был еврей, о чем всегда, без стеснения, писал в анкете. Наверно от матери он и унаследовал густые темные волосы, тонкий нос с нервными тонкими «крыльями» ноздрей и необычного разреза карие глаза с длинными черными ресницами.

Лицом он больше походил на отца, фотографии которого Диана видела, когда приезжала к свекрови. Те же, резко очерченные, высокие татарские скулы, тяжелый подбородок, плотно сжатый рот. На фотокарточках покойный свекор никогда не улыбался, и производил впечатление крайне сурового человека. Но в один из приездов, Костина, тогда еще живая, мама сказала ей тихонько, когда они оказались вдвоем на трехметровой кухне ее квартирки:

— Он тоби так улыбается. На батю своего так схожий, батя точно так улыбався.

И столько нежности, столько сокровенных теплых воспоминаний было в этом голосе, особенно в этом южном «улыбався», что Диана, несмотря на молодость, сообразила, что, может, и не все в жизни ее свекрови было гладко (отец Кости, Николай Петрович, был человеком с непростой судьбой и непростым характером), но мужа своего, умершего много лет назад, Светлана Иосифовна любила, а, может, и по сию пору любит, как живого. И он ее любил.

В 1979 году, Костя стал секретарем комитета комсомола факультета экономики Университета, и вступил в партию — не из-за убеждений, а по необходимости. Так делали все, кто мог, правдами и не правдами, чтобы обеспечить себе нормальное продвижение по служебной лестнице в будущем. А Диана в этом же году поступила в Университет на филологию, без усилий перешагнув со школьной скамьи на студенческую. Языками она занималась серьезно, с первого класса, и свободно говорила на английском и французском.

Учеба не занимала много времени и свободные вечера она проводила в обществе подруг по группе — с шампанским, песнями Окуджавы, разговорами о литературных новинках и отсутствии в современной жизни нормальных мужчин.

Отсутствие мужественности в соучениках по факультету признавалось естественным — филология дело чисто женское. А во всех остальных представителях мужского пола, мужественность — или сочеталась с отсутствием образованности и утонченности (утонченность словесная и чувственная считалась обязательной для настоящего мужчины), или полностью заменялась «животной грубостью», при полном отсутствии образованности и той самой утонченности. При словах «животная грубость» у самой рьяной проповедницы женского интеллектуального превосходства — Оленьки Кияшко, почему-то появлялось мечтательное выражение в глазах.

«Женский клуб» заседал регулярно, от трех до пяти раз в неделю, но члены самодеятельной феминистской организации иногда пропускали его заседания, чтобы сходить в кино, в кафе или в театр с кем-нибудь, чей набор хромосом включал в себя букву "Y". С отвращением, естественно.

Некоторые члены клуба уже знали, чем отличается поцелуй, переполненного гормонами, студента от поцелуя одноклассника, тайком читали некоторые разделы журнала «Здоровье», а, однажды, преддверии новогоднего вечера, все вместе, вслух, прочли омерзительную по качеству ксерокопию книги сексопатолога со странной, явно ненастоящей, фамилией Стрит.

Копия была признана омерзительной не только по качеству, но и по содержанию, большинством голосов, но Диана подозревала, что, несмотря на некоторую загадочность отдельных, описанных бесстыдным Смитом, действий, подругам, как и ей, пришлось сменить трусики по приезду домой.

Первые месячные пришли к ней еще четыре года назад, принеся с собой кроме испуга и боли, чудо перерождения хрупкой девочки-подростка, в стройную, длинноногую девушку, с миниатюрной, но удивительно упругой и выпуклой грудью. Диана, будучи усердной читательницей Мопассана, Ибанеса и Флобера, считала страсть уделом зрелых страдающих женщин, а «секс», благодаря школьному воспитанию, почти неприличным для русского языка словом.

Настоящие женщины — героини романов, принимали страсть, как мучение и наказание, а настоящие мужчины скакали на белых, ну уж, в крайнем случае, по необходимости, на вороных конях, спасали своих возлюбленных от похотливых антигероев и нежно целовали в губы в финале. Только так, и ни иначе!

Главные герои никак не походили на ненормальных одноклассников, бивших ее по голове портфелем в младших классах или задиравших юбку в классах старших. Она одинаково презирала вялых чистюль-отличников и тупиц-спортсменов (в школе был спорт-класс), предпочитая окружающему книжный мир, спокойные часы на диване в гостиной. А истому, иногда охватывающую ее без всяких видимых причин, считала разновидностью мигрени, которой многие годы страдала мама.

По мере взросления, правда, она была вынуждена признать некоторые вещи, но, к семнадцати годам, ее общие представления о жизни были так же далеки от реальности, как и в детстве. По настоянию мамы, она изучила книгу «Мужчина и женщина», стоявшую у отца в кабинетном книжном шкафу, тактично умолчав, что уже неоднократно ее читала много лет назад, выслушала строгие, хотя слегка путаные наставления о девичьей чести, мужской ограниченности, возможной беременности и других неприятностях, к которым приводит легкомыслие, внутренне удивляясь маминым опасениям. Ведь те самые «глупости» она может совершить только с настоящим героем, а где его взять в наше время?

Может быть, поэтому она страшно испугалась, когда, танцуя со своим одноклассником на одной из вечеринок, вдруг почувствовала бедром что-то твердое в его брюках, что-то такое горячее, что даже через ткань обожгло ее. Все ее мышцы в одно мгновение напряглись, как во время судороги, и она отпрянула от него с испугом, с трудом удержавшись на, ставших ватными, ногах. Сережа Пашков, ее незадачливый и легковозбудимый, партнер, испугался, кажется, не меньше ее.

— Ты чего шарахаешься? — сказал он, совершенно по-детски хлопая глазами. — Не бойся, я не кусаюсь!

— Ничего! — сказала она, справившись с голосом. — Я посижу. Голова болит. Ладно?

Пашков пожал плечами и отошел в поисках нового объекта разыгравшихся фантазий, а она, усевшись в уголке дивана, почувствовала, что сведенные мышцы бедер и живота начало отпускать, а на лбу выступила испарина. Мокро стало и под мышками, и между ног. Ей показалось, что к запаху маминых духов и чистого тела, прибавился какой-то острый, пряный, совершенно незнакомый ей запах.

— Как же так, — думала она, — ведь я даже не знаю его нормально. Просто, здравствуй — до свидания. Глупый он какой-то. Шутки, как у дурака. Мне он даже не нравится. Неужели это из-за… — И она зажмурилась.

Впервые она поняла смысл маминых предупреждений. Значит, все-таки она может «сделать глупость». Вернее, не она, а та, другая, чей запах она слышала. Сидящая в ее теле. Та вторая, с ватными ногами и мышцами, сведенными судорогой.

Диана улыбнулась.

Сейчас она вспомнила охвативший ее страх с улыбкой, а вот тогда — ей было не до смеха, и она всю ночь прорыдала в подушку, считая себя грязной и падшей женщиной. Слезы к утру высохли, а вот понимание важности происходящих с ней перемен, пусть подсознательное, но осталось.

Она заглянула в детскую, где на кровати, как всегда поперек, спала Дашка. Поправила одеяло, из-под которого торчала Дашкина голая пятка и пошла вниз, на кухню.

Костя улетел в Германию, на какое-то совещание в «Дойчебанке» — его проводили для держателей корреспондентских счетов. И еще к своему немецкому партнеру Дитеру Штайнцу, организовавшему для Краснова ряд встреч с финансистами из бывшей Западной Германии. Самолет вылетал из Киева в восемь утра и Костя, вот уже полчаса, в воздухе.

А вчера они допоздна сидели внизу в гостиной и, дождавшись, когда Марк с Дашкой уснут, поднялись к себе в спальню и занимались любовью до тех пор, пока внизу не заурчал мотор служебного авто.

— Отосплюсь в самолете, — сказал Костя, целуя ее на прощание, — а ты спи, малыш. Ты у нас — мать-героиня. Тебе целых три дня с детьми возиться.

Сегодня понедельник. Марк с рассветом ушел ловить рыбу, к сторожу на плотине, дяде Диме, и сейчас вернётся. А она должна приготовить завтрак на троих, привести себя в порядок, почитать с Дашкой «Белоснежку» и «Русалочку», позаниматься с Марком языком, покормить обоих обедом. И, пока Дашка будет спать, а Марк возиться со своим арбалетом, просмотреть конспекты лекции по Уитмену, которую ей читать в среду и в пятницу.

Она с наслаждением приняла душ и растерлась огромным махровым полотенцем. Несколькими мазками сделала легкий макияж, пользоваться «набором юного художника» в полную мощь она не любила, расчесала свои короткие, до плеч, волосы и, перед тем, как надеть халат, глянула на себя в зеркало.

Для тридцати шести — все в норме. Дряблостей, отвислостей, примятостей и припухлостей нет. Спасибо регулярному сексу и, куда менее регулярному, теннису. Бедра в норме, сзади — тоже, не как у цирковой лошади.

Вперед, а то Дашка проснется, а у нее и поесть нечего.

Пока чайник разогревался на плите, она нарезала хлеб для тостов, открыла баночку клубничного джема и поставила молоко для Дашкиного корнфлекса. Марк категорически отказался есть корнфлекс после десятого дня рождения. Через семь месяцев ему исполнится двенадцать, и он откажется от чего-нибудь еще. Проявит мужской характер.

Солнце высветлило песок на правой стороне пляжа, и Диана открыла окно. В кухню ворвался свежий утренний воздух полный запахов хвои, холодка речной воды и трав.

— Еще не много, — подумала Диана, — и я начну любить это место. Но завтра Марку в школу — праздники кончились, а ночевать здесь, в одиночестве, особого желания у меня нет. — Она взглянула на часы.

— Почти девять. Часов в шесть поедем в город, так что Дашу пора будить. Все проспит, соня.

Пока она будила и умывала дочку, прошло добрых десять минут, и за это время Марк вернулся, и выключил чайник, свистевший на плите не хуже соловья-разбойника.

— Доброе утро, мам! — Голос у него был еще звонкий, и она порадовалась, что время, когда он будет приветствовать ее баритоном или басом, наступит еще нескоро. — Привет, Дашкин. Все проспала. Я, вон, рыбу принес.

— Где рыба? — сразу забеспокоилась Дашка.

— А где твое «доброе утро»? — напомнила Диана.

Но рыба оказалась важнее, и Дашка поволокла табурет к мойке, чтобы оценить улов. Слово «рыба» она произнесла по-взрослому с хорошим "р". И, вообще, для своих четырех с половиной лет, разговаривала Даша прекрасно.

— Ты купался сегодня? — спросила Диана у сына, переходя на английский. — Вода теплая?

— Да, мам. Не холодно. Дядя Дима говорит, что это самый теплый май за последние десять лет.

По-английски он говорил свободно, но с акцентом, который перенял у Кости, хотя занималась с ним она сама, буквально с пеленок. И с ним, и с дочкой. Костя хотел представить это все, как необременительную игру, и достиг желаемого. Ни одному из детей занятия языком не были в тягость, а Дашка, так та была полностью уверена, что говорит на секретном языке семьи Красновых, и долго не верила, что Диснеевские герои этот язык тоже знают.

Даша насмотрелась на рыбешек, плавающих в мойке, и спустилась с табурета.

— Ты мыл руки? — спросила Диана, заливая хлопья молоком и подставляя Дашкин стул ближе к столу.

— Ага. — Ответил Марк, пролистывая какую-то книгу. — Ма, кушать хочется. Я утром только яблоко ел.

— «Одиссея капитана Блада», — прочла Диана на обложке. — Слава Богу, хоть в этом нормальный ребенок, не вундеркинд.

Валя Назарова, жена Костиного зама, нашла у своего тринадцатилетнего сына на столе Миллеровский «Тропик рака». Диана не понимала и не любила Миллера, но Валины всхлипы были очень выразительны и она, невольно, стала на сторону писателя, сказав в утешение обеспокоенной подруге, что Миллер — это, слава Богу, еще не Лимонов.

Костя придерживался мнения, что к ребенку, для того, чтобы он вырос полноценным человеком, надо и относится, как к полноценному человеку и не запрещать все подряд. «Думай, а потом делай!» — повторял он Марку с самого детства, как заклинание и, Диана подумала, что это, кажется, подействовало.

Диана заварила себе кофе и, пока Марк уплетал тосты с сыром и джемом, приготовила какао для детей.

Когда она убирала со стола, на подъездной дорожке появились два автомобиля. Один из них, припарковался справа от ее белой «Астры», другой слева. Хлопнули дверцы.

Человека, который шел к входной двери, Диана очень хорошо знала. Он был заместителем председателя правления банка по вопросам безопасности, и звали его Олег Лукьяненко. Он уже четыре года работал в «СВ банке» и был непременным гостем на всех вечеринках, которые устраивало правление. Всегда окруженный крепкими и низколобыми представителями своей службы, в темном или серо-стальном костюме, неизменно, в черном узком галстуке, и с усыпляюще мягким голосом и манерами — он, почему-то, вызывал у Дианы холодок под ложечкой. Ощущение было такое, будто бы рядом с ней вилась кольцами огромная, влажная от слизи, анаконда. Нарочитая демонстрация шефом СБ приличных манер на общее впечатление не влияла — ощущение было настолько неприятным, что Диана предпочла бы, чтобы от Лукьяненко просто дурно пахло.

— Это у него профессиональное, — сказал Костя, когда Диана поделилась своими впечатлениями, — он и должен вызывать такую реакцию у окружающих, по роду службы. Как бывший опер.

— А он — опер?

— Говорят, был очень хорошим.

— Чего же ушел, если такой талант?

Костя закончил завязывать галстук, поправил узел, и сказал вполне серьезно.

— Потому что любит деньги, и, плюс к тому — работа на нас помогает ему самовыражаться.

— Прости, я не понимаю, о каком самовыражении в его случае идет речь?

— О самом обычном, Ди. Люди, работающие в этой области бизнеса, очень любят играть в солдатики. Знаешь, хороший военный, хороший разведчик, хороший оперативник это тот, кто любит себя в этой работе. Любит атрибутику, устав, и прочая, прочая…

То, что у неслужилых вызывает чувство недоумения, наверное. Которому нравиться видеть себя в форме, с пистолетом под мышкой, знать, что и другие знают о его значимости, осознают его власть и силу. Талантливы же, по настоящему, те, которым на эту внешнюю мишуру наплевать. Они преданы идее, живут для работы. Но это фанаты, их мало. Я с такими не встречался.

— А твой Лукьяненко?

— Он талантливо играет в солдатики. За хорошие, между прочим, деньги. В меру предан. Знаешь, как доберман, которого купили в двухлетнем возрасте. Разрабатывает, у себя в кабинете, мероприятия по безопасности. Вводит пропускные режимы. Работает с кредитчиками по сомнительным. Возвращает безнадёжные, кстати — небезуспешно. Старается быть полезен. Прекрасно наладил систему сбора информации. Если что-то случится, будет на переднем крае, чтобы все увидели, что именно он — герой. Это ему надо для самоуважения.

Она налила ему кофе.

— Так что тебе, Ди, бояться его не подобает. Он — позер, и это его когда-нибудь подведет. Или, наоборот, поможет стать незаменимым. Как карта ляжет, если говорить словами Тоцкого. Так что, ты права, чувствуя неприязнь — играет он талантливо. С непривычки и дрожь продрать может. Недавно запросил у правления разрешения прослушивать помещения в новом офисе банка…

— И вы разрешите?

— Вполне возможно. Мы растем и принимаем много новых людей. Многих из них мы совсем не знаем. Помнишь, я тебе рассказывал случай с «левым» кредитом? Это может быть своеобразной страховкой.

— Как в полицейском государстве… Все под подозрением. Большой брат смотрит на тебя.

— А у нас и есть полицейское государство, Ди. Самое, что ни на есть полицейское государство, а то и хуже. — Он улыбнулся. — Можно мне еще ма-а-ленькую чашечку кофе и ма-а-ленький бутерброд?

И сейчас, глядя на то, как Олег Лукьяненко, в сером с блесткой костюме, белоснежной рубашке и черном, узком, как лента, галстуке, идет по дорожке от своего «BMW» к входной двери, она ощутила то же неприятное предчувствие. Костя не успокоил ее тогда. В его рассуждениях была ошибка. В меру предан, сказал он. Преданным в меру быть нельзя. Как и чуть-чуть беременным.

За Лукьяненко, на расстоянии трех с лишним метров, совершенно по-киношному, шли еще трое. Одного из них Диана знала в лицо, видела его в банке. Двое других были ей незнакомы, но лица, прически, походка, костюмы — словно отпечаток с матрицы говорил об их профессиональной принадлежности…

Форму они не носили, может быть, никогда, но Диана хорошо представляла их в форме. Лучше всего в черной или коричневой. В сравнении с ними Лукьяненко, с его лицом вечно голодной мыши, был яркой индивидуальностью. Более того, при таком выгодном сравнении, его широкоскулое, резко сужающееся к низу, как носки штиблет, лицо, было не лишено интеллектуальности, чтобы не сказать, одухотворенности.

— Наверно, я несправедлива, — подумала Диана, — он все-таки человек с образованием.

Он заметил, что она наблюдает за ним через окно, и с улыбкой помахал рукой.

Узкий лоб, тонкий нос, тонкие губы, маленькие, плотно прижатые к голове, уши. Казалось, об любую из его черт можно порезаться, если повести себя неосторожно.

— Интеллигентская нелюбовь к людям из органов, — Диана мысленно хмыкнула, — а интеллигенция, как известно, в своих симпатиях и антипатиях ошибаться может, но делает это очень редко.

И она вышла в прихожую, чтобы открыть дверь.

«Женский клуб» распался в конце первого курса.

Они, по-прежнему, собирались компанией, но она не была чисто девичьей, и проповедям об извечном женском превосходстве пришел конец.

Вышла замуж Лидочка Жилина и теперь всюду таскала за собой мужа — смуглого, коренастого юношу с похотливыми томными глазами. В его отсутствие она вольно рассуждала о сексе, супружеской верности и семейной жизни. Когда же вьюнош присутствовал, молчала, как аквариумная рыбка.

Папа Лидочки, секретарь райисполкома, по-быстрому организовал молодым кооператив, чем Лидочка была очень довольна.

— Он просто неутомим, как любовник, — говорила она, выкатывая и без того слегка выпученные черные глаза. — Я просто не знаю, куда от него прятаться. Мы просто не отрываемся друг от друга.

У Лидочки — всегда и все было просто.

На Диану, Лидочкин муж — Жорик, впечатления не произвел. Уж очень метушлив и неоснователен он был. Может, по молодости, а, может, и по более глубоким причинам. Чем-то напоминал он самого молодого кобелька на собачьей свадьбе, ошалевшего от открывшихся возможностей и блох.

Глаза его так и прыгали по коленям и другим частям тел подруг жены, сводя на нет все его усилия, казаться светским. Учился Игорек на первом курсе металлургического, разговор о литературе мы поддержать на уровне «Машеньки и трех медведей», интеллектом блеснуть ему не удавалось. И, в конце концов, по молчаливому соглашению с подругами, Лидочка стала приводить его через два раза на третий, а то и реже. Как она сама выразилась — исключительно в воспитательных целях.

На втором курсе пала Люся Тульчинская, пухлая, как пончик, аккуратная и остроумная девица, принципиальный противник брака, как общественного института. Ее избранник, огромный, как Моххамед Али, выпускник химтеха, увидел ее в трамвае и две недели ходил везде следом, как привязанный. Молча. Что, в результате, Люсю и сломило.

Парень он оказался приятный, сдержанный в суждениях, трезвомыслящий — так что Диана сразу поняла, что академического отпуска по беременности Люсе не избежать. Это и случилось, некоторое время спустя.

К самой Диане «подкатывали» через два дня на третий, но героя «при коне и мече» среди приставал не было, а приключений она просто боялась, памятуя о своем танцевальном опыте.

К третьему курсу она уже чувствовала себя не в своей тарелке. За лето подруги обзавелись, кто женихами, кто просто приятелями, которых стало модно называть «бой-френдами», и их сборища из тихих девичников превратились в обыкновенные «междусобойчики».

Диана была внешне интересной девушкой — подтянутой от природы, с загадочным, чтобы не сказать — многообещающим, выражением серо-голубых глаз, пепельными волосами и походкой, которую мужчины называют волнующей, что сильно осложняло ее жизнь и взаимоотношения с подругами. Приводимые ими на вечеринки особи мужского пола, после знакомства с Дианой меняли объект ухаживания, причем далеко не всегда делали это с достаточным тактом.

И, поскольку, ожидание героя все более становилось похожим на ожидание Годо, Диана задумалась над тем, чтобы внести коррективы в выдуманный ею образ. Первыми пострадали конь и трепетный финальный поцелуй — Диана уже твердо знала, что от мужчины можно ожидать большего, если он, конечно, мужчина. С внешностью было проще. По филфаку во всю ходила поговорка: «Если мужчина чуть лучше обезьяны — это уже Ален Делон» и Диана, в свои девятнадцать, прекрасно понимала, что красота для мужчины неглавное.

А вот с тем, что Диана считала главным, и была большая проблема. Те критерии, с которыми она подходила к своим сверстникам, трудно было считать завышенными — должно же у молодого человека быть что-то за душой и в голове. Хотя, поднабравшаяся цинизма Оля Кияшко утверждала, что содержимое головы обратно пропорционально размеру того, что содержится в брюках. К сожалению, Диана не могла самостоятельно делать выводы на эту тему, а верить подруге, почему-то, не хотелось. Именно в это время она и встретила свое первое в жизни разочарование… Оно было рослым блондином, с ямочками на щеках, и звали это разочарование — Саша.

Удивительно, но через год, Диана могла вполне определенно сказать, что не была в него влюблена даже на секунду. Спустя некоторое время легко делать выводы, ошеломляющие самоё себя трезвостью и верностью суждений. Может быть, во всем был виноват май — май всегда принято винить. А, может быть, просто рвалась из Дианы наружу, та истома, которую она когда-то считала мигренью.

Весна стремительно катилась к концу — одуряющий аромат роз был таким плотным, что его, казалось, можно пощупать руками. Педагогическая практика в приморском городе скорее походила на отдых, чем на работу. Саша был воспитателем первого отряда. Саша был высок, широкоплеч и весел. Саша пел под гитару, и все дети в лагере его боготворили, и, главное — Саше было под тридцать, и он был женат. Десять лет разницы в возрасте — это десять лет разницы в опыте. А наличие опыта, зачастую, маскирует и недостаточный интеллект, и даже его полное отсутствие.

Диану, попавшую вожатой к нему в отряд, он просто покорил. В нем было все, что не было в ее сверстниках. Основательность суждений, умение промолчать, когда надо, уважительное отношение к женщинам, чуть старомодная галантность. Даже кольцо на руке не делало его привлекательность меньше, а, если говорить честно, даже увеличивало ее.

При встрече с ним, а таких встреч при работе на одном отряде было по сто на день, у Дианы слабели ноги и, гулко, как бочку, бухало в груди сердце. Даже его запах, запах дорогого одеколона, морской соли и разогретой солнцем, влажной кожи, действовал на нее, как валерианка на кошку.

Через неделю таких мучений у Дианы было полное впечатление, что она влюблена по уши. Они по долгу беседовали после отбоя в отрядном холле на этаже, и Диана изо всех сил напрягала ноги, чтобы не была видна дрожь в коленях. Ночью она убеждала себя, что все это глупости, и ничего особенного в нем нет, а все его рассказы о студенческой вольнице в Харькове отдают пошлятиной и на удивление банальны (что было совершенно верно), а сам он — ничего из себя не представляющий преподаватель истории в Чугуевской средней школе. Стареющий (что было в корне не верно) сатир, охотник на молодых доверчивых девственниц.

Но дни шли за днями, на Диану никто не охотился. И пользоваться ее несуществующей доверчивостью, почему-то, никто не собирался. Создавшееся положение вещей ее папа бы назвал патовым, а сама Диана называла проще — глупым. Постоянная бессонница измотала ее до крайности, и она все чаще обращалась к помощи рук, чтобы хоть как-то разрядится, что раньше делала лишь, в крайнем случае.

На двадцатый день лагерной смены, ее терпению настал конец, и, придумав тысячу причин и крайне убедительных поводов для совершения глупости, она пошла в его комнату преисполненная, с одной стороны, благородным негодованием на саму себя, а, с другой стороны — твердым намерением отдаться.

Случившееся в дальнейшем, можно считать счастливым случаем. Или фарсовой ситуацией, смотря с какой стороны на все это смотреть. Во всяком случае, Костя смеялся до слез над ее рассказом, говоря, что чистота намерений и свежесть чувств оправдывает глупость действий.

Решительно и, естественно, без стука распахнув Сашину дверь, Диана остолбенела от зрелища, открывшегося перед ней. Божественный Саша, великолепный Саша, неотразимый Саша — лежал на кровати, озаренный эротичным, бело-голубым лунным светом. А на нем, широко раскинув бескрайнюю, как альпийский луг, задницу, восседала воспитательница третьего отряда, Виктория Виленовна, вся в многочисленных складочках, похожая на скульптуру китайского божка или, что было более близко к истине — на раскормленного шарпея. Она медленно повернула к Диане свое широкое лицо, с невидящими, подкатившимися вверх глазами, и, неестественно тонким голосом, взвизгнула на грани слышимости. Герой из Чугуева, с ямочками на щеках, просто смотрел на Диану, разинув рот.

Диана сделала полшага назад и, аккуратно закрыв дверь, пошла в свою комнату. Спустя пятнадцать минут, она вытерла слезы и хохотала до рези в мышцах живота, а когда разум окончательно восторжествовал, уснула, спокойно и без сновидений.

На следующий день она уже смотрела на своего бывшего кумира другими глазами и благополучно уехала домой, выбросив из памяти двадцать дней непреодолимого влечения, как ребенок выбрасывает скомканный бумажный самолетик. И хотя физиологически она оставалась девушкой, именно тогда, в свете электрической луны, она впервые почувствовала себя женщиной. А осенью 1983 года она повстречала Костю.

— Доброе утро, Диана Сергеевна! — поздоровался Лукьяненко, широко улыбаясь. — Прекрасное место, прекрасный дом!

— Доброе утро, Олег Трофимович! Чем обязана? — Диана стояла в дверном проеме и боролась с желанием здесь же, на пороге, беседу и закончить. Стоявший перед ней человек вызывал у нее идиосинкразию, которую она с трудом скрывала.

— Прошу прощения, я хотел бы переговорить с Константином Николаевичем. Он уже проснулся?

Волкодавы молча стояли за его спиной, на нижней ступеньке. Здороваться было ниже их достоинства. Или выше, смотря как посмотреть.

— Муж сегодня улетел в Германию, — сказала Диана нахмурившись. — Странно, что вы об этом не знаете. Будет в среду вечером.

— Ничего удивительного, Диана Сергеевна. Я сам вернулся из командировки только вчера поздно вечером. Впрочем, это особой роли не играет… А с Вами мы могли бы переговорить? Поверьте, разговор у меня очень серьезный.

— Проходите, — Диана отступила в сторону, давая возможность пройти Лукьяненко и его свите. Хорошие манеры таки возобладали. — Хотите чаю?

Марк с Дашкой играли в верхнем холле. Судя по звуку, Дашка разъезжала на своем трехколесном велосипеде, а Марк включил видеоигру.

— Присаживайтесь.

— Спасибо, Диана Сергеевна. И от чая тоже не откажусь.

— А ваши, — Диана поискала в памяти более ли менее приличное слово, и с облегчением его нашла, — коллеги?

— Нет, нет, не утруждайте себя. Они сейчас на службе, им не положено.

— Чушь, какая, — подумала она, — я же не водку им предлагаю, в самом деле.

Но в ответ только пожала плечами, недоуменно.

Чайник был еще горячий. Она достала из буфета вазочку с печеньем, заварила две чашки фруктового «пиквика», и, расставив все на сервированном столе, вкатила его в гостиную.

Лукьяненко сидел в кресле, аккуратно сдвинув колени, похожий на школьника-переростка в гостях у молодой учительницы. Свита, слегка теснясь, расположилась на угловом диванчике, у входа в прихожую.

— Слушаю вас, Олег Трофимович, — сказала Диана, пригубив чаю, и вновь поставив чашку на блюдечко. — О чем у нас с вами разговор?

— Что ж вы так торопитесь, — он опять улыбнулся и, на этот раз, посмотрел ей прямо в глаза. — Разговор у нас не очень приятный…

— Тем более, — отрезала Диана. — Это не удовольствие, чтобы его растягивать.

— Ну, что ж, — он откинулся в кресле, устраиваясь поудобнее. — Воля ваша. Давайте не растягивать. Дело в том, Диана Сергеевна, что вам, вашим детям и вашему мужу, глубокоуважаемому Константину Николаевичу, в случае неудачного стечения обстоятельств, не пережить следующие сорок восемь часов.

В первый момент Диана обомлела, но потом, вспомнив Костины слова об игре в солдатики, засмеялась, правда, не очень весело.

— Что за шутки, Олег Трофимович, вы отдаете себе отчет…

— Вполне, Диана Сергеевна, вполне… Позвольте уверить вас, что я вовсе не шучу…

— Вы что раскрыли заговор? — Диана не смогла спрятать иронию, и, через секунду, пожалела об этом, так яростно сверкнули ей навстречу его глаза.

— Может быть… Я совершенно уверен в том, что если вы и ваш муж в течение следующих суток не выполните требования одного человека, то вся ваша семья умрет. И не самой лучшей смертью.

— Послушайте, Лукьяненко, — терпение Дианы лопнуло.

Шут гороховый. Отнюдь… Позвольте уверить. Дрянь, какая…

— Нет, теперь уж вы послушайте меня, Диана Сергеевна. Вы действительно недооцениваете опасность. Я совершенно уверен в том, что этот человек сделает то, о чем я вам сказал. Совершенно уверен…

— И что дает вам эту уверенность?

Он рассмеялся и провел рукой по «ежику» на голове.

— Как же он все-таки похож на мышь, — подумала Диана, — на коротко стриженную мелкозубую мышь. Крупную, злую и опасную. От которой надо держаться подальше.

И, словно прочитав ее мысли, Лукьяненко чуть подался вперед, приблизившись настолько, насколько позволял сервировочный столик, стоявший между ними, и сказал, расплываясь в довольной улыбке:

— Уверенность мне дает то, что этот человек — я.

При первой встрече Костя на нее особого впечатления не произвел. Действительно, эффектным комсорга Университета было назвать трудно. И рост средний, и одет без претензий. Правда, взгляд у него был необычный — очень острый, чтобы не сказать пронзительный. Чрезвычайно живые, карие глаза с ироничными искорками в глубине. Слишком умный взгляд для аппаратчика.

— Забавный тип функционера, — характеризовала его госпожа Кияшко. — Смышлен, говорят. Жесткий. Но — справедливый. Аки царь-батюшка.

— Наверное — бабник? — предположила Диана.

— Не слышала, — сказала Ольга. — Если хочешь знать мое мнение, то все комсомольские лидеры — блядуны. У них это называется — пятый пункт повестки дня.

И, видя недоумение Дианы, она продолжала:

— Четыре основных, марксистско-ленинских пункта, а пятый — выпить и потрахаться.

— Ты — то откуда в курсе?

Кияшко нисколько не смутилась.

— Знаю наверняка. А что, хочешь проверить?

— Не откажусь.

Она сказала это просто так, чтобы подзавести всезнайку — подружку.

Костя Краснов не выглядел призовым жеребцом, и, если что-то в нем и могло намекать на слабость к женскому полу, то только глаза. Ну, и еще, может быть, рот с чувственной нижней губой. И, если приглядеться, ноздри тонкого, с почти незаметной горбинкой, носа. А так, в целом и общем, вполне приличный молодой человек — в темном костюме, при галстуке и с комсомольским значком на лацкане. При исполнении, так сказать.

— Пошли, познакомлю, — предложила Кияшко, цепко ухватив Диану за руку. — Не бойся, не укусит.

Костя с приятелем, кажется мехматовцем, если Диана не ошибалась, стояли в углу зала Студенческого Клуба и беседовали о чем-то, в полголоса.

Упорная, как опохмелившийся бульдозерист, Кияшко, намертво ухватив ее под локоть, поволокла Диану через зал, одновременно шепча что-то на ухо. Оленька была уже навеселе, и жарко дышала Диане в шею выпитым шампанским и сигаретами.

— А что, познакомься… Говорят — парень клевый. И не женат. Правда — общественник, но с этим жить можно. Это не гомосексуалист. Это чуть лучше.

Оля была одержима идеей — выйти замуж позже всех подруг. Создавалось впечатление, что это стало главным делом всей ее жизни. За глаза, Оля уже получила кличку — Ханума, правда, в отличие от литературного прототипа, безгрешностью не отличалась. И сама, по большому секрету, сообщила Диане, что переспала и с Лидочкиным Жориком, и еще с несколькими мужьями подруг. Просто из интереса, безо всяких корыстных намерений.

Отделаться от Оли, если ей в голову приходила мысль с кем-то переспать, было так же невозможно, как забодать паровоз. Оля писала предмету страсти письма на сорока страницах — полные мук, любви и вожделения, в которых не было ни одного искреннего слова. Звонила по сто сорок раз в день. Ждала под окнами. Сопровождала во время прогулок, держась в отдалении, как провинившийся кокер-спаниель.

В конце концов, мужчина, если он не хотел сойти с ума, был просто вынужден исполнить всю программу, в понимании Кияшко, конечно. И после этого, только с позволения Олиного удовлетворенного самолюбия, мирно уйти. Говоря прямо, Оле был свойственен мужской тип поведения — завоевать, использовать, бросить.

Двадцатилетняя Оля, вот уже год осваивала наступательную доктрину, и, по мнению Дианы, вполне могла тягаться с Гудерианом, Роммелем или Жуковым. Организовать «Сталинградский котел» приехавшему в город, на свою беду, известному режиссеру или актеру, было для нее так же просто, как опытному карманнику стащить мелочь у слепого.

В отсутствии крупной добычи, она не брезговала более мелкой рыбешкой, не делая разницы между студентами и доцентами, и все свои наблюдения о партнерах по сексу, включая и антропометрические измерения интимного характера, аккуратно заносила в дневник — девичью тетрадку с пасторальными ромашками на обложке. Диана хорошо понимала, что под этой ромашковой полянкой тикает не один десяток бомб с часовым механизмом — инфарктов, инсультов, нервных потрясений и прочих, по-человечески понятных, реакций героев быстротечных романов. Вся беда была в том, что кроме гипертрофированного либидо и нормальных внешних данных, природа наделила ее подругу недюжинным литературным талантом и наблюдательностью. В общем, если бы Ольга когда-нибудь обработала и издала свой дневник, то истории Манон Леско показались бы просто беспомощным детским лепетом. Диана была уверена, что в Ольге умирает великий исследователь психологии мужчин. Правда некоторое недоумение вызывал выбор органа, которым она эти исследования проводила.

Пока Кияшко волокла ее через зал, пыхтя, как паровой каток, Диана успела несколько раз раскаяться в проявленном к Краснову интересе. Тем более что в действительности, интересен ей он не был, а совсем недавний случай с бесподобным Сашей, наделил её способностями смотреть на противоположный пол, как смотрит мизантроп на карнавал в Рио.

Даже смутные женские желания, одолевавшие ее ранее с завидным постоянством, стали более мягкими, перешли от яркого, бурлящего бунта плоти к пастельным, импрессионистским тонам. Это благотворно сказалось на цвете лица, качестве сна и аппетите, что радовало необычайно ее маму, и привело к покупке нескольких нарядов с размером на один больше, чем в начале года.

— Привет, — громко сказала Оля, добравшись до намеченной цели.

Костя с приятелем обернулись, и Диана была готова поклясться, что первые три секунды Краснов пытался вспомнить, если не имя Кияшко, то, по крайней мере, где и когда он ее видел.

— Привет, — откликнулся он дружелюбно.

Его приятель тоже поздоровался и, извинившись, отошел.

— Как дела, Костик? Давненько не виделись! — защебетала Кияшко с очаровательной непосредственностью. Она всегда считала, что легкая фамильярность способствует развитию нормальных взаимоотношений. У нее были своеобразные понятия о легкой фамильярности и нормальных отношениях. — Как там у нас в комсомоле? Работа кипит?

В его глазах запрыгали огоньки, а ироничная улыбка на мгновение возникла, и тут же спряталась в уголках рта.

— Если хочешь, — сказал он, сохраняя серьезное выражение лица, — я могу подробнее осветить этот вопрос специально для тебя.

Он вздохнул, словно набирая воздух в легкие перед тем, как нырнуть, и начал говорить совершенно серьёзным, официальным тоном, точь в точь, как комсомольский вожак в кино.

— Итак, за отчетный период 1983 года, в нашей комсомольской организации, состоящей из пяти тысяч четырехсот семидесяти двух комсомольцев, произошли следующие события. Во-первых, вся молодежь, как один…

Кияшко опешила. Она никак не могла представить себе, что ей предстоит выслушать подробный отчет о деятельности комсомольской организации в столь неподходящем месте, в ответ на вопрос, заданный для проформы. Флирт не задался.

Диана невольно рассмеялась. Увидеть непробиваемую Кияшко в недоумении… Растерявшаяся Олечка — это уже что-то…

— … ответив на призыв очередного съезда партии…

— Джанино Джанинни . — сказала Кияшко, с восхищением. — Марлон Брандо. Дастин Хоффман. Лоуренс Оливье.

— Ну, тогда, — Костя засмеялся, — прошу добавить «сэр». Все ли понятно? Я обязан полностью осветить для комсомолки Кияшко интересующий ее вопрос. Как комсомолец и старший товарищ.

Начав ерничать, Костя оказался на Олиной территории, а уж тут равных ей не было — она могла вогнать в краску кого угодно. Не взирая на лица и чины. Диана уже с откровенным интересом наблюдала развитие событий, предвкушая дальнейшее.

— А если бы я тебе задала более интимный вопрос? — спросила Кияшко, прищурившись. — Чтобы ты мне ответил, как комсомолец и старший товарищ?

— Правду и только правду! — Краснов явно знал правила игры и отступать не собирался. Может быть, в своем кабинете он вел бы себя иначе, но обстановка вечеринки давала ему возможность быть раскованным и неофициальным. — Комсомол не против интимности, но коллектив должен знать, что скрывается за этим полубуржуазным понятием. У нас нет секретов от коллектива.

— Ну, сейчас она ему врежет, — подумала Диана, — врежет на полную катушку. Мало не будет. Только перья полетят. И правильно!

Кияшко обладала редким качеством — она не смущалась, ни при каких обстоятельствах. Когда, во время работы в колхозе, рухнула стенка деревянной душевой, и вся женская часть группы бестолково металась по развалинам в поисках полотенец, визжа и прикрывая ладонями, разные части тела, Кияшко, осознав, что рук всего две, а того, что нужно прикрывать, по общему разумению, больше, вышла вперед, уперла руки в бока, и, покрыв, покатывающихся от смеха однокурсников, пятиэтажным матом, в течении минуты, сделала так, что стенку вручную установили на место и держали до тех пор, пока все необходимое не было надето.

Но, к удивлению Дианы, на этот раз Кияшко в бой не ринулась. В схватке, между шекспировской Катариной Строптивой и Ханумой, победила Ханума. Изобразив лицом и, по возможности, остальными частями тела, максимум покорности победителю, Олечка включила «задний ход».

— Ладно, тогда об интимном позже! Сам нарвался! — сказала она с многообещающими интонациями. — А сейчас, я хочу тебе представить свою подругу — Диану Никитскую. Незнакомы?

— Нет. — Костя подал Диане руки. Ладонь у него была теплая и сухая. — Краснов. Костя.

— Диана, — ответила она.

— Она у нас, — продолжила Оля, — комсомолка, отличница, но не спортсменка…

— Поправимо, — отозвался Костя.

— Не замужем, бездетна, — Кияшко было уже не остановить, — в порочащих связях не замечена, в непорочных, как ни странно, тоже.

Диана почувствовала, что краснеет. Эти двое пикировались, совершенно не обращая внимания на ее присутствие.

— И, все-таки, чуточку об интимном, — не удержавшись, с издевкой продолжала Кияшко. — У многих комсомольцев возникает вполне законный вопрос. Как лидер столь многочисленной организации до сих пор не создал основной ячейки советского общества? И не является ли его отказ от создания подобной ячейки…

Глаза у Дианы в прямом смысле полезли на лоб.

— Что она плетет? Какая ячейка?

— Оля! — выдохнула она.

— … признаком внутренней распущенности лидера, его буржуазных склонностей? Или, может быть, интересы лидера лежат в совсем чуждой каждому советскому человеку области?

С каждым Олиным словом брови Кости ползли вверх, а уголки рта — в разные стороны. А Диана чувствовала, что погасни сейчас в зале свет, то ее щеки и уши засветятся в темноте ярче, чем аварийные лампы.

— Я, пожалуй, пойду — несмело сказала она.

( — Совсем с ума сошла, Кияшко? Сводня сумасшедшая!)

— Вы уж тут без меня…

Но вырваться от Оли, когда она занялась любимой работой, было делом безнадежным, как в прямом, так и в переносном смысле. Диана попробовала освободить руку её хватки, как можно более незаметно для окружающих, но из этого ничего не вышло — Кияшко держала ее, как оголодавший бультерьер пойманного кота.

— Надо понимать, — сказал Костя, оглядывая обеих подруг достаточно бесцеремонно, — что комсомолка Никитская предназначена коллективом в боевые подруги лидеру? Отлично! Благодарю за службу.

Он ловко перехватил Дианину руку.

— Нам нужно поближе познакомиться. — Он посмотрел Диане в глаза, и ей понравилось то дружелюбие, которое в них на мгновение мелькнуло. Но, предназначенный для Кияшко спектакль, Краснов продолжил, практически без паузы. — Мы просто не можем пренебрегать мнением коллектива.

Он посмотрел на Ольгу, а потом и на Диану, как князь Игорь на плененных половчанок.

— Комсомолка Кияшко, вы свободны. — сказал он официально. — От имени ячейки, выражаю вам благодарность.

— От имени какой ячейки? — ехидно спросила окончательно обнаглевшая подруга.

— Будущей, — бросил он через плечо, отводя Диану в сторону. — Основной. О которой ты так печешься. Благодарность в приказе хочешь?

Кияшко, фыркнув, гордо удалилась, покачивая крутыми бедрами по увеличенной амплитуде. Пронять ее было невозможно, а вот у Дианы было ощущение, что впросак, в результате, попала она.

— Удрать, — это было первое, что пришло в голову, — немедленно. Ну, Оля, я тебе брови выщипаю!

— Прошу прощения, — сказал Костя, явно уловив ее настроение. — Я подумал, что если этот разговор не закончить, то вам будет не очень уютно.

— Мягко говоря, — сказала Диана, не зная, как себя вести дальше. Бежать прямо сейчас? Но он то, вроде бы, не при чем?

— Где вы сидите? На юбилеях факультета просто невозможно найти место. Я свое потерял.

— Пятый столик.

Им повезло. Пятый столик в полном составе участвовал в групповой пляске перед эстрадой. Судя по количеству бутылок под столом, они могли бы участвовать и в танце шаманов на побережье Огненной Земли. Особой разницы не наблюдалось.

Краснов, садясь, зацепил бутылки, улыбнулся и сделал вид, что ничего не заметил.

— Ах, какие мы либеральные! — с неожиданным раздражением подумала она.

— Подруга у вас веселая, Диана. За словом в карман не лезет.

— Вы извините, Костя, — сказала Диана, решившись уйти, — я, наверное, пойду. Очень некрасиво все получилось. Извините.

Он придержал ее за локоть.

— Давайте договоримся, — теперь голос у него был серьезным, — не обращать внимания на то, что говорят посторонние. Я думаю, что слова вашей подружки на вас особого впечатления произвести не должны. Да и что она, в принципе, сказала?

— Она не посторонняя, — возразила Диана, — а говорила она пошлости…

— Вы пошлости не говорили? — спросил Краснов. — Почему тогда вы смущены? Почему вы извиняетесь? Я вас обидел чем-нибудь?

— Нет.

— Она вас обидела?

— Да. Но это наше с ней дело.

— Прекрасно. Значит к вам и ко мне — это отношения не имеет? Тогда давайте чуть-чуть шампанского, — он ловко ухватил с соседнего столика два чистых бокала, — и, примите, как совет. Никогда нельзя допускать, чтобы на ваши собственные впечатления накладывалось чужое мнение. Мало ли кто и что о ком говорит? Не надо верить Кияшко. Верить можно только себе…

Диана внезапно разозлилась. Кто он такой, чтобы позволять себе менторский тон?

— Ага. Только вам? И партии?

— Мне нравится, когда вы злитесь. Вы красивая. Смущение вам идет меньше. Верьте своим чувствам, своим впечатлениям. Можно ли верить мне — это вопрос, который нам предстоит обсудить. А вот на счет партии… Не знаю, Диана, решайте сами.

— Странно слышать такое от вас…

— Ничего странного… Ах, да… Вы имеете в виду, что я… — он налил шампанское в бокалы. — Видите ли, Диана, — Краснов прищелкнул пальцами, чуточку картинно, так что Диана сразу поняла, что он, несмотря на свою внешнюю уверенность, тоже изрядно смущен ситуацией, в которую они попали. Нет, все-таки Кияшко — стерва, каких мало! Жаль, что их не познакомил кто-нибудь другой! — я не люблю говорить с хорошенькими женщинами о политике.

— А вы попробуйте… — сказала она с вызовом. — Я так поняла, что одно слово в предыдущей фразе вы пропустили.

— Какое?

— С хорошенькими глупенькими женщинами…

Он опять рассмеялся.

— Давай на «ты», если уж такой разговор пошел.

— Давай, — согласилась Диана. — Как говорят, в комсомоле «вы» не бывает? Только учти, я может не такая резкая, как моя подруга, но тоже не люблю, когда передо мной играют, как в театре.

— Совпало, — сказал Краснов, — значит, будем откровенны? Договор? Тогда так… Любая партия это группа людей, защищающая исключительно свои интересы. Людям, не имеющим с тобой общих интересов доверять опасно. А значит — этого делать нельзя. Или ты — в команде, или — будь настороже. Так достаточно прямо? Без игры?

— Не могу понять — это из Ленина или из Макиавелли?

— Из Краснова.

— Самоцитата. А ты не боишься, что я…

Он перебил ее решительным взмахом руки.

— Стучать ты не будешь. Это я по тебе вижу. Да и ничего особенного я не сказал. На самом деле — все зависит от трактовки, не так ли, мадемуазель филологиня?

— Не считаешь, что в твоем положении думать так, а говорить иначе — это двуличие. И не только в твоем положении…

Он покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

— Нет, не считаю. Просто логичный закономерный шаг. Пионер, комсомолец, коммунист… Разве кого — то волнуют твои истинные убеждения? Это как лестница — ты просто должен сделать следующий шаг, чтобы подняться еще выше. Ты же тоже комсомолка? А зачем тебе это?

Его слова не на шутку напугали Диану. Откровенность — откровенностью, но…

В доме разговоры на эти темы не поощрялись. Отец вступил в партию в шестидесятом, еще будучи аспирантом, и аккуратно посещал собрания, никогда не говоря в семье о политике. Так было надо. И все, на этом вопрос был закрыт. Диана, как и её мать, политикой не интересовалась, хотя с удовольствием читала попадавший в руки Самиздат — обращая внимание, скорее, на литературную «непохожесть», чем на смысловые акценты.

Она твердо усвоила с детства, что есть темы, упоминания о которых надо избегать. Например, что случилось со старшим папиным братом, и с мамиными бабушкой и дедушкой? Почему мамин отец, дедушка Леша, вернулся домой после войны только в пятьдесят четвертом году? Что, собственно, произошло в Чехословакии в 1968 году? И что за контрреволюционный мятеж в Венгрии, о котором она краем уха слышала, случился в 1956? На эти вопросы ответов она бы никогда не получила, имеется в виду, нормальных, правдивых ответов. Поэтому, а, может быть, и не только поэтому, она их и не задавала. Ни в семье, ни вне ее.

В выдуманном ею, её собственном мире, и в чуточку картонном, окружающем, было гораздо проще. Категории любви, предательства, ревности, отваги и трусости в отечественной трактовке не нуждались в дополнительных разъяснениях. Есть «наши», и есть «не наши». «Наши» всегда хороши, остальное — от лукавого. Изображение действительности было четким, как на экране старого телевизора «Горизонт». Черно-белым, позволяющим отличать добро от зла без особого труда. Более того, отказ от полутонов облегчал реальную жизнь, внося в неё какой-то элемент упорядоченности. К чему же создавать сложности, там, где их можно избежать, соблюдая, просто-напросто, некоторые табу? Зачем говорить о том, о чем все договорились не говорить?

Он, конечно, старше ее, года на три, от силы — на четыре. Может быть, он лучше разбирается в каких-то житейских вопросах, но говорит он с ней в недопустимом тоне. Как учитель. Не имея на это никакого права. В этом игнорировании табу есть что-то интимное, что ли? Пора его осадить.

— Торговля убеждениями ради карьеры? — она вложила в голос как можно больше презрения, которого, в действительности, не чувствовала, нарушая уже объявленные в разговоре договоренности.

— Упаси, Боже! — он всплеснул руками в удивлении. — Убеждениями не торгую. Просто мое поведение не выходит за рамки, допустимые моими же убеждениями. На своем месте я стараюсь приносить максимум пользы окружающим и себе, своей матери, своим друзьям. Власть не цель, а инструмент, и я уверен, что пользуюсь им правильно. Более того, я приложу все усилия, чтобы и в дальнейшем иметь в руках этот инструмент.

Он чем-то раздражал ее, и раздражал, с каждой секундой, сильнее и сильнее. Уверенностью в жестах? В словах? Продуманностью интонаций? Смысловых акцентов? Или тем, что речь его была слишком изящна и правильна для аппаратчика и будущего функционера? Раздражал внимательный взгляд из-под ресниц, постоянно прячущаяся в изгибе губ ирония.

— Все раздражает, — решила Диана. — Крайне самоуверенный, наглый, беспринципный тип. И Кияшко — таки стерва… Нашла себе тему для шуточек.

Решительные, нагловатые мужчины пугали Диану. Будучи от природы свободолюбивой, она, словно выросшее в теплице растение, считала себя достаточно сильной, не понимая, что сила и бессилие, есть в каждом человеке, но только обстоятельства могут выпустить, одну из этих двух составляющих на свободу.

При столкновении с чужой решительностью и напором, Диана пасовала. Хотя с равным или более слабым, могла проявить властность и силу характера, не опускаясь до хамства — интуитивно ощущая тонкую грань между ними. Сидящий напротив нее человек, несомненно, обладал природным магнетизмом и силой воли. Она чувствовала это кожей. Он привык управлять и быть лидером, а, значит, и испытывать постоянное противодействие окружающих. И побеждать. Им невозможно было владеть или управлять, и, поставив перед собой цель, он мог идти на пролом.

Герой не должен склоняться перед дамой, даже если это единственное, перед чем он должен склониться. Ни единого шанса на лидерство, а с этим она смириться не могла! Диана знала, что такие мужчины таят для нее опасность, что если этот самоуверенный кареглазый тип захочет забрать ее свободу, то заберет в один момент. И она, ровным счетом, ничего не сможет с этим поделать. В этой мысли было что-то пугающее и, одновременно, притягательное, как в дымчатом дамасском лезвии, остром и смертоносном, медленно скользящем прочь, из ножен. Значит, пора оканчивать этот разговор.

— Я не разбираюсь в этих вещах, — сказала она достаточно резко, чтобы дать понять бессмысленность спора и продолжения беседы. — Не нахожу их интересными. Тем более, что мне пора.

— А если я попрошу тебя не уходить?

— К чему?

— Мне приятно говорить с тобой. Можешь в это поверить?

— Найдешь кого-нибудь другого. Я не люблю выступать в роли неразумного дитяти.

— Я говорил с тобой, как с ребенком?

— Да!

— Прости, — сказал он с обезоруживающей простотой, разведя руками совершенно по-мальчишески. — Я не хотел. Согласен, это не лучшая тема для разговоров с девушкой, но клянусь, ты, по-моему, первая филологиня, кто при знакомстве со мной не спрашивает тоненьким голоском «Костя, а вы читали Томаса Эллиотта?»

Он так похоже изобразил лицом и голосом абстрактную филологиню, что Диана не могла удержаться от улыбки. Нет, в нем что-то определенно было. Но все равно — прочь!

— Мне действительно пора. Было приятно поговорить, — сказала она с максимальной холодностью.

Он встал.

— Жаль. Мне тоже.

Она уже сделала несколько шагов в сторону, когда он окликнул ее.

— Диана!

Она обернулась.

— Я знаю, что это может разозлить тебя, но все равно скажу.

Смена тона, с нейтрального на почти просительный, заставила ее на мгновение растеряться и замедлить шаг. И, за это время, он оказался рядом с ней.

— Я обязательно тебе позвоню, — он вовсе не спрашивал, а просто ставил в известность.

А взгляд? Что это с ним такое? Такой взгляд мог быть у варвара-завоевателя, а не у цивилизованного человека. Она чувствовала его материальность, он был вещественным доказательством… Только, вот, чего? Это длилось неболее полусекунды. Тарковщина какая-то! За эти доли мгновения, колени у нее, казалось, стали гибкими, а еще через миг — наваждение прошло, хотя осталось ощущение ожога, будто бы к коже живота прижали раскаленное клеймо.

— Дело в том, Ди, — он тогда впервые назвал ее Ди, — что у меня появилось предчувствие. Ты веришь в предчувствия?

— Какое? — ей показалось, что она говорит шепотом, из-за пересохших в момент губ. Просто, черт знает, что происходит! Что это он себе позволяет? Немедленно уходить!

— Мне, почему-то, показалось, что твоя подруга права. И в моей жизни придется кое-что менять.

Она не стала спрашивать — что, а, развернувшись, молча пошла к выходу, зная, что завтра услышит его голос.

Она оказалась права. Он позвонил.

Диана не была напугана. Это было слишком чудовищно, чтобы разум мог сразу принять известие, осознать сказанное этим развалившимся в кресле человеком-мышью, и испугаться. Внутри нее, четко понимающей собственную беззащитность, сейчас ожил какой-то чуждый ей организм, холодный и расчетливый. Именно он помогал ей в эти минуты оставаться в здравом уме, не бросаться с визгом на Лукьяненко и его головорезов. Этого нельзя делать. Это то, чего они ждут. Это их схема. Они хотят, чтобы она боялась их. До смерти.

Она, словно издалека, слышала несущееся сверху треньканье видеоигры. Что-то говорила Дашка. За окном порыв ветра качнул верхушки сосен и, прочертив рябью темную речку, нырнул в кустарник, густо разросшийся на другом берегу.

Диана подняла взгляд на Лукьяненко, и сама удивилась естественному звучанию своего голоса.

— И о каких требованиях идет речь?

— Люблю деловой подход! — на его лице была написана неискренняя радость, скрывавшая настороженное ожидание.

— Будь ты проклят! — подумала Диана, леденея от отвращения.

— Мне необходимо, что бы Константин Николаевич, будучи в Германии сделал для меня один пустячок.

— Бросьте, Лукьяненко, — сказала Диана. — Из-за пустячка вы бы его семье смертью не грозили.

— Наверное, вы правы, — легко согласился он. — Пусть. Хотя, на мой взгляд, в сравнении с вашей жизнью и жизнью ваших детей, то, о чем прошу я, действительно, кажется пустячком.

— У вас странная манера говорить. Ни слова в простоте. Чего вы хотите?

У нее создалось впечатление, что Лукьяненко собирается духом. Уверенности у него не было. Он превосходно владел собой, но что-то в его поведении говорило о том, насколько много значит для него то, что он собирался получить. Не просто важно. Жизненно важно, если правильно оценить различие.

— Сначала, — сказал он, упершись в нее взглядом, — о правилах игры. Начнем с того, Диана Сергеевна, что, начиная с этой минуты, вы и ваши дети будете находиться под нашим контролем. Вы можете свободно передвигаться по дому, дети могут играть во дворе под присмотром нашего сотрудника. Никакого контакта с внешним миром у вас не будет, и, за попытки его наладить, вы будете жестоко наказываться. Вам запрещается говорить с кем-либо, кто придет сюда. Хотя, будем надеяться, что сюда, кроме тех, кого мы с вами ждем, никто не придет. Я рад, что Константин Николаевич любит уединение. Это здорово облегчает нашу задачу.

— Пусть говорит, — думала Диана, — он уже давно представлял себе, как и что он будет говорить. Готовился. Может быть, даже репетировал перед зеркалом. Что ему надо, сраному психологу, чего он тянет? И тут та, вторая, до смерти перепуганная, отчетливо сказала у нее внутри: «Только бы с детьми ничего не случилось». И Диана обмерла, стараясь не проявить на лице охвативший ее, на этот раз почти бесконтрольный, ужас.

— Я знаю, что Константин Николаевич сегодня перезвонит вам, что бы сообщить свой номер телефона в гостинице… Кстати, в доме два аппарата?

— Да, — сказала Диана. — Радиотелефон здесь и радиотелефон в гостиной второго этажа.

— Ваш мобильный?

— У меня нет его с собой.

Это было правдой. Ее телефон лежал между сидениями, в стоящей на лужайке «астре». А, значит, недосягаемый, как Северный полюс. И батарейка в нем должна была быть на последнем издыхании. Проклятая забывчивость! Ну, кто б знал?!

— Превосходно, — он сделал движение рукой, и один из свиты двинулся по винтовой лестнице на второй этаж.

— Детей не испугайте, — брезгливо проговорила Диана, усилием воли овладев собой, — видом своим.

Через несколько секунд, лукьяненковский головорез опять спустился вниз, уже с телефонной трубкой в руке.

— Ма! — спросил Марк сверху. — У нас гости?

— Да, сынок! — ответила она, спокойно.

Какое счастье, что он еще слишком мал, чтобы почувствовать неладное.

— Продолжим, — сказал Лукьяненко. — Сегодня, говоря с мужем, вы скажете ему, что до того, как банки прекратят операции, он должен изыскать возможность перевести находящиеся на нашем корреспондентском счету там, сорок миллионов долларов. На другой счет, который я ему дам. Всего мы имеем на корсчетах, пятьдесят шесть миллионов, по состоянию на пятницу в 15 часов. В общем-то, я сам скажу ему все, что нужно. Ваша задача — заставить его понять, что он должен это сделать.

Более всего Диану поразило сказанное им «всего мы имеем». Мы. Одна команда. Костина мечта.

— Предположим, мне удастся его уговорить, — спросила она. — Что последует за этим?

— Мы убедимся, что деньги поступили, ну и так далее… Это дело техники, Диана Сергеевна.

— Я имела в виду не это. Что будет с детьми, со мной?

Он смотрел на нее с таким физиологичным, другого слова не подберешь, превосходством, что у Дианы зазудела правая ладонь. Желание стереть эту ухмылку с его физиономии просто одолевало.

— После того, как все закончится, вы останетесь здесь, в собственном доме, и будете продолжать наслаждаться жизнью. Вот и все! Разве не пустячок?

Он сделал жест рукой, будто бы приглашая ее еще раз оценить всю прелесть окружающей обстановки.

— И предупредите мужа — не надо обращаться в органы, вызывать спецподразделения. Дверь в доме бронирована, на окнах решетки. Я в некотором роде, тоже профессионал и, поверьте, Диана Сергеевна, и вы, и дети — погибнете гораздо раньше, чем сюда ворвется группа захвата.

— За похищение людей у нас, кажется, полагается смертная казнь? Даже профессионалам?

Он внезапно подался вперед, снова нависнув над сервировочным столиком. Нет, все-таки не мышь, змея, ставшая в стойку. Глаза у него стали нехорошие. Очень нехорошие. Мертвые глаза. Только не паниковать!

— Для того чтобы казнить, нужно поймать, не так ли, золотце мое?

— «Золотце мое» — это из вашего бывшего лексикона? Лексикона сотрудника органов, Лукьяненко?

Он опомнился, мгновенно поправил сползшую на миг маску, и глаза его стали нормальными. Он даже добродушно рассмеялся — ни дать, ни взять — добрый дядюшка в гостях у племянницы.

— Какая разница, Диана Сергеевна! Ну, какая разница, кем я был? Кем буду после? Важно только то, что может случиться, или не случиться с вами и вашими детьми. Об этом думайте! Вы, как я уверен, женщина разумная, из хорошей семьи. Знаете цену жизни, любите комфорт и удовольствия. И умирать не хотите. Надо отдать вам должное, держитесь вы хорошо. Меня, вот, пытаетесь разозлить. А сами-то — перепуганы. Вам очень страшно. И правильно боитесь, Диана Сергеевна. Потому что сейчас вы, вся ваша семейка у меня вот где! — и он продемонстрировал Диане худой кулак. Пальцы были тонкими, как у пианиста, поросшие тонкими черными волосками.

— А запах вашего страха я очень хорошо слышу, — он произнес «очень» растягивая — «оч-ч-чень». — Я, как вы знаете, к этому запаху в свое время притерпелся. В тех самых «органах». Героев не бывает, Диана Сергеевна. Человек по своей природе животное трусливое.

Диана знала, что в чем-то этот, напоминающий, своими пришёптываниями и вкрадчивыми интонациями, толкиеновского Горлума человек, прав.

Она боялась. Но именно это чувство и заставляло ее сейчас выглядеть более спокойной и сдержанной, чем могло бы быть, соответственно ситуации. И если бы страх был не таким сильным, она бы сейчас рыдала в голос. Видит Бог, ей очень хотелось заплакать. Но наверху были дети. Их с Костей дети. А, значит, она должна что-то придумать, чтобы они остались в живых. Для начала, пусть этот вурдалак говорит побольше. Диана чувствовала, что в изложенном им плане есть какое-то слабое место. Или ложь, сказанная специально для нее, что более вероятно. Костя позвонит не ранее трех по Европе. Час разницы. Значит, у нее в запасе еще пять часов. Достаточно, чтобы послушать и подумать. Главное — послушать.

В конце октября Диане исполнилось двадцать один. Осень стремительно неслась к своему финалу и, после неожиданно жаркого «бабьего лета», деревья, разом сбросив листву, одевались по утрам в белую шершавую корочку инея. Дольше всех держался старый развесистый клен, который хорошо был виден из окна её спальни.

Но, скоро, и он сдался, и сник под бесконечными ноябрьскими дождями.

Под низким, с мохнатыми свинцовыми тучами, небом, на асфальте морщились от ветра лужи, и по вечерам, в металлическом свете ртутных фонарей, примороженные улицы казались жидкой амальгамой.

В жизни Дианы наступил период борьбы и страданий.

Она впервые столкнулась с человеком намного сильнее ее, и для нее стал открытием подавляющий эффект чужой воли — как будто бы, чья-то сильная, мускулистая рука, ухватив ее за затылок, гнула к земле.

Костя никогда не навязывал своего мнения, наоборот, все, что он говорил, облекалось в мягкую, не ранящую форму. Но четкость его определений, логика и уверенность в своей правоте, злили ее до зеленых кругов перед глазами. Да, рядом с ним было интересно. Он не походил на большинство тех мужчин, с кем она встречалась раньше. Умел развеселить, был по настоящему умен, эрудирован и по-своему привлекателен. Он не был прилизанным маменькиным сыночком; иногда в его суждениях проскакивали циничные нотки и, Диана понимала, что при определенных обстоятельствах Краснов может быть человеком очень жестким, если не жестоким.

Он проповедовал абсолютный прагматизм, хотя, как многие из проповедников, не во всем следовал собственным заповедям. Он был способен на поступки, выходящие за рамки Дининых представлений о том, как должен вести себя Герой, но всегда, или — почти всегда, четко придерживался некоторых канонов, которые сам посчитал правильными.

Кода он позвонил ей, как обещал, Диана решила, отталкиваясь от накопленного опыта, что после первой же встречи потеряет к нему всякий интерес и, наверное, поэтому, сразу же согласилась встретиться.

Мирной беседы не получилось. Диана ощетинилась, и вечер прошел в бесплодных попытках уязвить его. Казалось, Костю совершенно не волновала ее нескрываемая агрессивность. Он был весел, непринужденно и беззлобно смеялся над ее язвительностью, рассказал несколько смешных историй, но, несмотря на это, Диана, к концу их первого свидания, была готова его искусать. Он понравился бы ей гораздо больше, если бы сморозил какую-нибудь глупость, повел бы себя, как идиот. Если бы он одел невообразимо безвкусный галстук или у него оказались грязными ногти. Назло ему, ей хотелось быть вульгарной, показать, что она бывалая девица, покорительница мужчин, что она умнее его, но …

Диана не могла даже придумать, каким образом все это можно изобразить, как вывести его из равновесия. Он злил ее сильнее с каждой минутой, и она боролась с желанием развернуться и уйти. Или впиться ему ногтями в лицо.

Костя проводил ее до дверей подъезда и, попрощавшись, посмотрел на нее с таким удивлением, что Диана разревелась от стыда еще на лестнице.

— Теперь он не позвонит, — думала она, открывая дверь в квартиру, — и так мне, дуре, и надо.

Она сама не могла понять, что на нее нашло.

В ванной, умывшись, она посмотрела в зеркало на свою грустную физиономию с покрасневшими глазами и, надо сказать, вполне обоснованно показала себе язык.

Родители куда-то ушли, в доме было пусто и тоскливо. Рыжий перс полукровка — кот по кличке Суффикс, бессовестно дрых в кресле, в гостиной. Бессмысленный, одинокий вечер…

Диана вдруг представила себя старой, немощной, сидящей в кресле с Суффиксом, тоже больным и старым, на коленях. Перед древним, мерцающим полудохлой трубкой, телевизором, в старых шлепанцах и разорванном под мышкой халате… Зрелище было настолько жалкое, что глаза ее начали наполняться слезами, и она чуть не разрыдалась от жалости к самой себе.

Она прошла на кухню, налила себе молока в любимую чайную чашку, ухватила со стола несколько галет, и, в самом мрачном настроении улеглась на диване, у себя в комнате.

Будучи от природы человеком очень не глупым, Диана прекрасно понимала природу своей хандры, или, если уж говорить красиво — сплина. Не было гроша, а тут — алтын. Сравнив Краснова с алтыном, Диана, невольно, улыбнулась.

Желание любить так же естественно человека, как и потребность в воде, еде, сне … Но, при наличии амбиций и маломальского интеллекта, эта потребность значительно труднее удовлетворяется. Диана немного завидовала подругам, которые решили эту проблему одним махом, по крайней мере, в ее физиологическом аспекте.

Еще до развала «Женского Клуба», во время длинных вечерних бесед, она поняла всю недолговечность и «показушность» декларируемой независимости. Путь был один, мало, чем отличающийся от пути бабушек и мам нынешних «эмансипэ» — замужество, дети, работа для проформы (разве можно быть реально независимой при такой зарплате), квартира, машина, дача, внуки… Только на пути мам и бабушек было куда больше трудностей и лишений и, именно поэтому, они всеми силами ограждали своих благополучных дочерей от малейших неприятностей, желая им блага и отбирая у них возможность «сделать» себя, самостоятельно решить свою судьбу.

Замужество было прекрасным выходом из всех сложностей жизни в родительском доме (о будущих, куда более тяжелых сложностях в собственной семейной жизни мало кто из девушек задумывался) и Дианины подруги, словно лемминги, повинующиеся неслышимому сигналу, бросались в брак, как в океан, крепко держась за руку нелюбимого, а, иногда, и малознакомого человека.

Большая любительница и тонкий знаток чужих мужей — Оля Кияшко, наблюдательная и ехидная, в таких случаях всегда говорила с трудно скрываемой брезгливостью: « Мадам торопится сдать щель в эксплуатацию, а я предпочитаю взять член в аренду». Это была своеобразная декларация независимости, но, все-таки, она вызывала у Дианы куда большее понимание, чем Лидочкин Игоречек в роли жизненной опоры.

Кияшко решила свои проблемы совсем другим путем, от которого коробило благовоспитанных подруг, хотя, по утверждению самой Кияшко, они просто завидовали.

— Представь себе, — говорила она Диане, — наши коровы решают выкинуть какой-нибудь номер… Но что скажет муж? Что скажет мама? А, не дай Бог, это станет известно папе? Что подумает обо мне общество? И ей плевать, что у мужа рубашка и трусы в чужой губной помаде через день и он, стоит ей отвернуться, готов поиметь все живое в радиусе километра. Что с того, что ее порядочные мама с папой вот уже пять лет по вечерам целуют друг друга только в щеку и тепла в них не больше, чем в отмороженной заднице? Нет, это не по мне! Я сама буду выбирать того, кого мне трахнуть и горе тому, кто подумает, что может трахнуть меня!"

Диана не переставала удивляться агрессивности подруги и, часто, Олины декламации заставляли ее краснеть. Но семейная жизнь ее соучениц складывалась, в основном, достаточно безрадостно, быстро превращая их в настоящих советских женщин — наделенных от природы необычайной привлекательностью, обреченной на гибель в течение одной пятилетки. Или «пятиёбки», если пользоваться терминологией Кияшко. От потускнения или, говоря иначе, «обабливания», было одно временное лекарство — обеспеченность. Но и оно не спасало — просто это была другая колея, такая же глубокая и более продолжительная, но конечный пункт был предопределен.

Она хотела своего пути, и, в силу природной самоуверенности, считала, что иначе просто быть не может. Выйти замуж — не было проблемой. Было бы желание, а найти более-менее подходящую пару «штанов» — дело техники и двух недель времени. Но, как же быть с мыслями?

Наиболее неохотно человек расстается именно с иллюзиями о самом себе, и Диана не была исключением. Она считала себя сильной, волевой женщиной, имеющей четкие цели в жизни, чуть-чуть карьеристкой (не хватает пробивной силы, чтобы убрать это мешающее «чуть-чуть»), полностью независимой от мужчин и их влияния. Был, правда, один пункт, в котором она чувствовала за собой слабину — оставаясь девственницей она до конца не представляла себе, что такое влияние мужчин и, что значит быть от него независимой.

И Диана придумала себе любовника. Это решало сразу две проблемы: и девственности — постоянного объекта насмешек со стороны более опытных подруг, и незнакомых молодых людей с влажными блудливыми руками, которых ее соученицы специально для нее таскали на все совместные вечеринки. Воображение оказалось отличным помощником, и любовник получился на славу. Тридцатилетний, женатый ученый, чуточку близорукий (очаровательная деталь), но стесняющийся носить очки, высокий, слегка сутулый, влюбленный в нее до беспамятства, счастливый отец двоих детей и жена у него, конечно, холодная стерва.

Сначала Диана хотела придумать тяжело больного ребенка, но сообразила, что перегибает палку, превращая их вымышленный роман в мелодраму. Стерва-жена не дающая ее Андрюше развода — гораздо правдоподобнее. Сообщив Лидочке по секрету, что с девственностью покончено, она была на все сто процентов уверена, что через два дня об этом будут знать все.

Более всего Диану поразило, что все ее замужние подруги ей ужасно позавидовали. Это было так романтично — женатый любовник. За неделю она выслушала столько поздравлений, сколько не получил покойный дорогой Леонид Ильич к своему семидесятилетию. Она даже не подозревала, что чужая половая жизнь может быть для других более интересна, чем своя собственная. К поздравлениям присоединился даже Игореша, и Диана начала подумывать, а не стоит ли ей ждать вызова в деканат и почетной грамоты в связи с столь знаменательным событием.

Только Оля Кияшко осталась совершенно равнодушной и в столовой, глядя на Диану с насмешкой, спрятанной в глубине красивых черных глаз, сказала

— Пиздишь, мать! Голову даю на отсечение, пиздишь, как Троцкий. Если бы твой Андрюша тебя трахнул, или даже, если бы он просто был, я бы это сразу увидела. Это не прыщ, не спрячешь …

— Если бы его не было, его надо было бы выдумать. — Диана понимала, что обмануть не удастся.

— Вот, вот … — закивала Кияшко. — Давай, мать, выдумывай. Хочешь быть, как все?

Как все Диана быть не хотела никогда, но Ольга была права. Ее ложь позволяла ей не выделяться.

Труднее оказалось легенду поддерживать. Народ требовал подробностей, а Диана в деталях не разбиралась и боялась рассказать что-нибудь не то. Ее познания в области, которую ее мама называла «очень опасным занятием», были настолько незначительными, что любой вопрос подруг, мог оказаться роковым. Более того, к ней стали обращаться за советами, а уж тут почва стала совсем зыбкой. Только окутав свои с Андрюшей отношения туманом таинственности, Диана перевела дыхание, а через месяц, чувствуя себя автором «Человеческой комедии», она была уже не рада своей изобретательности. Герой явно старался жить своей собственной жизнью — Диана завралась. Значит «роману» пора было заканчиваться. Диана сыграла трагедию, тщательно скрывая радость избавления от затянувшейся игры, и вновь все стало на круги своя.

Через неделю, в середине октября, наглющая Кияшко, явно не без умысла, познакомила ее с Костей.

В ванной Диану начало трясти. Даже зубы разболелись — так ей пришлось сжать челюсти, чтобы не разрыдаться. Но слезы все же хлынули из глаз, и она со свистом втянула в себя воздух.

Выхода не было. Возле входной двери, на стуле, сидел один из Лукьяновских истуканов. Квадратный, стриженый под «ежик» жлоб, с серыми и безжизненными, как дохлые мыши, глазами.

Второй, с переломанными ушами, вытянутым вверх, словно острый конец яйца, черепом и огромными залысинами, открывающими красную себорейную кожу, занял позицию на кушетке, в дальнем конце гостиной, между двумя, забранными кованой решеткой, окнами.

Сам Лукьяненко, развалившись, сидел в кресле, закинув ногу на ногу. Перед ним, на столике из темного стекла лежали трубки двух радиотелефонов.

Третий охранник, низенький, маленький, но крепкий как грибок, с волосами, прилипшими к макушке, сидел на стуле, возле винтовой лестнице. Глаза у него слезились, словно от дыма, и он все время моргал.

Диана открыла кран и ополоснула лицо холодной, артезианской водой. То, что сбежать не удастся, было совершенно очевидно. Даже одной, без детей, а она их не оставит никогда. Позвонить? Не выполнимо. Оба телефона были оснащены «громкой связью», но клавиш набора на «базах» не было и линия только одна. Мобильный — отключен и лежит в машине. Кричать? Бесполезно! До сторожа на плотине не докричишься, а сторожка лесника в десяти километрах к северу. Одним словом — заповедник. Шоссе? До него пару километров, а это сейчас как до Африки. Забаррикадироваться на втором этаже? Чуть лучше, но только, если заклинить комодом лестницу. Или сервантом. Ни комод, ни сервант она с места не сдвинет. Тяжелая деревянная мебель под старину, в ней самой 52 килограмма, а тащить этот гроб через всю верхнюю гостиную.

Диана снова брызнула водой на лицо.

— Похоже, мать, — сказала она себе, глядя в зеркало — кроме зубов и ногтей у тебя ничего нет. И, если ты хочешь что-то предпринять, то это что-то — загрызть четверых здоровых вооруженных мужиков.

В том, что пришедшие к ней вооружены, она знала наверняка. Пиджаки их, слева, топорщились нарочито, для пущего внешнего эффекта.

Диана вытерла лицо полотенцем, несколько раз глубоко вздохнула, успокаиваясь.

Сейчас надо оставаться спокойной. И думать только о детях, о Косте, о том, что этот кошмар кончится, и они будут вместе. Все-таки, недаром она не хотела покупать этот дом.

Она снова вышла в гостиную. Следи за голосом, мать. Ты их не боишься.

— Я могу подняться к детям?

— Конечно, Диана Сергеевна, — расцвел самоварной улыбкой Лукьяненко. — Поднимайтесь, занимайтесь. Они могут погулять, как я и говорил. Наш сотрудник сейчас осмотрит верхний этаж, и вы можете побыть там.

Маленький, со слезящимися глазами, вскочил со стула, как заводной.

— Он похож на Болека. — подумала Диана. — На Болека из старого польского мультфильма. А тот, у дверей — просто вылитый Лёлек.

Диана поднялась наверх и, едва сдержалась, чтобы не схватить детей в охапку. Пока Болек обошел спальни, открывая шкафы и ящики комодов, заглянул в ванные и спустился вниз, к хозяину, она молча сидела на угловой кушетке, глядя, как Дашка с Мариком гоняют по экрану Супермарио.

Механическая музыка из динамиков телевизора здорово соответствовала неуклюжести движений Болека. Он явно считал все это ненужным, глупым делом. Перепуганная женщина и двое детишек не были для него грозным противником. Он просто не брал их в расчет.

— На улицу пойдете? — спросила Диана.

— Мамочка, — заныла Дашка, не отрываясь от игры, — мы чуть позже. У меня еще два Луиджи осталось.

Маленький человечек подпрыгивал, уворачиваясь от каких-то странных, зубатых созданий.

— Мам, — сказал Марк повернувшись. — Нам минут десять осталось. Мы на пляж пойдем, я Дашку научу из арбалета стрелять.

Диана на мгновение замерла. Арбалет… Кто-то привез его из командировки и подарил Косте, а Костя притащил его домой, зная, что Марк прочитал Скотта и Стивенсона, и бредит луками и стрелами.

В первый же день Диана, к своему ужасу сообразила, что маленький, черный, с пистолетной рукояткой и жесткой, похожей на шнур, тетивой, арбалет, не игрушка, а грозное оружие. Без особого труда, Костя, а потом и Марик, с тридцати шагов всаживали три утяжеленные боевые стрелы в ящик из-под посылки. Иногда стрелы прошивали его насквозь, и оба Краснова, старший и младший, ползали на четвереньках в траве, разыскивая их. К счастью, Костя тоже сообразил, что с такой штуковиной малолетний Робин Гуд дел натворит, и боевые стрелы унес в дом, заменив их, для игры, высохшими тростинками. Марик поныл чуть-чуть, но смирился. Арбалет был спрятан в его «тайнике», в кустах, где Марик хранил свои «сокровища»: бинокль, игрушечный «винчестер», пластмассовый томагавк и другую всячину.

Можно попросить сына принести арбалет в дом, с обещанной Лукьяненко прогулки, но, во-первых, Диана не знала, как из этой штуковины стрелять, во-вторых, понятие не имела, куда Костя спрятал боевые стрелы, ну, а в-третьих, совершенно не представляла себе, сможет ли выстрелить в живого человека.

Легче всего было разобраться, как стрелять. Стрелы можно поискать внизу, в подвале, спускаясь за продуктами. Но при одной мысли о третьей проблеме Диану бросило в жар и между лопатками, вниз, покатилась ледяная липкая волна. Убить человека …

— На всякий случай, — подумала Диана, уговаривая себя, — просто на всякий случай. Костя, конечно, переведет этому подонку деньги и ее с детьми оставят в покое. Ведет он себя вежливо, во всяком случае, за рамки приличий не выходит. Страшно, конечно, а как иначе? Но могло быть хуже. Представляю, что будет с Костиком. Он этого Лукьяненко из-под земли достанет. Даже в Бразилии или Уругвае.

Она бросила взгляд на висящие на стене часы. Было почти половина двенадцатого.

Краснов считал, что в жизни ему здорово повезло. Иногда он задумывался над тем, какими запутанными путями вела его судьба — от рождения до его тридцати девяти и чувствовал, что без божественного промысла здесь не обошлось.

Само его рождение от странного брака широкоплечего кубанского парня, приехавшего в шахтерский край на заработки, и скромной еврейской девушки, родители которой сгинули во рву под Мариуполем осенью 1941 года, было удивительным.

Шел 1957 год, и, несмотря на «оттепель», евреев не любили ни на Кубани, ни в Дебальцево, как не любили и до революции, и после нее, как не любили их Сталин и Гитлер, и как не будут любить при других царях и диктаторах.

Отслуживший армию, розовощекий, удалой кубанский казак Коля Краснов влюбился в скромную черноволосую девушку, работающую в бухгалтерии шахты — Свету Натарзон, жидовскую сиротку, как называли ее девушки-сослуживцы.

А она была хороша. Хороша уже тем, что отличалась от всех окружающих: бледной матовой кожей, будто бы кто-то капнул в молоко несколько капель алой артериальной крови, тонким станом, хрупкими, словно у древнегреческой статуи чертами лица, а также полным отсутствием природной наглости и задорной нескрываемой распутности, столь свойственной молодым широкозадым девахам из рабочих городков.

Колю Краснова поразили ее руки, которые он увидел в окошечко кассы. Тонкопалые, почти прозрачные на свету, с удивительно гладкими розовыми ноготками. Руки дамы. Словно и не пережила она годы оккупации, с висящей над ней, как и над всеми чудом выжившими евреями, угрозой мгновенной или долгой, мучительной смерти. Не было семи детдомовских лет, страшного 1952 года, превратившего советских мирных антисемитов в черносотенцев, когда Света благодарила Бога за то, что пошла на бухгалтерские курсы, а не в медицинское училище.

Руки эти не покрылись цыпками и трещинами от ледяной воды в рабочих «общагах», не потемнели от черной угольной пыли, которую ветер срывал с пирамид терриконов и гнал прочь, в степь, к далекому Азовскому морю. Потом он, нагнувшись, через полукруглое окошечко, увидел ее лицо с огромными миндалевидными черными глазами, бархатными и влажными, и понял, что пропал.

Через три месяца Света Натарзон сменила фамилию на Краснову, а еще через десять месяцев, в июле 1958 года, в одноэтажном обшарпанном роддоме, окна которого стали совсем мутными от едкой пыли, наполнявшей воздух и шахтерские легкие, родился Краснов Константин Николаевич.

Горластый, толстозадый малыш, здоровый плод странного брака по любви, так, как браки по любви и в ту пору были редки и необычны.

Будучи от природы людьми совершенно разными, супруги Красновы получили от жизни то, о чем можно только мечтать, и ничто — ни девяти метровая темная комната в бараке для семейных, ни закопченная общая кухня, ни вопли маленького Кости, не могли помешать им быть счастливыми. Они были молоды и они любили.

Костя помнил их переезд в двухкомнатную «хрущевку», в 63-ем, когда мать плакала от счастья, впервые в жизни узнав, что такое иметь собственный угол. Помнил прогулки с отцом на выходные, его запах — запах мыла, накрахмаленной рубахи, смешанный с крепким табачным духом. Лицо и руки, с навечно въевшимися черными точками и удивительно веселые серые глаза.

Помнил Костя и двор дома, в котором они жили. Беседку, где «забивали козла» пенсионеры, тусклые лампы в подъездах. Безжалостную дворовую ребятню, выросшую в опасную, как обрез «трехлинейки», шпану заводских и шахтерских районов. Станционные пути, воняющие креозотом и старой смазкой, пыхтящие астматично паровозы. Темную безликую толпу, исчезающую в пасти ворот с надписью «Шахта имени Ленина» над ними, чтобы рухнуть вниз, в клетях-лифтах, и там, в грохоте и пыли, ковать могущество равнодушной и жестокой, как мачеха, державы.

Он, вообще, много чего помнил. Или не мог забыть, уж кому как нравится.

Учеба давалась Косте легко. Его ум, с жадностью сухой губки, впитывал в себя знания, и требовал все больше и больше пищи, заставляя юного Краснова в взахлеб читать, все, что попадется под руку, в то время как его сверстники сбивались в стаи, рыская по городским окраинам.

Унаследовав от отца подвижность и крепкую мускулатуру, Костя завоевал «дворовой» авторитет кулаками в подворотнях, и на футбольном поле, поросшем высокой, жесткой травой. При необходимости, он дрался с настоящей уличной жестокостью, с сосредоточенностью предков-казаков и полным презрением к ранам и боли.

Мир жесток — эта информация была заложена в нем на генетическом уровне, и чтобы выжить, надо уметь постоять за себя. Об этом криком кричали обе генетические ветви — и еврейская, и казацкая — обе они хлебнули за свою историю.

Мать никогда не упрекала его, когда он приходил домой перепачканный, в разорванной и окровавленной рубашке. Отец хмурился, но с мудростью человека пожившего и выжившего, ничего не говорил. Он считал сына правильным парнишкой.

За спиной мальчики, как впрочем, и их родители, называли Краснова жиденком, но в лицо говорить об этом боялись — тяжела рука у бригадира Николая Петровича, скор на расправу с обидчиками Костик, да и жиды, если говорить честно — тоже люди, вот Светлана Иосифовна, например, вполне хорошая женщина, хоть и еврейка.

В четырнадцать лет Костя был разумным, крепким парнишкой, от которого млели одноклассницы, да и молодухи во дворе, то и дело пихали его крепкими грудями, и подмигивали, предлагая сходить в парк, на танцы, а то и просто в посадку, за станцию.

Заметив интерес к сыну со стороны слабого пола, Краснов-старший отозвал его в сторону и сказал серьезно:

— Ты уже парень взрослый, сам, что к чему соображаешь не хуже меня. Голову морочить тебе не буду, посоветую по-отцовски. На ерунду себя не трать — кроме триппера ничего не получишь. Пользоваться собой не давай. Девок не порть, на твой век и не целок хватит. Если не любишь, лучше ничего не говори. Врать об этом — подлость и грех. Дело твое молодое, но смотри, для детей да женитьбы — должон за собой силу чувствовать — их кормить надо. Понял?

— Понял, батя! — ответил Краснов-младший, хоть понял он, на тот момент, далеко не все. Его отношения с девицами ограничивались жаркими кратковременными объятиями и неумелыми поцелуями, в темных уголках да подъездах. Но отец говорил с ним, как с взрослым и это делало все сказанное необходимым и правильным. Этим, как и отцовским доверием — нельзя было пренебрегать.

Больше на эти темы они не говорили.

В самом начале душного украинского августа, когда даже ночью воздух кажется густым, как патока и, распаренный солнцем асфальт плывет под ногами, на шахте имени Ленина произошла очередная авария. На этот раз жертвами обвала стали 12 человек, и, почти неделю, спасательная команда пыталась пробиться в отрезанный камнепадом штрек. Но это было бессмысленно. На месте бывшего туннеля проходчиков громоздились черные глыбы, спрессованные чудовищной тяжестью рухнувших пластов. До тел погибших так и не добрались.

Хоронили пустые гробы, над которыми парторг, управляющий и секретарь райкома произнесли унылые торжественные панихиды. Толпа, собравшаяся во дворе шахтоуправления, тяжело молчала, и обвисшие куски кумача болтались на древках, как трупы на виселицах. Плакали вдовы. Плакал Костя Краснов — глядя на портрет отца с черной лентой через угол. Крошилась, превращаясь в прах, пересушенная кладбищенская земля, и ветер сразу же выдул из могильного холмика длинные, красноватые языки пыли.

В этот день Краснов-младший стал Красновым-старшим. Ему только исполнилось четырнадцать, и он был единственным мужчиной в семье. Последним мужчиной.

Через две недели он сдал вступительные на экономическое отделение техникума автоматики, и уехал, оставив воспоминания детства и угольную пыль за стеклами вагона. Этого хотел отец, и этого хотела мама. Он должен был пробиться. И он пробился.

Дети играли на пляже под присмотром Лёлека, усевшегося под грибком.

Амбал истуканом сидел на стуле в прихожей, а Болек рассматривал журналы на кушетке, возле окон гостиной.

Диана, переодевшись в джинсы и свободную фланелевую рубашку, готовила обед для детей и, то и дело, пыталась подавить желание проскочить мимо амбала и, выбежав на крыльцо, закричать «Помогите!». Это было чисто рефлекторным желанием, как подуть на обожженные кипятком пальцы, но разум все-таки брал верх — кричать бесполезно, помощи не будет.

В гостиной, в кресле, сидел хитрый, неглупый человек, с холодными, как у пресмыкающегося, глазами и ждал. Он просто ждал, не читал, не расхаживал по комнате. Диана понимала, что происходящее сегодня невероятно важно для него и, именно этим, заняты его мысли. Сколько он вынашивал эту идею? Сколько месяцев план? Как это у них там называется — оперативная разработка? Что главное для него? Деньги? Власть? Зависть? Хотя власть здесь не причем. Сделав этот шаг — он должен готовился осуществить уйти на дно. Ни в коем случае не проявляться, а настоящая власть требует легальности. Для преступников за рубежом он никто — просто лакомый кусок, если они не в доле. А если в доле? Все равно — власть в том мире для чужака так же недоступна, как и здесь. Значит, зависть и деньги. И что первично, а что вторично — особого значения не имеет.

Костя, конечно, деньги переведет, и этот упырь отправит их дальше немедленно, раздробив на мелкие части, тысяч по сто, сто пятьдесят, на мелкие западные банки. Оттуда — дальше, в Африку, конечно, он не сунется, но Южная Америка — в самый раз. Там он сведет мелкие суммы в две-три, сменит страну. Далее, через брокеров, по чекам, купит ценные бумаги и опять сменит страну. Переведет капитал на брокерскую контору в новом месте пребывания, продаст акции и, получив чек, опять исчезнет. Если эту механику знает она, то Лукьяненко знает ее еще лучше. Найти его будет невероятно сложно, особенно, если он купил себе паспорт какой-нибудь страны, это сейчас вполне реально, а не купил, так купит обязательно. Костя может связаться с Интерполом и трассировать деньги, но для этого нужно время…

И тут до Дианы дошло, что она инстинктивно посчитала слабиной в плане Лукьяненко. Это было настолько просто и страшно, что она зажала себе рот ладонью, чтобы не закричать. Все станет на свои места и замысел будет безупречен в любом случае, если на Лукьяненко не падет подозрение. Отправителем будет Костя, получателем «левая» фирма или фирмы. А сам Краснов и его семья бесследно исчезнут. Пропадут. Уедут на Запад и не вернутся. Значит, у Лукьяненко есть сообщник там, в Германии, и Косте осталось жить не более суток после его звонка. А ей и детям столько же, но здесь.

Диана с ужасом посмотрела через окно, на шумящий кронами лес. Заповедник. Совсем рядом, час ходьбы, озеро Три Собаки, они были там прошлым летом, окруженное с двух сторон глубокой «Лошадиной топью», за ним, вытянутое, как сабля, озеро Княгиня, а правее Кабаний водопой — клякса с черной холодной водой. Они исчезнут навсегда, под жирной торфяной коркой или в озерной воде, без следа. Какие уж тут следы — Лукьяненко обо всем позаботится. Костю убьют в Германии — наши профессионалы давно облюбовали Берлин, а многоуважаемый шеф безопасности рванет позже, когда возмущенная пресса уже известит всех о краже века и обвинит в ней управляющего третьего по величине банка на Украине.

— Стоп, — сказала себе Диана, — может быть, я фантазирую? Может, я со страха себе такого надумаю, что этому ублюдку и в голову не приходило. В конце — концов — это же не Чандлер или Флеминг, а обыкновенный советский плебей с манерами альфонса. Спокойней, Диана, твое воображение сыграет с тобой дурную шутку, если ты впадешь в панику без всяких оснований. Может, этот тип примитивен, как молоток и просто уверен в том, что успеет сбежать. Зачем ему брать грех на душу, если он надеется скрыться?

А с другой стороны, если я права, то этот план будет стоить всем нам жизни. Костя и не подумает, что все может приобрести такой оборот. Он заплатит, а, когда убедится, что мы в безопасности, пойдет по следу, как терьер, и достанет Лукьяненко из-под земли. Это у него в характере. Не из-за денег, а за предательство. Но он ничего не успеет. После того, как он сделает перевод, он исчезнет, — догадка Дианы превращалась в уверенность, — и они исчезнут.

Сердце Дианы пропустило удар, и холодная, сильная рука страха погладила ее по спине — нежно и безжалостно, так, что что-то замерзло в солнечном сплетении… Деньги и зависть. Она всегда боялась зависти. Теперь уже в прошедшем времени. Боялась…

Краснов оказался удивительно настойчивым человеком. Он позвонил в тот же вечер, около десяти.

— Привет!

— Привет, — сказала Диана.

— Я вот о чем подумал, если люди привыкают к жизни на необитаемом острове, то, наверное, ты и ко мне когда-нибудь привыкнешь.

Диана молчала.

— Я знаю, Ди, — продолжал он, — что сегодня ты почему-то все время на меня злилась, и мне очень бы хотелось понять — почему? Я обидел тебя?

— Нет.

— Уже хорошо. Может быть, ты просто не можешь переносить мое присутствие? Я тебе противен?

— Нет.

— Тогда, я думаю, что у нас нет причин шарахаться друг от друга?

— Я тоже так думаю.

— Значит, я могу просить тебя о встрече?

Диана помолчала несколько секунд, а потом, решившись, сказала:

— Да.

— Вот и отлично, — обрадовался Костя. — А то я никак не мог догадаться, чем ты меня стукнешь: каблуком или сумочкой. Неприятно сидеть и ждать от красивой девушки только этого.

— Я тебя бить не собиралась. — Диана уже жалела, что не бросила трубку, как только услышала его голос. — Слушай, тебе никогда не говорили, что ты самоуверенный тип?

— Говорили. А тебя нервировала моя самоуверенность?

— Да. Нервировала. И сейчас нервирует, если хочешь знать!

Он рассмеялся.

— Странно. Если бы я краснел, заикался и не мог связать двух слов, то свидание прошло бы успешно. Ты бы была в восторге, про себя назвала бы меня тряпкой и гордо удалилась не оглянувшись. Похоже?

— Наверное, — неуверенно сказала Диана.

— Или другой вариант. Я смотрю на тебя сальными глазами, хватаю за грудь и коленки, зажимаю в подъезде и, схватив тебя за подбородок, награждаю крепким мужским поцелуем. Годится?

— Я бы тебе точно врезала, — сказал Диана. — Уж в этом можешь не сомневаться.

— И не сомневаюсь. Ты о том, как бы мне врезать, сегодня все время мечтала и без повода. А вот если бы я тебе его дал… Но есть третий вариант. Давай представим себе, что я именно такой, каким ты меня представляешь — наглый, самоуверенный тип…

— И циничный… — добавила Диана.

— До ужаса, — согласился Костя. — Циничный, двуличный… Что там еще у нас есть? Ага… Развратный, подойдет?

— Не знаю. Ты меня за коленки не хватал.

— Тогда снимается с повестки дня. Я и так уже сосредоточил в себе все самое плохое. И вот эта квинтэссенция зла, весь вечер унижает тебя, заставляет чувствовать себя неизвестно кем, цедит через нижнюю губу оскорбительные фразы, окидывает тебя оценивающим, недовольным взглядом… Так?

— Не так.

— Ну, так открой мне тайну, Ди, чем же я тебя так раздражал? Впрочем, это уже не важно. Пусть сия тайна останется покрытой мраком. Давай договоримся, если я буду вести себя вызывающе, ты мне об этом скажешь. Открыто скажешь. Так, мол, и так, товарищ Краснов, вы последний мерзавец…

— Я, действительно, не знаю…

— Что ты не знаешь?

— Чем ты меня раздражал.

Они помолчали.

— Самое интересное, — сказал он, наконец, — что ты пожалуй, действительно этого не знаешь. Но мне очень жаль, что у нас с тобой получился неудачный вечер. Может быть, попробуем еще? Вторая попытка, мадемуазель?

Вторая попытка была удачнее. Вначале Диана чувствовала себя неуютно, но это прошло. Он был, действительно хорошим собеседником. Его умение слушать вызывало на откровенность, и Диана, незаметно для себя, от общих тем перешла к тому, что действительно было ей интересно.

Их отношения, внешне лишенные признаков эротизма и сексуальности, были наэлектризованы взаимным доверием и открытостью, до той степени, которой невозможно добиться с помощью поцелуев и прикосновений. Это было то, что вполне можно было назвать настоящими интимными отношениями, если бы кому-нибудь пришло в голову что такое возможно и без телесных контактов.

— Ты знаешь, — сказал он, спустя две недели после начала их каждодневных встреч, — я и не подозревал, что смогу быть настолько откровенным с тобой. Это напоминает мне стриптиз на площади Ленина во время первомайской демонстрации. Еще чуть-чуть, и я смогу рассказать тебе, как пачкал штанишки в возрасте семи месяцев.

— Тебя это пугает? — спросила Диана. — Мне кажется это для нас уже пройденный этап.

— Меня пугает другое, — ответил Костя. — Я не знаю… Нет. Я, просто, отказываюсь понимать, как я мог обходиться без тебя раньше.

Они сидели в небольшом, полутемном кафе в Доме Ученых, которое пьющие студенты, в запале, называли баром. Людей в зале почти не было, он заполнялся ближе к девяти, и никто не мешал им быть вдвоем.

— Я начал манкировать своими обязанностями. Если бы я дипломировался сейчас, а не год назад, обязательно засыпался бы. Черт знает что…

Он улыбнулся.

— Да, кстати, у меня новость, может быть не очень хорошая … Наверное, из Университета я уйду. Меня забирают инструктором в райком партии. Так что перехожу в другую команду.

— Когда? — спросила она.

— Сразу после Нового Года.

— Шаг за шагом, ступенька за ступенькой?

Он надпил коньяк и, внезапно погрустнев, процитировал:

— «И сказали мне, что эта дорога ведет к океану смерти…»

— И я свернул, — продолжила Диана.

Они помолчали.

— Я выбрал это сам, — сказал Костя. — Хотя вполне может быть, что мне действительно предстоит идти «глухими и заброшенными окольными тропами». Все не так просто, Ди. Будут большие перемены, можешь мне верить. У нас, конечно, не «коридоры власти», а так — коридорчики, но я уверен, что вскоре все повернется так, как сейчас и предположить нельзя. Может быть, будет хорошо, а может быть очень плохо, я не Пифия, я не знаю. Но то, что нашему тихому болоту пришел конец, это обсуждению не подлежит.

— И тебя это не беспокоит?

— Нет, — он был серьезен, и из глаз исчезли веселые искры, от чего лицо стало незнакомым, почти чужим. — Можешь считать меня конформистом, но, главное — в нужное время оказаться по нужную сторону баррикад.

— Надеюсь, до этого дело не дойдет.

— Кто знает, Ди, кто знает?

— Пророчества молодого Нострадамуса …

— Нострадамус предсказал огромные катаклизмы …

— Ты не хуже меня знаешь, что все зависит от личности переводчика …

— Все, все… — он обрадовался возможности переменить тему. — Ни слова о грустном. Вы, филологи, всегда были мне непонятны. Писатель — да, поэт — да, учитель русского или другого языка — замечательно. Литературовед — превосходно, но — смотря, куда он ведет. Филолог — ученый? Тема для кандидатской «Происхождение суффикса „-ич“ и его значение в слове „социалистический“ у народов Крайнего Севера.» Ну, скажи на милость, что это за наука?

Диана рассмеялась.

— Глупый… Чем плоха диссертация по творчеству Камю? Очень даже интересно…

— Не знаю, не читал… У нас, ты знаешь, свой бзик. «Инвентаризация рабочих мест, как метод повышения производительности труда.» Творение жены Первого. Жертвой научной разработки пали рабочие комбайнового завода. У меня однокашник там комсоргом. Внедряет, в жизнь, так сказать, проводит…

Жену секретаря обкома Диана пару раз видела в ректорате. Запомнилась только кастовая прическа «а-ля бабетта» и удивительно злое, простоватое лицо. Академичности ей явно не хватало.

— Вот чего мне туда и не хочется. — Костя опять стал серьезным. — Плясать под чужую дудку. Там, куда меня перебрасывают, Первый секретарь — женщина. По рассказам — баба страшная. Ортодокс. Так что о своем мнении я могу забыть.

— Тебе это будет не просто, — подтвердила Диана. — Не идти нельзя?

— Надеюсь что это не надолго. — Костя будто бы не слышал ее вопроса. — Потерплю. Помолчу. «А молчальники вышли в начальники, потому что молчание — золото.»

— А это кто?

— Это — Галич, — сказал Костя. — Слышала?

— Нет…

— Он умер уже… В эмиграции… У меня есть. Дам послушать.

— Странный ты человек, Костя…

— Ничего странного, Ди, — он ухмыльнулся. — Просто советский человек. Вывели-таки новую породу, мичуринцы-селекционеры. Говорит одно, делает другое, думает третье…

— Зачем же ты с ними?

Он поднял на нее чуть сощуренные глаза и показал зубы. Не улыбнулся, а именно показал зубы, как боевой пес обнажает клыки при виде чужого.

— Я не с ними. Я сам по себе. У них сила, у них власть, они могут целые народы за месяц в Сибирь переселить. Могут расстрелять, могут давить танками. Я — никто. Я — винтик, букашка-таракашка, но, пока я в Университете, никого по политическим причинам из него не отчислили. И КВНовцев не повыгоняли, хоть мадам Равлюк топала ногами и требовала крови. И с куратором КГБ я водку пью, хоть рожа его мне противна до тошноты. Защитник Отечества…

Он перешел на свистящий шепот…

— И молчу, молчу… Чтобы потом — хоть чуть-чуть, сделать по-своему, чтобы крикунов этих сраных выгородить. Болтают, с кем попало, о чем попало, а на них уже целые тома в Большом Доме завели…

Она еще не видела его таким. Анти-Павка Корчагин. Только пафоса в нем не было ни на грош, а за ставшими вдруг черными глазами — то ли боль, то ли злость — не разберешь.

— Их в открытую — не одолеть. Их можно только изнутри, по-чекистски, точить… Чем больше будет в это дерьмо лезть порядочных людей, тем больше шансов когда-нибудь вычистить эту выгребную яму.

Он вздохнул и откинулся ни спинку стула.

— Извини, — сказал он, помолчав. Глаза вновь стали карими и теплыми. — Извини, пожалуйста. Лучше бы я тебе рассказал, как пачкал штанишки в нежном возрасте

— Скажи, Костя, — спросила она осторожно, — а ты не боишься, что … Ну, я понимаю, выгребная яма, хотя мне трудно поверить, что все это так плохо, как ты говоришь. Я слышала, конечно, у меня в семье кто-то там пострадал от Берии… Но ведь нельзя же человека посадить, или, там, сослать, просто так, за здорово живешь? Что-то же было? А татары помогали фашистам в Крыму, я сама читала, за это их и выслали…

— Камю… — сказал почему-то Костя ни к селу, ни к городу. — Мопассан. Беккет. Да. «Молодая гвардия». «Поднятая целина». Извини. Не нужно мне с тобой об этом говорить. Совсем ни к чему. И глупо. Столько хороших тем, столько… Это, наверное, северный ветер…

Он как-то потускнел.

Она невольно вспыхнула.

— Какой, к черту, северный ветер?

— Понимаешь, Ди… — он опять вздохнул и подался к ней через столик. Их лица разделяло каких-то несколько сантиметров. — Есть два мира, только не обижайся, ладно, два разных мира. И ты житель одного из них. Ты не виновата, просто второго ты еще не видела и, дай Бог, никогда не увидишь. А я живу в обоих — половинка там, половинка там. И, честное слово, мне страшно. Мне, здоровому молодому мужику — страшно. Если я начну тебе рассказывать — ты все равно не поверишь, хотя все это чистейшая правда. Опасная, чистая правда. И многие, очень многие, ее знают. Твои родители знают, мои знали. Ты даже не представляешь себе, сколько людей носят это знание. Миллионы. Но никто ничего не говорит. Заговор молчания. Голый король. Об этом написаны тысячи книг — они есть в Ленинке, в спецхранах. Кое-что, может быть, есть даже у нас в библиотеке, для служебного пользования — я не уверен. Но это инопланетные книги, Ди, и ты о них ничего не знаешь. Ты умница, образованная современная девушка, будущий учитель молодежи или переводчик книг. Рано или поздно ты все прочтешь, — он запнулся. — Или не прочтешь никогда, кто знает, что лучше? Но в любом случае, прошу тебя, не забывай, что все вокруг молчали не зря. Даже ребенку, даже человеку которого любишь, не говори, прежде подумай, нужен ли ему этот позор?

Диана растерялась. В человеке, говорившем с ней сейчас, не было ничего похожего на того, с кем она встречалась все эти дни. Он, будто бы, стал старше и печальнее и смотрел на нее больными тоскливыми глазами. Чужими глазами.

— Извини меня, Ди, — сказал он. — Извини. Я испортил прекрасный вечер. Я хочу… Мне очень надо, чтобы ты понимала меня…

И тут ее осенила догадка. Наверное, пришла на помощь женская интуиция — сложились в целое кубики головоломки, разом заполнив пустые места.

— Милый мой, — сказала она, так, как могла бы сказать мать своему ребенку и осторожно, словно боясь обжечься, коснулась его гладко выбритой щеки. — Милый ты мой, — она впервые назвала его так, — неужели ты совсем — совсем один?

— Слушаю вас, Диана Сергеевна.

Сама вежливость. Еще бы встал и шаркнул ножкой. Просто невозможно поверить, что он не просто гость.

— Есть некоторые сложности, Лукьяненко, — сказала Диана. — Мне нужно позвонить матери, предупредить. Дело в том, что мы с детьми должны сегодня вечером у них ужинать. Они будут волноваться, разыскивать, звонить…

— Понимаю вас, — сказал он с той же нейтральной улыбкой дворецкого. — Плохо, когда родители волнуются, но, уверяю, что вашим это не грозит. Им еще утром звонили из банка и предупредили, что вы с Константином Николаевичем и детьми до среды улетали в Германию, а сами не позвонили, так как телефон на даче сломан, а домой вы вернулись после двенадцати ночи. Вы на каникулах, Диана Сергеевна, и до утра четверга можете ни о чем не волноваться.

Она права. Ну, зачем же она догадалась? У Дианы хватило выдержки не упасть в обморок, хотя на мгновение перед глазами все поплыло, и мир перестал быть реальным. Она села, чувствуя, как каменеют мышцы лица и машинально, нащупав на столике сигареты, закурила от услужливо протянутой Лукьяненко зажигалки.

— И кто же звонил моей матери? Вы?

— Нет, Галина Яковлевна …

Галя была Костиной секретаршей еще с Обкома комсомола. Неужели и она?

— А кто просил ее?

— Ей звонил из Германии наш сотрудник, который теперь сопровождает вашего мужа.

Да, похоже, все становилось на свои места. Вымысел становился явью, сказка — былью. Лукьяненко смотрел на нее даже с некоторым любопытством, как натуралист на диковинную бабочку, приколотую булавкой к картонному листу. Бабочка еще шевелит крыльями? Ну, что ж… Это ненадолго.

— Так что звонить никуда не нужно, Диана Сергеевна. Отдыхайте, занимайтесь с детьми. Если вам не трудно, сделайте для нас чай и бутерброды, ничего больше!

— Вот был бы стрихнин, — мелькнуло у Дианы. Но стрихнина, к сожалению, не было.

— Надеюсь, что мы вас не сильно беспокоим, как хозяйку. Поверьте, очень скоро это закончится, к обоюдному удовольствию, разумеется, и вы меня никогда больше не увидите, это я вам обещаю.

Говорит-то как, вылитый пастор на проповеди.

— Не стройте себе иллюзий, Лукьяненко, — сказала Диана. — Я все равно ни на секунду не верю в вашу интеллигентность. Ваши манеры смотрятся, как седло на корове. Зачем вы разыгрываете передо мной эту комедию — я неблагодарный зритель. Я считаю вас дерьмом, и хочу, чтобы вы об этом знали. У вас это написано на лбу, крупными буквами.

— А вы, — спокойно сказал Лукьяненко с той же вежливой доброжелательностью, — избалованная богатая сука. И это тоже написано у вас на лбу. Строите из себя могущественную Клеопатру, а надави на вас — так ноги мне лизать будете, да и не только ноги, если я того захочу. И хватит комедий, в самом деле… То, что я говорю — это приказ, хоть и форму я выбрал вежливую. Пока, вежливую, Диана Сергеевна. Но, настоятельно вам рекомендую, эти приказы выполнять незамедлительно. Мне вас или ваших щенков покалечить — проще простого. Вы меня понимаете?

— Да, уж что тут не понять, — она встала. — Очень все доходчиво объяснили.

Мягким кошачьим движением он схватил ее за кисть, умело схватил, так что хрустнули суставы, и острая боль пронзила ее, как удар тока. Она даже вскрикнула.

— Вы меня правильно понимаете?

Боль была просто невыносимой. Между локтем и кистью вставили раскаленный стержень.

— Если вы меня разозлите, — сказал он, не повышая голоса, — я превращу вас в кусок мяса, обещаю вам. Я сломаю вас, как карандаш.

— Руку отпустите, — попросила Диана. — Больно.

Он ослабил хватку, и она смогла выпрямиться.

Лицо Лукьяненко ничего не выражало. Он был спокоен, как три минуты назад.

— Надеюсь это наш последний конфликт, Диана Сергеевна. Я никогда не бросаю слов на ветер.

Из глаз Дианы покатились слезы — не от боли — от ярости, не имеющей выхода, и на лице Лукьяненко появилось выражение удовлетворения.

— Так-то лучше, — сказал он благодушно. — Я же вам говорил — героев не бывает.

Диана вернулась в кухню. Внутри у нее все кипело, стало даже трудно глотать — спазм перехватил горло. Она стала у окна и снова закурила. Теперь рука с сигаретой ходила ходуном — оставаясь наедине с собой, она могла не сдерживать дрожь.

Для всех она уже за границей. Правда улететь самолетом она, по их легенде, не могла. Но это для Лукьяненко не проблема. Она могла выехать на машине до Москвы, а оттуда улететь самолетом. При такой ставке они что-нибудь придумают. И с билетами, и со свидетелями. Комар носа не подточит. Ее здесь нет и искать ее никто не будет. Нестыковка, конечно, присутствует, но ей найдут логичное объяснение. Например — умысел. Они с Костей специально воспользовались разными маршрутами. Он в Германию, она в Испанию. Следы заметали. Отличная возможность, есть что посмаковать. «Они заранее подумали обо всем. Еще год назад Красновы, через юридическую фирму в Англии, купили себе панамские паспорта, заплатив по тридцать пять тысяч долларов за книжечку, дающую им возможность свободно пересекать границы большинства стран мира. Уже тогда в их головах зрел преступный замысел…» Вот, дьявол… А ведь так и напишут. Они действительно купили себе эти паспорта. Правда, без преступного замысла, просто надоело чувствовать себя вторым сортом при пересечении любой границы. Костя купил такие же для всех в правлении, кто часто ездил в командировки, и об этом знало все руководство Банка. Слухи дошли и до Службы Безопасности, Костю вызывали для дачи объяснений, но говорили осторожно. Костя сделал удивленные глаза, доказательств не было, и чекистам пришлось ограничиться беседой, частично удовлетворившей их любопытство. Теперь история с паспортами играет против них.

Даша с Марком бросали камушки в реку с пляжа, залитого ярким майским солнцем, уже перевалившим зенит. Лукьяновский истукан сидел под грибком, как прибитый, только расстегнул ворот рубашки и приспустил узел галстука. Судя по всему — ему было жарко. Взяв себя в руки, Диана приготовила бутерброды и доделала обед для детей. Механические действия у плиты помогали лучше валерьянки.

Она уже готовилась позвать Дашу и Марка в дом, когда в гостиной зазвонил телефон.

От неожиданности Диана уронила тарелку, и осколки с грохотом разлетелись по кухне. В дверях появился Лукьяненко, с обеими трубками в руках и быстро сказал:

— Ни одного лишнего слова, пожалеете.

Телефоны опять зазвонили в унисон. Он протянул ей одну из радиорубок, прижав к уху второю.

Это был Костя.

— Привет, Ди! — радостно сказал он. — Как дела!?

У Дианы перехватило голос, и она с трудом заставила себя говорить.

— Привет, милый.

По ее интонации Костя сразу понял, что что-то не так, его голос зазвучал встревожено:

— Ди, что случилось? Что произошло? Что с тобой?

— Костенька, — проговорила Диана, давясь подступившими слезами, — тут… Я сейчас… Тут Лукьяненко… Он тебе все скажет…

— Здравствуйте, Константин Николаевич.

— Здравствуйте, Олег Трофимович. В чем дело? Что случилось? — голос Кости дрожал от колоссального скрываемого напряжения, но звучал, как всегда, сдержано.

— Не волнуйтесь, Константин Николаевич. Все здоровы, живы… Диана Сергеевна просто расстроена…

— Что случилось, Олег Трофимович?

Лукьяненко кивнул в сторону Дианы, разрешая ей продолжить.

— Костя… — сказала Диана. — Он требует, чтобы ты перевел на его счет деньги, иначе он грозит убить нас и тебя.

Наступила пауза. Костя молчал. Лукьяненко тоже молчал, напряженно прислушиваясь. Через открытые окна был слышен заливистый Дашкин смех и гул моторной лодки за излучиной.

— Что ты там придумал, Лукьяненко?! — Голос Кости зазвенел металлом. — Что ты, сволочь, делаешь у меня в доме?

— Успокойся, Краснов, — сказал Лукьяненко. — Приди в себя и подумай хорошенько, прежде, чем меня оскорблять. Тут твоя жена и дети, запомни это. И я могу сделать с ними то, что тебе и дурном сне не привидится. Будешь ругаться или послушаешь, чего я хочу?

Диана слышала в трубке шумное Костино дыхание. Лукьяненко ждал.

— Говори, — наконец выдавил Краснов через силу. — Говори.

— Вот так-то лучше. Запиши номер счета…

Лукьяненко продиктовал несколько групп цифр, потом адрес, тщательно сверяясь по листку бумажки и коряво выговаривая название улицы и города, и добавил Свифт код.

— Сколько ты хочешь? — спросил Краснов.

— Сорок миллионов, — сказал Лукьяненко. — Сегодня же, до закрытия операций. И тогда я отпущу твоих на все четыре стороны. Как только получу конфирмацию.

— На зачисление нужно семьдесят два часа, — сказал Костя. — Ты это прекрасно знаешь.

— Это не твоя забота. Не грузи. Отправляй, и не вздумай куда-нибудь обратиться. У тебя хороший дом, Краснов, как крепость. Ты ведь не хочешь, чтобы с твоими щенками стряслось несчастье?

— Слушай, ты…

— Лучше молчи, Краснов. Ты понимаешь, что сейчас меня не стоит оскорблять? Или до тебя еще не дошло?

— А ты подумал, что я могу не суметь сделать то, что ты хочешь?

— Убедишь Дитера, вы же друзья. С юридической точки зрения это законно, я проконсультировался. Скажешь, что это Банковская фирма. Краткосрочный заем. У тебя еще шестнадцать миллионов на счету зависают. Придумаешь что-нибудь.

— Ты подготовился, Лукьяненко. Откуда столько знаний по состоянию счетов? Подковался, ментенок?

— Ты считал меня просто ментенком, Краснов? Тупым, преданным ментом? Ты сильно ошибся, комерс. Крепко. Будешь теперь плясать ламбаду…

— А ты и есть мент. Только ссучившийся.

— Зря, Константин Николаевич! Зря ты так думаешь, зря языком болтаешь. Никто за мной не стоит — ни менты, ни бандюки, уж поверь на слово. Сам я, один одинешенек. Но тебя, если выебнешься, порву, как соску. И всю твою семейку. Отвечаю. Ну, так как, договорились?

Слышно было, как Костя дышит в трубку. Даже в дыхании сквозила такая ненависть, что человек слабонервный испугался бы.

— Отпусти Диану и детей. Я сделаю то, о чем ты говоришь, — наконец выдавил из себя он.

— Сделай, что сказано, Краснов, тогда отпущу. И не спорь со мной, не крути, я все равно буду их держать до тех пор, пока все не закончится. А это все равно, что тебя за яйца.

— Отпусти. Я пообещал.

— Срал я на твои обещания, Краснов, жидко и удовольствием. Твои обещания в карман не положишь. Шли бабки, иначе твоя голубушка пожалеет, что на свет родилась. И детки тоже.

Диана заплакала. Тихо, чтобы Костя не услышал. Он молчал, только мембрана вибрировала от его неровного дыхания.

— Хорошо, — сказал он, наконец. — Считай, что я это уже сделал. Но послушай меня, Лукьяненко, внимательно послушай, чтобы не ошибиться. Если хоть один волосок упадет с их голов, я тебя разыщу везде, хоть под землей, и разорву своими собственными руками. Ты меня слышишь?

— Я тебя слышу, — отозвался Лукьяненко. — И учти, жиденок, плевал я на твои угрозы. Я тебя держу за яйца, и ты сам это знаешь. Мы оба это знаем. Но я пока добрый. Можешь сказать пару слов женушке.

— Ди… — сказал Костя.

— Да.

— Не бойся, я очень тебя прошу, не бойся. Завтра он получит деньги, и все это кончится. Он не посмеет причинить вам вред.

— Да, Костя… — Господи, как она хотела, что бы все было так просто, как он говорил.

— Я вылечу завтра же… Дети знают?

— Нет.

— Ты плачешь?

— Это ничего, Костя…

— Завтра к вечеру я вернусь.

— Будь осторожен, прошу тебя, — как предупредить его? Как сказать, чтобы этот вурдалак ничего не понял?

— Не говори никому ничего. Никому не доверяй.

— Не бойся, Ди, прошу тебя…

— Я очень за тебя боюсь, Костенька… Я люблю тебя. — И не меняя интонации, добавила на французском. — Береги спину…

— Что ты сказала? — заорал Лукьяненко. — По-русски говори, сука… — Он подскочил к ней, замахиваясь…

— Перестань, ублюдок! — Костя тоже кричал. — Она сказала — милый.

Он, все-таки, ударил ее. Не очень сильно, она успела убрать голову, но больно, даже зубы лязгнули, и вырвал трубку из рук.

— Давай, Краснов! — Делай все по-быстрому… Подсуетись. Твоя баба меня достала.

Диана уже не могла слышать мужа, но по ухмылке Лукьяненко поняла, что Костя говорит ему что-то малоприятное.

— Все сказал? — спросил он. — Давай, давай, попизди, все равно не дотянешься. Оставь телефончик, вдруг звякнем… Ага. Ничего, я запомню. Нет, ей я больше трубку не дам, ни к чему это. Конечно, не один. Бережем их здоровье, охраняем, надежней, чем сейф. Отдыхай, Краснов, до завтра…

Он выключил трубку и посмотрел на Диану.

— Что ты ему сказала?

Сейчас он меня искалечит, подумала Диана.

— Что ты ему сказала, ехидная тварь?

Он пошел на нее, и Диана с ужасом поняла, что сейчас опорожнит мочевой пузырь прямо здесь, перед ним. Глаза у Лукьяненко от бешенства стали желтыми, словно покрылись бельмами. Он ударил ее по лицу тыльной стороной ладони, наотмашь, и Диана, не удержавшись на ногах, упала, ударившись о барную стойку. Из разбитого носа побежали струйки крови, пачкая рубашку.

— Не надо, — просипела она. Голос пропал. Господи, она сейчас уделается перед этим ничтожеством. — Я ничего такого не сказала.

— Что ты сказала? — он больно пнул ее ногой в бедро и, ухватив за ворот, вздернул вверх, к своему лицу. Посыпались пуговицы.

— Я сказала — милый. Я сказала — милый!

Его кулак врезался в живот Дианы и из легких разом ушел весь воздух. Он отшвырнул ее, как котенка, и она рухнула на пол, охватив руками горящие огнем ребра.

— Я тебя предупреждал, сука, — сказал Лукьяненко. Его туфли были перед ее глазами, еще чуть-чуть и он наступит ей на лицо. — Твое счастье, что это было одно слово. Только одно. Иначе я бы из тебя сделал обезьяну.

Диана пыталась вздохнуть, но не могла, дыхание было отбито напрочь.

— Встань, соска, — продолжал Лукьяненко, — и умой рожу. Смотреть противно.

Он опять ухватил ее за воротник и поволок к ванной, как сломанную куклу. Воздух со свистом прорвался в ее легкие и, выскользнув из рук Лукьяненко, она почти упала лицом на унитаз, зажимая руками рот. Ее вырвало.

Лукьяненко презрительно смотрел на нее от дверей.

— Да… Слабовата, голубая кровь. А ведь я тебя еще и не бил всерьёз. Умоешься — подай поесть, — сказал он. — Я тебя выдрессирую так, что мужу понравится. Дрессировать я умею. Попробуй выкинуть еще один номер и мои ребята отъебут тебя хором, прямо перед детьми. Или твоих детей на твоих глазах. Они у меня послушные и очень любят деньги. Тебе понятно?

— Да, — ответила Диана едва слышно.

— Громче…

— Да.

— Будем считать, что инцидент исчерпан, — он вышел, закрыв за собой дверь в ванную.

Диана с трудом поднялась, ноги ее почти не держали, и, ухватившись за раковину, простояла так несколько секунд. Джинсы были мокрыми, она таки не сдержалась от мочеиспускания, когда ее тошнило. Правая щека опухла, но нос, как ни странно, был цел, хотя кровь из ноздрей еще сочилась. Болел живот и затылок, которым она ударилась о стойку бара.

Она с омерзением содрала с себя одежду и стоя под горячим душем, дрожала, словно от холода. Она слаба, она боится, она — всего лишь женщина. Но выхода у нее нет. Никакого другого выхода у нее нет.

Убить, — подумала она. — Они уверены в ее беспомощности. Они уверены, что справятся с ней. Силой она не победит, и никого спасти не сможет. Вырваться из дома, из этой каменной ловушки. Спрятать детей в лесу, Марк взрослый, он справится. А она — она уведет их подальше от детей, как лисица от логова со щенками. Если даже их с Костей не станет, останутся живы дети, дай им Бог. Хоть кто-то останется. Пусть для этого надо будет убить — она убьет, теперь она была в этом уверена. На это ей хватит сил и хитрости. Главное — спасти детей, остальное ерунда.

Одевая чистую одежду, Диана знала, что будет делать. Она еще не знала — как.

Краснов быстро освоился в городе. Он не привык тушеваться и, осмотревшись, с чисто мужицкой обстоятельностью, наметил план действий. Стипендии на жизнь хватит, общежитие приличное, в центре, рядом с техникумом. Чуть выше, по проспекту — корпуса Университета, он сможет ходить на факультативы со следующего года. Основных задач — две. Учитывая половинчатую пятую графу — ему нужен красный диплом и успехи в общественной работе. На экономику просто так не пробиваются. Один положительный пункт в его биографии все-таки есть — происхождение из пролетарской семьи. Второй плюс — его собственный — голова и знания. Будет сложно, но шансы реальные. Чуть-чуть везения и он пойдет своей дорогой.

Он приступил к осуществлению плана с решительностью, вызывающей оторопь у одногруппников. В течение полугода окружающие смотрели на него, как туристы на египетские пирамиды — недоумевая, но с невольным восхищением. Казалось, что он успевает везде, словно в сутках не двадцать четыре, а тридцать шесть часов.

Он работал, завершив программу первого курса к марту, вошел в комитет комсомола и стал основной кандидатурой на место секретаря. Преподаватели относились к нему с уважением и на майской сессии в его зачетке были только «отлично» и «отлично» с восклицательным знаком. Речь его, благодаря курсам в Университете, очистилась от южного акцента, оставившего после себя мягкое произношение согласных, и приобрела даже некоторое изящество и интеллигентность. В своей решимости он напоминал танк, сметающий противотанковые ограждения. Казалось, ему наплевать на то, что думают о нем соученики, а симпатии к нему они не испытывали в большинстве своем по разным соображениям, но его твердость и постоянство позиции не могли не вызывать уважения. Не боясь так и остаться чужаком, от пьянок и сабантуев он неизменно отказывался, завоевывая авторитет лидера с помощью совершенно других приемов — как организатор и посредник между администрацией и студентами.

Заняв место секретаря комитета комсомола, он жестко очертил круг обязанностей каждого и начал требовать реальных результатов в работе. В начале его посчитали ненормальным, но это быстро прошло.

Он почти ликвидировал процветавшую фискальную систему, и все дисциплинарные вопросы решались только через него. Как ни странно, но он, в отличие от предшественников, действительно выступал от лица своих соучеников, защищая их от наказаний за провинности, которые сам считал незначительными, и жестко наказывал тех, кто, по его мнению, был не прав. Пятнадцатилетний мальчишка вынуждал считаться с собой. Он не просто играл в мужчину, он был им по поступкам и типу мышления. Именно это выделяло его из общей массы.

На втором курсе он стал членом райкома комсомола, а к концу учебного года, ему предложили после окончания учебы остаться в техникуме освобожденным секретарем. Он вежливо отказался, объяснив отказ тем, что хочет продолжить учебу.

Директор техникума огорчился, но обещал поддержку при поступлении. И, через год, Краснов блестяще сдал экзамены на экономический в Университете, где о нем уже знали — и в комитете комсомола, и на кафедре. Преподаватели, читавшие на подготовительном отделении, заметили способного парня.

Первый этап своего плана Краснов завершил с блеском, но перерыв в его программу заложен не был. Еще через год в Университете сменился комсомольский лидер, и им стал молодой кандидат в члены партии Константин Краснов. Рекомендации ему подписали директор техникума и первый секретарь горкома комсомола. Это был следующий виток спирали.

Теперь Костю заметили и породистые девицы с экономфака и, уловив перспективу, подвергли его мощному обстрелу самыми недвусмысленными предложениями, хотя без особого успеха. По факультету поползли слухи, что у Краснова или есть девица на стороне (что было чистой правдой), или он импотент на почве комсомольской работы (что правдой не было). Слухи Костя игнорировал, а о своей личной жизни молчал даже среди друзей, хотя со второго курса техникума встречался с женщиной, которая была старше его на пять с небольшим лет.

Познакомились они на курсах, которые она вела, почти незаметно подружились и сблизились, без любви или особой страсти, но с редким взаимопониманием и тактом по отношению друг к другу. Их обоих устраивали сложившиеся взаимоотношения и Костя два — три раза в неделю приезжал к ней вечером, но ночевать никогда не оставался, соблюдая давнюю договоренность, существовавшую между ними.

У нее были другие мужчины, у него другие женщины, но особого значения это не играло. Каждый получал, то, что хотел и давал то, что хотел. Они были больше друзьями, чем любовниками и хорошо понимали это. Будучи прагматиком, Костя следовал правилу не заводить романов на работе, и из-за этого прослыл холодным, как рыба, хотя вовсе не был таким.

Его уважали, но не любили, и такое положение вещей было единственно возможным при его манере поведения. И, что интересно, вполне Краснова устраивало.

Исключением, подтверждающим правило, стала Университетская команда КВН — объект нападок идеологического отдела горкома партии. Их Костя прикрывал во всех инстанциях, иногда с риском для собственной карьеры и репутации, что вызывало у партийных боссов недоумение — языкастая и наглая КВНовская братия просто напрашивалась на неприятности.

Костю трижды вызывали на бюро горкома и только безупречная Красновская логика — он говорил про клапан, безопасную суть студенческого юмора, ребячество и несмышленость — спасала бузотеров от «волчьих» билетов. За это и за хорошее чувство юмора КВНовцы были от него без ума и, уверовав в свою безнаказанность, расходились пуще прежнего.

Как у каждого человека, у Кости была своя тайна. Настоящая тайна. У Кости был друг. Часто бывает, что знакомство с каким-нибудь человеком переворачивает жизнь, заставляет взглянуть на все по-новому, по-другому чувствовать, думать, переживать. Именно такого человека встретил Краснов на своем пути и воспринимал его, как духовного отца, если такое сравнение возможно в обществе убежденных атеистов.

Друга звали Арнольд Павлович Розенберг, и он преподавал историю в техникуме автоматики. Он был очень стар, седой маленький еврей с печальными влажными глазами, но сохранил живость ума, дикцию оратора и такой талант рассказчика, что с его лекций не уходили даже заядлые прогульщики. Он умел найти слова, построить свой рассказ так, что слушать его было все равно, что читать детектив. Аудитория просто рот открывала, когда он метался по кафедре, чуть ли не в лицах изображая исторические события. Он балансировал на грани между шутовством и настоящим искусством лицедейства. Оставаясь в рамках дозволенного, сообщал такие факты, о которых молчали учебники и хрестоматии, и многие его выводы, облеченные в нарочито игровую форму, могли бы довести до инфаркта любого идеолога.

С самого начала они не чувствовали друг к другу симпатии, что было не удивительно при Красновских амбициях, и старик был удивлен, когда мальчишка, с живыми, как ртуть глазами, подошел к нему после лекции.

— Слушаю вас, Краснов, — сказал Арнольд Павлович.

— Я к вам с просьбой, — Костя не был смущен или закомплексован и говорил, как взрослый, правда, с ужасающим акцентом южанина, напевно-тягучим. — Мне очень бы хотелось знать историю, Арнольд Павлович, я имею в виду, настоящую историю.

Они были вдвоем и Розенберг, взглянув на четырнадцатилетнего подростка стоящего перед ним, спросил, чуть сощурившись:

— А вы, молодой человек, на моих лекциях, что, Закон Божий изучаете?

Краснов пожал плечами.

— Я думаю, что вы знаете куда больше, чем рассказываете нам. Я не представляю, что такое лекция по закону Божьему, и в Бога не верю, потому что не знаю о нем ничего, но мне бы хотелось кое в чем разобраться.

— Очень интересно. — Розенберг снял, а потом снова одел очки. — Очень. Вы ведь, Краснов, активный комсомолец, как мне известно, ярый, простите за выражение, общественник? Вам должно быть все понятно. По статусу, знаете ли, положено. Вам, Краснов, история в неофициальном изложении не требуется. Для строительства светлого будущего вполне хватит основ марксизма-ленинизма и принципа демократического централизма. Даже алфавит, как время доказало, необязателен. О Законе Божьем мне как-то и говорить неудобно. Не только в виду моей национальной принадлежности, как понимаете…

Он не обиделся и, к удивлению Розенберга, даже кивнул.

— Наверное, я этого заслуживаю, но, Арнольд Павлович, для того чтобы понимать, кто есть кто — надо знать.

— Значит, вы ко мне пришли за знаниями, юноша? Что ж, возьмите учебник и изучайте. У меня к вам претензий нет, вы мальчик книжный, у вас одни пятерки, и в дополнительных занятиях вы не нуждаетесь. Политику партии и правительства вы понимаете правильно, ваши ответы можно на олимпиадах демонстрировать, как образец идеологически правильного воспитания. Я вам просто гарантирую пять за год и пять на госэкзамене.

— Арнольд Павлович, — вдруг сказал Краснов тихо, — вы что, думаете, что я… провокатор?

Розенберг даже вздрогнул от того, как мальчишка произнес это слово. Он бы и сам произнес его так же, с теми же брезгливыми интонациями. Но ему было семьдесят два, а этому мальцу — смешно говорить сколько, и за его плечами была Гражданская, Великая Отечественная и пятнадцать лет лагерей по 58-прим с последующей реабилитацией, и он хорошо знал, что такое «провокатор».

— Идите, Краснов, — сказал Розенберг устало. — Идите с Богом, в которого вы не верите и он, позвольте заметить, от этого никак не пострадал. Не вводите меня в искушение. Года мои не те и ничего хорошего из этого не получится.

Костя не тронулся с места.

— Ну, что вы от меня хотите, Костя? Что вы от меня можете взять? Вы молоды, вы верите в светлое будущее …

— Дело в том, — сказал Краснов, — что я, как раз, не верю. Не могу. То, что я знаю, то, чему меня учат — это как сказка. Я или докопаюсь сам или верить перестану. Это в геометрии аксиомы, там без них нельзя…

— Скажу больше, молодой человек, — перебил его Розенберг, не сдержавшись, — в истории, как в науке, аксиомы невозможны. Принимая что-то за аксиому, вы лжете и создаете столбовую дорогу для последующей лжи. Свершившийся факт, нуждается только в анализе и понимании, а не в толковании. Просто ваши кумиры были другого мнения, а оно, как известно, основополагающее. Кстати, вы в Бога не верите по той же причине?

— Я не верю в то, что не могу понять…

Розенберг рассмеялся.

— А в электрон? Деление ядра? ДНК? Вы уж простите, тут уж я не верю, что у вас полная ясность. Давайте договоримся, молодой человек, воздерживаться от крайних суждений и формулировок, если уж вы хотите со мной общаться. На бюро своего комитета можете быть категоричными, а меня от этого увольте… Категоричность, на мой взгляд, есть признак неинтеллигентности и ограниченности. Ваше мнение — есть ваше мнение, а монопольным правом на истину никто из живущих на этом свете, увы, не владеет.

Условие первое: в беседах со мной употребляйте, будьте добры, формулировки типа « я думаю», «я полагаю», «мне кажется», «это сугубо мое мнение», без ссылок на известные вам авторитеты. И без цитат. Цитата — материал для раздумий, а не доказательство. Вопрос к вам — почему?

— Я думаю, — сказал Костя, — потому что цитата — это чье-то личное мнение. Глупо принимать мнение за аксиому, — и поспешно добавил. — Мне кажется…

— Я купил. — Улыбнулся Розенберг и написал на клочке бумаги несколько слов. — Это мой адрес. Приходите в любой день, после семи. Это недалеко. Знаете, молодой человек, у меня впечатление, что Бог дал мне под конец жизни еще одного ученика, который хочет знать. Грешно было бы вам не поверить. В конце концов, я старый человек, мне бояться нечего. А вот вам есть чего бояться. Вы, прежде чем идти — подумайте хорошо…

— Я уже подумал.

— Надеюсь, у вас это в привычке. Вы тайну хранить умеете? Впрочем, какая разница? Можете не отвечать, — он махнул рукой. — Старый я дурак…

Они встречались почти каждый вечер. Старик жил один, в однокомнатной гулкой «сталинке», холодной и сырой с января по январь, с высокими потолками и рычащей газовой колонкой в кухне, над умывальником. Три стены из четырех были заняты книгами до самого потолка, полки громоздились в коридоре и на кухне, над столом тоже был застекленный книжный шкафчик. У четвертой стены, рядом с балконной дверью, помещалась раскладная тахта, пол закрывался старым, но не потерявшим окраску, огромным ковром, на котором разместились два потертых глубоких кресла и столик с растрескавшейся полиролью. Стоял в углу допотопный приемник «Балтика», на нем примостился телевизор «Электрон», подаренный Розенбергу к семидесятилетию сослуживцами. Но старик включал его редко.

— Ну что нового они мне могут сказать? — говорил он, всплескивая сухими, морщинистыми руками, покрытыми легкими коричневыми пигментными пятнами. — Еще мой папа, светлая ему память, кстати, он был сыном раввина, говорил, что история человечества — это бочка, которую ставят с головы на ноги, а потом с ног на голову.

Сам он, в коричневом махровом халате и теплых шлепанцах, тоже походил на раввина, — старого, мудрого рабби из романов Шолом-Алейхема. Желание Кости действительно чуть не стало для него трагедией. Он хотел знать, но, пожалуй, он не знал, чего хотел. Судьба столкнула его с реликтом, с человеком, повидавшим на своем веку столько, сколько человеку видеть не положено.

Пятнадцатилетний мальчишка Арнольд Розенберг, чудом уцелевший в еврейских погромах, чинимых петлюровцами, потому что хорошо выговаривал «На горе Арарат растет крупный виноград», боец Первой Конной, тяжело раненый под Николаевым, студент Петроградского университета, самый молодой профессор истории, узник ГУЛАГа — 3К с номером вместо имени. Рядовой штрафбата, смывший кровью «вину» перед Родиной, гвардии лейтенант, закончивший войну в Берлине. Опять 3К, реабилитированный в пятьдесят девятом «за отсутствием состава преступления», учитель в средней школе, преподаватель истории в техникуме — сидел перед ним, Костей Красновым — живое историческое свидетельство, лабораторный экспонат по жизнедеятельности системы, и Костины представления рушились, как карточный домик от дуновения ветра.

Костя прочел «Архипелаг ГУЛАГ», многие из персонажей которого были Розенбергу хорошо знакомы в жизни, Замятина, Оруэлла, и многое другое, что Арнольд Павлович хранил в картонном ящике, в кладовой, служившей ему платяным шкафом и тайником одновременно.

— Тут у меня лет на триста без права переписки, по совокупности, — говорил он, покряхтывая и доставая из кладовки очередную запрещенную книгу. — Если бы не мои старые питерские связи, Костик, имел бы я вместо библиотеки от мертвого осла уши. Друзья спасли. Меня в первый раз арестовали в Университете, после лекции, это у них потом, только на рассвете брать, мода пошла. Чека круглосуточно хватала — Дзержинский, как все кокаинисты, страдал бессонницей. НКВД — те любили на сослуживцев страху нагнать, а потом они себе отрядное время придумали, как мусорные машины. Психологи. В общем, как меня забрали, друзья у нового жильца, то есть у того, кого в мою квартиру вселили, часть книг выкупили. Основное, конечно, конфисковали доблестные борцы за народную идею, но то, что уцелело, сейчас представляет собой историческую ценность. Это, Костя, вы в учебниках не прочтете. Свидетельства очевидцев, плоть истории…

Костя глотал статьи, книги, перепечатанные на машинке под копирку, изданные на папирусной бумаге на Западе и неизвестно каким путем попавшие в квартиру старого преподавателя. Розенберг об этом не говорил, а Костя не спрашивал. Он был бесконечно благодарен Арнольду Павловичу за доверие, в какой-то степени безрассудное, как он теперь понимал. Знание может приносить скорбь, и Костя скорбел о шестидесяти миллионах погибших от рук режима. Расстрелянных, зарубленных, повешенных, закопанных живьем, замерзших, замученных уголовниками, расстрелянных заградотрядами и просто убитых на войне.

Раздавленные танками в сибирских лагерях, на брусчатых улицах Будапешта и Праги, располосованные очередями в Новочеркасске и никому, никому неизвестные — он в одиночестве скорбел о них.

— Гражданская совесть, Костик, штука малопонятная, — говорил Арнольд Павлович. — Она вроде как есть, а тут же ее нет. Семья, дети, мама, папа … Опять таки, кто же сует руку в работающую машину? Только психи. Законченные психи — без чувства самосохранения. Которое наука относит к основным инстинктам каждого живого существа. Значит, и место им с их совестью — в доме скорби. Из двухсот пятидесяти миллионов наших сограждан, меньше десятка набрались мужества выйти на демонстрацию против событий в Чехословакии в шестьдесят восьмом году. Процент от общего числа дееспособных, с юридической точки зрения, граждан — есть бесконечно малое число. Вы, Костя, как человек в математике сведущий, можете оценить глубину деградации общества. Вам так будет нагляднее. Мы на кухнях слюной брызгали, а они — на площадь, с плакатами. Страна кухонных демонстрантов. В нас молодой человек, страх вгоняли пулями и шашками да аккумуляторными батареями к гениталиям, а в детях наших, и в вас, наших внуках, он на уровне генетическом. Вам от этого никуда не уйти. Вот, — он ткнул рукой в сторону телевизора, — ему вы верите, а кто не верит, самостоятельно мыслящие, без страха — это мутанты. Мутантов под статью, теперь она, если я не ошибаюсь — 70-я, или на принудительное лечение. «Кто там шагает правой? Левой, левой…» Кстати, вы лирику господина Маяковского читали? Настоятельно вам это рекомендую. Там он поэт, а все эти Брутто — Нетто…

Краснов не сломался. Мог сломаться, было отчего. Узнав систему, увидев ее со стороны, уходили в бомжи, становились мизантропами и более сильные люди. Он открыл для себя целый пласт культуры и истории, неизвестный большинству живущих в одной с ним стране и, что поражало его больше всего, это большинство и знать ничего не хотело.

Он мог наделать глупостей, что свойственно юности, мог пытаться кричать о своей ненависти на перекрестках, но этого не произошло. Может быть потому, что так было суждено ему судьбой, а может потому, что в теле его, рядом с горячей кубанской кровью, текла густая, темная еврейская кровь и память о пяти тысячах лет гонений, смертей и исходов спала в его жилах. «Во многая мудрости — многая печали. И кто умножает познания свои — тот умножает скорбь».

Они стали друг для друга отдушиной. Такая близость возможна только среди единомышленников, даже кровные братья не достигают той степени взаимопонимания, какая была доступна им, разделенным двумя поколениями. Заканчивался 1977 год, впереди был Афганистан, сбитый корейский авиалайнер. Бесконечные похоронные церемонии у Кремлевской стены, коммунисты, обернувшиеся демократами и демократы, ставшие коммунистами, танки на московских улицах, бьющие прямой наводкой по знакомому по телекартинке всей стране, зданию. Чревовещатели и экстрасенсы, кровь и дикая животная злоба. Антисемиты, русофобы, фундаменталисты, либерал-демократы, фашисты — стоящие рядом в бесконечных очередях за стиральными порошками, водкой, хлебом и сахаром… Безумный мир, безумная страна, распадающаяся, гниющая, как труп под солнцем.

Но Арнольду Павловичу этого повидать не удалось. Его похоронили в июле восемьдесят первого, на пыльном, огромном кладбище, уродливом, вовсе не похожем на место упокоения людей. Это были вторые похороны в жизни Кости Краснова. Из его жизни снова ушел близкий человек. Он хотел похоронить его на еврейском кладбище, но его давно не существовало. На этом месте стояли гаражи, девятиэтажки, а по выложенной плитками аллее, окруженные портретами героев труда, фланировали счастливые граждане. И, как сказал бы сам Розенберг, ничего удивительного в этом нет. Разве может кого-нибудь удивлять уже существующий порядок вещей? Мир такой, какой он есть. Такой, каким мы его сделали. Своим молчанием, своей бездумной доверчивостью. Своим неумением умереть вовремя и жить, как люди. Если вы не мишигинер, Костя, то вы понимаете о чем я…

И, учтите, Костя, только глупцы считают, что еврей — это национальность или вероисповедание. Они ничего не понимают в жизни. Поверьте мне, я многое повидал. И русский может родиться евреем. Быть евреем — это судьба…

Когда дети вернулись домой, Диана почти пришла в норму. Живот побаливал от удара, но на лице следов не оставалось, наверное, сказался профессионализм Лукьяненко, и внешне она выглядела совершенно спокойной.

Бутерброды и чай она отнесла в гостиную для Лукьяненко и его команды, а детей покормила в кухне: Дашка и Марик любили кушать за стойкой, сидя на высоких табуретах.

После обеда она уложила Дашу спать, а Марик устроился наверху, у телевизора.

С сыном Диана собиралась поговорить — без его помощи ее план был совершенно безнадежным Ему только десять, но он сообразительный, крепкий парень. Наверное, похож на Костю в детстве. В любом случае, он сейчас ее единственная опора.

Диана спустилась на кухню помыть посуду и поймала себя на мысли, что ее тянет закурить. Она не курила с тех пор, как узнала, что беременна Мариком и по сегодняшний день и, даже желания опять взяться за сигарету, у нее не возникало. И сейчас, Диана вначале одернула саму себя, но, подумав о том, что может с ней случиться в ближайшие сутки, взяла с подоконника сигареты. Снявши голову — по волосам не плачут.

Скорее бы пришла ночь. Диана опять вернулась к мыслям к тому, что должна будет сделать.

Единственный путь из дома — через веранду второго этажа. До земли четыре с половиной метра — если связать в длину три простыни можно спуститься.

Наверное, Лукьяненко и его коллеги будут ночевать внизу или оставят в верхнем холле одного их охранников. Лучше чтобы они остались внизу, тогда ей и детям нужно спуститься со стороны столовой. Из гостиной их заметить невозможно.

Марик спустится сам. А вот Дашка… Она может захныкать, расплакаться с перепуга. С ней на руках ни она, ни Марик с веранды до земли не доберутся. Значит, Даша должна крепко спать. Тогда она обвяжет ее концом простыни и спустит прямо на руки сыну. Последней пойдет она. Можно попробовать воспользоваться машиной, ключи они отобрать не додумались. В конце концов, до трассы пара километров, и у нее будет запас времени, пока они сообразят, что к чему. Есть шанс, что на дороге будут машины, правда на помощь рассчитывать не приходится, но все-таки… Опель «Астра» — не соперник «„BMW“», до города она добраться не успеет.

Значит надо сделать так. Дашке перед сном дать таблетку нозепама, будет крепко спать и не проснется, как бы ее не теребили. Выбраться из дома. Марик с Дашкой на спине переплывет через реку, тут всего метров тридцать, а он десять раз проплывает бассейн. Они по другому берегу идут к плотине, к деду Диме, у него мотоцикл, а она пытается увести погоню на машине. Поймают, так поймают, дети уже будут далеко. Хуже, если кто-то останется в холле второго этажа. Хуже для того, кто останется. Ему, — Диана подумала об этом холодно, без эмоций, — придется умереть. В шкафу с игрушками стоит Костина бейсбольная бита, а здесь, на кухне, в специальном чехле четыре острейших ножа «Самурай». Ими можно кости рубить. Главное — не шуметь. Что бы то ни было, ни криков, ни стонов. У нее есть один удар. Только один. Она обмотает конец биты полотенцем. Нож для нее труднее — лезвие может соскользнуть, если бить в сердце, а если метить в горло, то он умрет не сразу.

Что если дежурить будет двое? Нет, это маловероятно. Двое для того, чтобы присмотреть за перепуганной женщиной и двумя малолетними детьми? Ну, а если… Второму не скажешь, постойте, пожалуйста, здесь пока я разобью череп вашему приятелю…

Господи, подумала Диана, о чем это я… Неужели я собираюсь бить по голове и перерезать горло. Неужели это я… Я так спокойно обдумываю, как это сделаю. Меня же, действительно, волнует только одно — как…

Но она ошибалась. Оставалось слишком много — если. И это должно было волновать ее куда больше.

В любом обществе, построенном на диктате и считающем своих граждан винтиками, Костя мог быть возведен в ранг узла государственной машины. Он был рожден, чтобы организовывать и руководить. Это было его профессией и призванием, его отличительной чертой, так же выделяющей его в общей массе, как нос — шевалье де Бержерака. Природа наделила его трудолюбием и пытливостью, но вполне могла ограничится одним талантом лидера. Возможно, не встреть он на своем пути Розенберга, не разберись в своих симпатиях и антипатиях, он стал бы одним из тех боссов, что лениво покачивают рукой, приветствуя народ, с трибун во время демонстраций и из бронированных автомобилей. Но судьба распорядилась по другому, и он был рад этому. Он по-прежнему стремился к власти, прекрасно понимая, что «кухонным бунтарем» быть не сможет. Он был не одинок в своем стремлении, рядом с ним, как лосось на нерест, к верховьям реки, к истокам власти рвались молодые, неглупые ребята, отлично знающие, с какой стороны у бутерброда масло.

Для них, породистых и беспородных, в конце пути, стояли черные и белые «Волги», «Чайки», «ЗИМы», просторные государственные квартиры, дачи, партийные санатории, секретарши с пышными развратными губами, превосходная жратва и тихая обеспеченная старость. На обочинах предназначенных им дорог, склонялись в поклонах разнокалиберные холуи, под ноги стелились красные ковровые дорожки. И висел, над этими дорогами, очаровательный, возбуждающий похоть и аппетит запах. Запах настоящей власти.

В любой стране прекрасно быть богатым, но в этой — главное иметь «свой» народ, или «иметь» свой народ. Быть царьком — в колхозе, районе, городе, области. Если ты удачлив и готов на все — то бери выше — в республике, стране. На одной шестой части света этих царьков было, как тараканов на коммунальной кухне, и у каждого такого царька — в кармане, в ящике письменного стола, под стопкой накрахмаленных простыней в шкафу, в сейфе кабинета — лежала маленькая красная книжечка, членский билет КПСС.

В той же КПСС были миллионы тех, кого они называли «наш народ» — шахтеров, металлургов, инженеров, колхозников. И они хранили у сердца, как их и учили, заветный партбилет. Но его наличие, для получения власти было необходимым, но не достаточным условием.

Именно они, простые коммунисты, составляли платформу, на которой возлегал коммунистический монстр. Их взносы, их рабский труд — кровью текли в его жилах. Они были компостом, на котором всходили ростки коммунистической аристократии. Остальные жители счастливой страны не годились даже на компост.

Это было гениальным методом подчинения — без членства в самой великой на свете партии, никто не мог занять руководящий пост, а, заняв его, уже с билетом в кармане, был подконтролен ближайшему «царьку», и всем, кто стоял над ним. Принцип демократического централизма действовал безотказно.

Коммунистов не судили. Предварительно, зачастую без всякой причины (это, правда, выяснялось в последствии), столь дорогой пролетарскому сердцу, кусочек красного дерматина отбирался, и самый справедливый в мире суд приговаривал к различным срокам заключения, не коммуниста Петрова, а просто Петрова, не коммуниста Иванова, а просто Иванова. Товарищи по партии всегда разбирались в его вражеской сути раньше, чем следственные органы.

Для вступления в передовой отряд рабочего класса требовали рекомендаций от двух других членов ленинской гвардии, чтобы было с кого спросить в случае чего, и установили негласные квоты — по социальному и национальному признаку. На четырех рабочих — один представитель «гнилой» интеллигенции, евреев — как можно меньше, но без дискриминации, в каждой ячейке нужен «свой еврей». Вопрос о цыганах на повестке дня не стоял, а малые народы Севера — те, просто гордо спивались под неусыпной заботой партийных организаций оленеводческих колхозов.

Искусство: живопись, музыка, кино и театр — должны были быть и были партийными. Телевидение и газеты — рупором партии. Страна неуклюже ворочалась под кумачовой коростой. Бездетный уродец-головастик, друг детей, создатель общества чистых тарелок — стал общим дедушкой Лениным. Фискал Павлик Морозов — пионером-героем. Черное — стало белым, белое — черным. Это было царство абсурда — мечта Кафки, но в этом царстве жили более четверти миллиарда живых людей, наделенных человеческими качествами, душой, да и просто совестью, наконец.

Они хотели жить, любить, рожать детей, как все существа, наделенные и не наделённые разумом, на этой планете.

Но еще, некоторые из них, хотели власти…

Из их рядов и приходили новые творцы абсурда, творили новые подлости и безумства, создавая условный, вывернутый наизнанку рай для себя, в отдельно взятой стране.

Костя перешел на работу в райком партии, инструктором по идеологической и общественной работе, одновременно с уходом Дианы на преддипломную практику и дипломирование.

Его новая начальница, первый секретарь райкома КПСС, дама без возраста, с лицом идола с острова Пасхи, приняла Краснова благосклонно, пожелала успехов на новом поприще, и Костя оказался в тесном кабинетике на первом этаже кирпичной коробки.

Сразу после его ухода из Университета, прямо во время фестиваля городских команд, разогнали КВН. Причем не только в его «альма матер», а во всех ВУЗах города. Краснов посетил тризну, устроенную его бывшими подопечными, и с трудом удержался от желания напиться до полусмерти. Он хорошо знал о полученной на местах перед смертью Андропова, инструкции по ужесточению идеологической работы, и, в душе, был рад, что у ребят не будет возможности наговорить лишнего. Генсек умер, но инструкция еще действовала. Он много работал, и единственной его отдушиной, человеком, наедине с которым он становился самим собой, была Диана. Они еще не стали любовниками, Краснов сам не понимал — почему, но их общение, лицом к лицу, по телефону — не имело значения — как, было наркотиком для них обоих.

Забылись неудачные первые встречи. Она, нет, они оба стали другими, приспособились друг к другу, отказавшись от амбиций и манерностей. Они сняли маски, и все оказалось гораздо проще и лучше, чем предполагалось.

Вначале, он думал, что это просто влечение. Его просто тянуло к этой маленькой ломаке, тянуло впиться в нее, зажать ей рот поцелуем, почувствовать ее дрожь, взять ее грубо и властно, как победитель на улицах покоренного города берет вражескую жену — как законную добычу.

Наверное, это как-то отразилось на его лице, в тот, первый вечер. Костя видел испуг, на мгновение появившийся в ее глазах, и загнал эту мысль в самый дальний угол своего сознания. Внезапная ярость Дианы рассмешила и удивила его — видимых причин для вспышки он не давал, а ее уход, почему-то, очень огорчил, и он решил встретиться с ней еще раз. Просто, чтобы разобраться, чем она привлекла его в первый момент.

То же волнение он почувствовал и во второй раз. И в третий. Это было вне его понимания — ведь он так он гордился своей способностью владеть эмоциями. Но это было прекрасно, потому, что он никогда до того не чувствовал ничего подобного.

Да, она не глупа, образованна, хороша собой, не испорчена окружением. Наивна, как ребенок во многих вопросах, избалована и совершенно не приспособлена к жизни, но какое это все имеет значение, если она — это она? Его привлекало не внешнее, а что-то другое, что было невидимо под оболочкой, и он боялся нарушить возникший между ними хрупкий мостик, избегал близости тел и вел себя, как престарелая девственница, оказавшаяся в одной казарме со спящими солдатами.

Факт остается фактом — он хотел ее и боялся, что потеряет это восхитительное чувство тревоги и нежности, испытываемое им, и то, тщательно скрываемое, жгучее желание обладать. Страх перед потерей одолевал основной инстинкт мужчины.

Он понял, что может быть нерешительным, а это было очень серьезно — по сию пору он и не догадывался о таком своем качестве. Но долго подобное положение вещей сохраняться не могло. Они не были друзьями будучи ими, они вели себя, как любовники — хотя ими не были. И, значит, все уже решено за них. Кем? Этого Костя не знал. Богом? Судьбой? Решал, в данном случае, не он. Но он был согласен с этим решением.

Он ждал ее недалеко от школы, где она проходила практику. Улицы были покрыты грязным снегом, который громоздился сугробами по краям тротуаров. На проезжей части, автомобили превратили его в коричневую, густую жижу и вечерний морозец прихватывал ее сверху блестящей ледяной корочкой. Было ветрено. Прохожие кутались в воротники, прикрывали шарфами покрасневшие носы, и, невольно, ускоряли шаг, спеша попасть домой.

Свет фонарей казался мутным, болезненно желтым. По бульвару проносились переполненные трамваи, оставляя за собой хвосты белой снежной пыли.

— А вот и я? Ты замерз или еще не успел? Привет!

Она походила на школьницу, со своим портфелем-папкой, пуховым платком на волосах, и снежинками — на челке и ресницах.

— Еще не успел. Я жду только пять минут. Привет, Ди! Как успехи?

Они перешли через дорогу, и вышли на бульвар.

— Какие успехи? По-моему, для учительской работы я не гожусь. Во-первых, они меня, как учителя, не воспринимают…

— Я их понимаю.

— Перестань говорить пошлости.

— Это не пошлости, а чистая правда. Ну, кто может тебя воспринимать, как учителя? Тебе на вид не больше шестнадцати…

— Сколько, сколько?

— Вру. Лет четырнадцать…

— Ах ты старый, лживый негодяй.

— Согласен. Старый. Но правдивый. Я бы и сам только и делал бы, что пялился на твои ноги во время урока.

— Ты что, пялился на ноги учительниц?

— Никогда. Только на ноги практиканток. Лет с двенадцати, если точно помню… А твоим архаровцам — пятнадцать. Могу представить себе, о чем они думают.

— Значит, сам об этом думал?

— Хм. Теперь я понимаю, что им надо было носить юбки подлиннее, тогда у меня было бы меньше пробелов в образовании. Впрочем, если рассматривать это, как педагогический прием для удержания внимания аудитории…

Они оба рассмеялись.

— Нет, правда, Костя, я так не могу. Они на меня смотрят во все глаза, ничего не соображают и совершенно ничего не знают. Девятый, десятый класс не могут сказать, как их зовут по-английски, двух слов не свяжут. А спортсмены из спецкласса? Жуть! Длинные, как дядя Степа. Я одному говорю:

— Встаньте, пожалуйста, когда я называю вашу фамилию.

А он мне басом:

— Диана Сергеевна, может лучше не надо.

— Надо, — говорю, — так принято.

Ну, он и встал. У меня чуть шея не сломалась.

— Лучше — сядьте.

Класс смеется — я ему по пуп. А он опять басом:

— Я же говорил — не надо.

И никто — ни слова по-английски.

— Не удивляюсь. Им это ни к чему.

— Когда сообразят, что им это нужно, будет поздно.

— Я думаю, что если и сообразят, то немногие. Так что, не переживай, Ди. Я тоже в школе особо языком не интересовался, а потом сам корячился и выучил, как видишь.

— То-то у тебя произношение, как у безграмотного индуса.

— Протест.

— Не принимается. Ты говоришь, как варвар.

— Я рад, что, вообще, говорю. Кстати, мисс, хочу вам напомнить, что я простой парень из маленького провинциального городка и обязан изъясняться на ломаном украинском, ломаном русском и на совершенном русском матерном. Остальное — сверх программы.

— Ладно. Не задирай нос. Я и так знаю, что ты отдаленный потомок Ломоносова.

Они дошли до площади. Ветер усиливался. Она тесно прижалась к нему, крепко ухватившись за локоть.

— Костя, я замерзаю.

— Ты женщина южная, нежная…

— Знаю. Поэтому южная женщина сейчас упадет замертво.

— Не успеет. Сейчас что-нибудь придумаем. Так, сворачиваем влево и быстренько-быстренько… Мадам, я приглашаю вас к себе. Партия и комсомол выделили мне двухкомнатную квартиру еще год назад, за особые заслуги, разумеется…

— Ты приглашаешь меня в гости? Вот уж не думала, что дождусь…

— Так ты, оказывается, ждала? Кстати, у тебя я тоже в гостях ни разу не был, так что квиты. Зато мы были во всех кафе в городе.

— Неужели во всех? — рассмеялась она.

— Ну, почти. Может быть, на окраинах осталась парочка, куда нас не заносило…

— Значит, если бы эти кафешки были не на окраине, ты бы меня и не пригласил…

— Мадам!? — возмутился Краснов.

— Пока еще — мадемуазель.

— Не купить ли нам бутылочку шампанского?..

— Скажу честно, хоть может даме это не к лицу, но я окоченела, как лесоруб, и хочу кофе с коньяком. Или просто коньяк, а потом горячий кофе. Нет, можно так, сначала горячий кофе, потом коньяк с лимоном, потом опять кофе…

— Но с коньяком, потом коньяк без кофе, — продолжал он со смехом, — полчасика по такой программе и ты точно будешь, как лесоруб, только, как пьяный лесоруб.

— Это лучше, — сказала Диана, прикрывая нос варежкой, — господи, я чувствую себя, как кусок мяса в испарителе. Ну, скоро мы придем?

Они вышли на Набережную, и ветер дунул с новой силой. Невольно, они перешли на бег, и влетели в подъезд Костиного дома, как пуля.

— Вызывай быстрее лифт, — попросила Диана, — шампанского он хотел. — Ты, Краснов, морозоустойчивый. Тебя на БАМ надо отправить.

— Лучше не надо. — Он распахнул перед ней дверь старого лифта, стены которого были исцарапаны и покрыты такой росписью, что аборигены пустыни Наска при взгляде на них покраснели бы от стыда.

— На надписи не смотреть, — предупредил он.

Для того чтобы не смотреть, надо было закрыть глаза. Но лучше было бы и не дышать. Судя по запаху, в этом лифте справили нужду все собаки, кошки и дети, обитавшие в ближайших двух кварталах.

— Пардон, мадемуазель. — Сказал Костя. — Придется потерпеть. Пешком тоже проблематично — восьмой этаж. И на лестнице тоже можно вступить в подарок.

— М-да. — сказала Диана, прикрывая нос, — Сильное первое впечатление. Ты знаешь, мне начинает нравиться идея с кафе на окраине.

Лифт лязгнул и остановился.

Костя занимал маленькую двухкомнатную квартиру, с крошечной кухней и неожиданно большой прихожей. Достоинств в ней было больше, чем недостатков, во всяком случае, для Краснова, впервые в жизни получившего собственный угол. После десятка лет жизни в общежитиях — это было просто раем. Квартира попала в фонды горкома после того, как ее покинула тихая еврейская семья, выехавшая на постоянное место жительства в США. Были они, наверное, из числа бедных эмигрантов, а может, сидели «в отказе» пару лет. Некогда опрятная, чистая квартира была запущена. Чувствовалось, что у отъезжавших просто до всего не доходили руки.

Получив ордер, Краснов содрал со стен обои, размыл потолки (оставил в целости только кафель в туалете, в ванной и еще на одной стене в кухне), приволок циклевочную машину и добела отчистил паркет. Через неделю — квартиру было не узнать. Но вопрос с мебелью оставался открытым. Особых сбережений у Кости не было. Он ежемесячно отправлял тридцать пять рублей матери, а на его зарплату особо шиковать было невозможно. Рассчитав, что его финансов на обстановку не хватает, Краснов решил действовать поэтапно. За семьсот шестьдесят четыре рубля, в рассрочку и по знакомству, была куплена чешская гостиная. За шестнадцать с мелочью миниатюрный, как японка, кухонный столик и четыре табуретки. За девять рублей в комиссионке найден вполне приличный кухонный шкафчик для посуды. Пустые кастрюли Костя держал в духовке, так как печь не умел.

Таким образом, одна комната была обставлена полностью, на кухне уже с трудом можно было повернуться после покупки холодильника, а вторая комната была пустой, только в углу Костя держал списанный сейф, в котором хранил книги, перешедшие в наследство от старика Розенберга. По вполне понятным причинам им не было места на книжных полках.

Кроме мебели и книг, были в комнате телевизор и радиоприемник ВЭФ. За стеклами в книжном шкафу стояли старые семейные фотографии. Окно и балконная дверь были занавешены дешевым тюлем, а на кухне — неожиданно яркими ситцевыми шторками («Наверное, мать прислала», — подумала Диана). В мойке, как ни странно, не было грязной посуды. Даже чайник выглядел вполне достойно. Такой приличный эмалированный чайник, даже не очень закопчённый.

— Скажи честно, ты готовился?

— В каком смысле? — спросил Костя.

— К моему приходу. Ну, убирал, мыл, начищал?

— Ди, — сказал он. — Я, конечно, готовился, но ты забываешь, что с детства я жил в общежитии. Вернее, с ранней юности. Это привычка.

— М-да… — протянула она разочарованно. — А я уже решила, что это для меня…

Костя уже открывал коньяк.

— Ты садись. Если хочешь, давай чуток насвинячим. Я это сделаю специально для тебя, с особым удовольствием.

Диана устроилась в большом кресле, рядом с горячей батареей, уперлась в нее ступнями и почувствовала, что начинает согреваться.

— И кофе… — жалобно попросила она. — Полцарства за большую-большую чашку горячего кофе.

— Слушаюсь, мадемуазель. — Отозвался он с кухни. — Не желаете ли чего откушать?

— Костя, ты с ума сошел! На мне еще минимум три лишних килограмма, а то и все четыре.

— Да? Ты серьезно? Должен сказать, что они довольно удачно на тебе расположены.

— Глупости! Никто не любит толстых женщин!

— Глупости! — сказал Костя, внося поднос с бутербродами и бутылкой коньяка. — Девяносто пять процентов мужчин любят толстых женщин. А остальные пять — тоже любят толстых женщин, но тщательно это скрывают. Так, сейчас принесу лимон…

— А я помою руки… Где у вас тут моют руки, сударь?

— Выйди в коридор — не заблудишься. Справа не то, что тебе нужно, а слева — то.

— Откуда ты знаешь, что мне нужно?

— Ну, тогда и справа, и слева — то, что нужно. Кстати, полотенца чистые.

— Значит, таки готовился принимать гостей, обманщик?! — крикнула она из ванной.

— Каюсь!

— Принимается!

Проходя обратно в комнату, она увидела в прихожей телефон с длинным проводом и, почему-то, с волнением подумала, что во время их ночных разговоров, а болтали они иногда до поздней ночи, он говорил с ней уже лежа на диване. Эта мысль подействовала на нее возбуждающе и она, усмехнувшись про себя, решила, что если так и дальше пойдет, придется просто спасаться бегством. Совершенно без повода, если конечно не считать поводом ее приход в холостяцкую квартиру, в ней опять появилось что-то, напоминающее сжатую пружину. Конечно, она понимала, что насилия с его стороны просто глупо ожидать (о чем это вы, мадемуазель? Что за странные мыслишки приходят к вам в голову? Кто в этой комнате подумал о насилии?) , но эта внутренняя напряженность… Он был напряжен, так же, как и она… Точно! Интересно, можно ли его спровоцировать? (на что, мадемуазель? Вас-то уже и провоцировать не надо! Что бы подумала ваша мама, если бы она могла читать мысли? Мысли то у вас, как у мадам, мадемуазель, честное благородное слово. И это еще мягко сказано! Насилие… Чушь! Вас просто невозможно изнасиловать — вы не будете сопротивляться).

Стоп, сказала себе Диана. Это еще, что за штучки. Точно, Маруська возомнила. Он и целовал-то меня только в щеку. Так что — без глупостей. Тоже мне — Клеопатра. (Сейчас выпьешь коньяку и запоешь по-другому). Пошлая распущенная девчонка!

Костя налил в рюмки золотистый коньяк и передал одну Диане.

— За что пьем? — спросила она, устраиваясь по удобнее.

Костя пожал плечами.

— Давай, просто выпьем за этот вечер. За тебя. За то, что мы с тобой сидим здесь, в тепле, а за окнами уже вьюга. — Он внимательно посмотрел на нее. — Выпьем за то, чтобы в нашей жизни не было одиноких вечеров. Прозит!

Они соприкоснулись рюмками, тихо звякнул хрусталь.

— Прозит!

Коньяк был крепким, и у Дианы из глаз брызнули слезы.

— Ой! — вскрикнула она.

— Лимон! Лимон бери! — посоветовал Костя. — Он с сахаром!

От лимона стало легче, а от коньяка теплее.

— Теперь поешь, — приказал Краснов. — Пить ты не умеешь, и на голодный желудок будешь буянить. Колбаса хорошая. — Он усмехнулся, кривовато. — Специальная партийная колбаса.

Диана решила не ломаться и впилась зубами в удивительно вкусный, после коньяка и лимона, бутерброд. На кухне забурчал чайник. Диана представила себе белую струю пара, бьющую вверх, подпрыгивающую горячую крышку, и окончательно согрелась.

Костя принес горячий кофе, и, некоторое время, они ели молча, бросая друг на друга украдкой настороженные взгляды.

(Мадемуазель, да он вас боится! М-да… Веселое положеньице… Он вас, вы его… Ну, с вами-то все понятно, а он — мягко говоря — странный факт. Не хотите ли сказать, что он — девственник!? Вот уж, точно, будет не до смеха!)

— Ди! — сказал он улыбаясь. — Давай, я сразу поставлю точки над "i". Расслабься, я клянусь, что не буду до тебя дотрагиваться, пока ты сама этого не захочешь. Держишься ты, конечно, героем, но, по-моему, трусишь, как заяц.

(Браво! Он ждет, что ты прыгнешь ему на колени!)

— С чего ты взял? — она проявила выдержку и не подавилась от неожиданности. — Я что, выгляжу как-то не так?

— Выглядишь ты превосходно. Очень румяная. Но боишься. А мне не хотелось бы, чтобы ты меня боялась.

— Ну, вот что, Краснов, могу тебя заверить, что на сексуального психопата ты не похож.

— Согласен. Для того чтобы относиться к тебе, как очаровательной женщине, вовсе не надо быть сексуальным психопатом. Достаточно просто быть мужчиной.

— Опять читаешь мне лекции?

— Вот уж нет, Ди! Просто хочу, чтобы ты знала: вне зависимости оттого, что я думаю и о чем думаю, все зависит только от тебя.

— Интересно, а о чем ты думаешь!?

(Мадемуазель, это — провокация!)

— Я думаю, — сказал он, и Диана увидела в глубине его глаз тот же отблеск, тот же клубящийся черный дым, что и во время их первой встречи. — Я думаю о том, какой у тебя нежный рот. Яркий и нежный. Как хорошо было бы коснуться его губами. Вначале чуть-чуть. Потом поцеловать его, а когда он чуть приоткроется, и я услышу твое дыхание и почувствую твой горячий, быстрый язык… Продолжать?

(М-да, мадемуазель… Похоже, мне уже не долго вас так называть. Ну, чего ты молчишь, тебя же спрашивают?)

— Если тебе интересно, то, как понимаешь, я знаю что такое целоваться.

— Я догадываюсь. Но это только малая часть того, о чем я думаю. Мне продолжать?

(Ну? Решайся! Имей только в виду — это пока только разговоры. Вдруг он тебя действительно пальцем не тронет, без твоего разрешения, трусиха!?)

— Мне даже интересно.

— Вот и прекрасно. Потом я поцелую твою шею, чуть ниже розового хитрого ушка и ты услышишь мое дыхание, а не мой голос. Оно будет теплым, и это тепло пойдет по твоим плечам, спустится на грудь и в живот. Глаза твои прикроются…

(Ого! Похоже, мадам, простите, мадемуазель, что это тепло уже начало спускаться и без поцелуев. Вы рискуете и вам, кажется, это по нраву!)

— … а я начну целовать твои плечи, ямку у основания шеи, ключицы. Сгибы твоих рук…

— Ты смотришь на меня, как кролик на удава, — сказала она. — Ну, хорошо убедил… Я действительно боюсь.

— Не надо. Не надо бояться, — сказал он. — Во-первых, я тебе обещал. Во-вторых, ничего страшного в этом нет.

— Я боюсь не тебя и не того, что все равно, рано или поздно, произойдет. Я боюсь себя.

— А вот этого, Ди, делать не нужно никогда. Бояться себя, своих чувств, своих эмоций. Неужели, ты не веришь сама себе?

— Перестань. — Она внезапно разозлилась. — Если бы я не боялась своих эмоций, я бы уже давно и ничего не боялась. Ты просто рассуждаешь, как мужчина.

— Ну, так я, действительно, не девочка! — улыбнулся он. — Но, поверь, прекрасно понимаю, что такое быть молодой привлекательной девушкой. Ди, не злись! Я действительно догадываюсь, что вы, женщины, в этом плане совершенно на нас не похожи, и рад, что ты не всеядна. Я вовсе не хотел тебя обидеть и не смеюсь над тобой. В конце концов, каждый решает это для себя, и без ошибок не обходится. Извини, что я заговорил об этом.

— Да. — Сказала она решительно. — Наверное, ты зря заговорил об этом, но если уж мы начали говорить, давай закончим. Я не стыжусь того, что я такая, как есть. Мне нравиться, что мужчины обращают на меня внимание. Мне нравиться, что они меня хотят. Я так устроена. Я — женщина. И никогда не смогу думать и чувствовать иначе. Я хочу любви. Сейчас, когда ты так говорил обо мне, мне было очень приятно тебя слушать. И ты прав — я боялась. И сейчас боюсь. Знаю, что надо относится к этому проще, но не могу. Это как войти в темную комнату. Тебе странно это слышать?

— Нет. Просто я знаю, что войти в темную комнату легче, если ты уверен в том, кто идет рядом с тобой. А ты еще этого не знаешь.

Она махнула рукой.

— Женский роман у нас, а не разговор. Прости, Костя, я дура, что его начала. Принято?

— Нет. Ты не дура. И извиняться нечего. У нас с тобой прекрасный вечер, нам тепло, мы вместе, а на все остальное — наплевать. Все равно, Ди, самые главные в жизни проблемы — это твои и близких тебе людей. Их надо решать в первую очередь.

— Ты закоренелый эгоист. — Она улыбнулась. — А как же судьбы мира?

Что с того, что ей хотелось разреветься?

— А нет никаких судеб мира, Ди. Есть миллиарды людских судеб. Твоя, моя, твоих родителей, моей матери. Это и есть мир. Нужно просто не делать зла, и не жить за чужой счет.

— Это ты сам придумал?

— Нет. Это придумал один тридцатитрехлетний еврей чуть меньше двух тысяч лет назад.

— Да. Но за это его распяли…

— Распяли. — Согласился Костя. — Но с тех пор, почему-то, никто не выдумал другого рецепта, чтобы жить в согласии со своей совестью. Ты знаешь, Ди, — он подошел к балкону и, отодвинув занавески, посмотрел на кружащий за окнами снег. — Я понял, что скажу тебе это сегодня. Я хочу, чтобы ты была счастлива и всегда была рядом со мной. Ты близкий мне человек и я хочу заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты родила нам ребенка. Двух. Трех. Сколько захочешь. Я хочу, чтобы мы были вместе.

Она молчала. Ей признавались в любви еще в первом классе, а он не сказал «Я люблю тебя». Он не сказал само слово — «люблю». Он словно избегал его. Но он сказал все, что в нем содержится — раскрыл его смысл. Быть рядом, заботиться друг о друге, быть счастливыми, рожать детей. Но ей хотелось услышать это истертое, затасканное, банальное «люблю», ведь это слово было, когда еще ничего не было.

Из него возник мир.

— Я люблю тебя, Ди. — Сказал он, отвечая на ее мысли. — Наверное, это было надо сказать в первую очередь. Я люблю тебя.

— Да, милый. — Она говорила тихо. — И больше ничего не надо было говорить.

— Я все испортил, да?

— Нет. Ты все исправил, глупый. Я тоже люблю тебя. Но девушке нельзя говорить об этом первой.

Он сел в кресло напротив нее и их взгляды встретились.

— По законам жанра ты должен сейчас сказать, что никому до меня этого не говорил.

— Я никому до тебя этого не говорил.

— Это, конечно, не правда, но мне почему-то хочется поверить.

— Ди, это правда. Я прекрасно обходился без этого.

— Тогда — я тебе верю.

— Ты веришь, потому что это правда.

— Я верю, потому, что хочу верить. Это не играет никакой роли, Костя. Я тебе верю.

Они опять замолчали.

— По законам жанра ты должен меня целовать уже пять минут назад.

— Это будет не просто поцелуй.

— Я знаю. Ты уже рассказывал.

— И ты меня уже не боишься?

— Я тебя никогда и не боялась. Я боялась себя.

— А теперь?

— Теперь — нет.

Он прикоснулся к ее губам чуть-чуть, нежно, как обещал. Они на мгновение замерли, словно перед тем, как броситься в ледяную воду, и Диана услышала в тишине гулкие удары своего сердца.

А дальше… Дальше она забыла о страхе, и ничего не слышала, кроме своего и его дыхания. Он был так мучительно нетороплив.

Это было лучше, чем все, о чем она мечтала. Его губы, руки делали именно то, что хотелось ей в ее девичьих снах, переполненных током горячей, пульсирующей крови. Как долго она ждала, как много теряла…

Он оторвался от нее, и они посмотрели друг на друга мутными от желания глазами.

— Милый… — сказала она. — Если я скажу, что меня еще никто так не целовал, ты мне поверишь?

— Это, конечно, неправда, но мне почему-то хочется верить.

— Но это правда. Хотя я не могу сказать, что прекрасно обходилась без этого.

— Вот теперь я тебе верю.

Они рассмеялись.

— Я пойду в ванную, а ты постели постель.

— Хорошо. Полотенца чистые.

— Ты это уже говорил.

— Да?

— Ты ведь знал, что этим сегодня кончится?

— Этим все начнется.

— Я верю, потому что хочу верить.

— Ты веришь потому, что знаешь, что это правда.

Она стояла под струями теплой воды и наслаждалась ожиданием. Это было восхитительно — знать, что через несколько минут тебя обнимут теплые нежные руки, то сегодня вечером рядом с тобой будет любимый человек. Это чудо. Еще год назад она не знала его, никогда не видела. А сегодня — ближе его у нее никого нет. И, даст Бог, она уже не будет одинока. Она не боялась показаться неопытной, разве это имеет значение? Разве что-нибудь имеет значение, когда происходит Чудо?

Диана вышла из ванной и скользнула под легкое одеяло, всей кожей ощущая свежесть накрахмаленных простыней. Она всегда любила спать обнаженной, но сейчас воспринимала свою наготу по-другому. Это было женское ощущение. Он никогда не видел ее тела и сейчас увидит впервые. Повинуясь порыву, она убрала одеяло и забросила руки за голову. Ей хотелось, что бы он увидел ее, когда войдет.

Бра освещало комнату не равномерно и кровать в изножье тонуло в сумерках, темнота затаилась в углах и за окнами.

— Словно покрытый снегом остров, — подумала Диана, — и на этом острове мы вдвоем.

Они лежали крепко прижавшись друг к другу. Переплетясь ногами и не размыкая объятий.

— Я счастлива, — сказала Диана, — что у нас это случилось. Я счастлива, что ты мой первый мужчина, я счастлива, что было так хорошо. И просто потому, что ты есть.

— Я не сделал тебе больно?

— Нет. Я почти ничего не почувствовала. Но мы испачкали кровью твое белье.

— Ерунда. Так, маленькое пятнышко.

— И не только кровью. В комнате просто пахнет сексом.

Она тихонько рассмеялась.

— Мне нравится этот запах. Мне нравишься ты. Мне очень понравилось то, что мы с тобой делали.

— Я обещаю тебе, что будет еще лучше.

— Ты врешь. Лучше не бывает.

— Бывает, Ди. Для нас с тобой каждый раз будет еще лучше. Я люблю тебя.

— Я люблю тебя тоже. Мне кажется, что я летала. У меня совсем нет сил.

— Ты останешься у меня сегодня?

— Надо позвонить маме.

— Ты останешься у меня завтра?

— Да. Но мама будет ужасно огорчена.

— Чем?

— Моим поведением. И папа тоже.

— Может быть, они будут за тебя рады. Давай завтра я с ними познакомлюсь.

Она засыпала.

— Милый, у меня нет сил. Я не в том состоянии, чтобы думать о завтрашнем дне. Я хочу думать только о сегодня. Который час?

— Восемь пятнадцать.

— Разбуди меня через час, милый.

Через час она позвонила домой и сказала, что ночует у подруги.

Через неделю переехала к нему.

Через месяц они стали мужем и женой, а к концу года на свет появился Марк Константинович Краснов. Горластый, толстощекий малыш с живыми, как ртуть глазами. Родители были молоды и счастливы. Жизнь была прекрасна. Впереди был новый, 1986 год. Год больших перемен.

Часть 2

День казался бесконечным. Диана чувствовала себя постаревшей на добрый десяток лет.

Солнце падало за лес, еще отсверкивая на речной глади, но свет его уже стал нежно золотистым, и в нем появились первые красноватые блики. Ветер перед закатом словно умирал — у него не было сил тревожить тяжелые кроны сосен, и он трогал ветви совсем тихо, лишь шевеля длинные, плотные на ощупь, иглы.

Чуть дальше, в чаще, темнота уже успела упасть на землю, покрытую толстым слоем осыпавшейся хвои. Лучи солнца сюда не проникали, запах подопрелых сосновых игл стелился над самой почвой, пряный и тяжелый. Это был первобытный лес, сохраненный военными, как заповедник. 200 тысяч гектаров чащи, болот, озер, лесных речушек, буйных кустарников отводились для охоты генералитета, для вельможных забав которого был выстроен охотничий домик и несколько легких коттеджей.

В этих местах было несчетное множество кабанов, оленей, лисиц и прочей живности, озера полны жирными ленивыми карасями, а осенью, хвойный ковер приподнимали крепкие, яркие головки грибов. Удивительней всего, что в лесных озерах, тихих и мрачных, прижился лотос, настоящий лотос — и в июле — августе Княгиня, Три Собаки и Кабанье укрывались, потрясающим воображение, розово-перламутровым ковром.

В лес было страшно заходить и зимой, и летом — так величественен, могуч и дик он был. А по ночам, он казался особо таинственным и злым, и пах, как зверь в засаде — мускусом, страхом и свежим острым запахом опасности.

Лукьяненко и компания, как она и предполагала, расположились внизу. Один из охранников хозяйничал на кухне: звенела посуда, посвистывал на плите чайник. Они явно осваивались, но говорили, по-прежнему, мало, обменивались одиночными репликами, короткими фразами — ну, точно киногерои. В общем, следили за имиджем и старались не выходить из образа.

Диана не могла не отметить определенного рода наигрыш в их поведении, но уже не иронизировала, внутренне, по этому поводу. Они исполняли роль «крутых парней», а, значит, были ими. Желания проверить — действительно ли они вжились в роль, у Дианы не возникало, а при виде Лукьяненко она испытывала теперь такие приступы омерзения, что даже страх не шел с ними ни в какое сравнение.

Она воспользовалась тем, что Марик прилип к телевизору, а Дашка вытащила из шкафа домик Барби, и занялась уборкой. А, на самом деле, подбором вещей, которые могли бы понадобиться ей ночью.

Бейсбольные биты — большая и маленькая, стояли в стенном шкафу, среди одежды и игрушек Марка. Маленькую, легкую, Диана оставила на месте, а большую перенесла в стенной шкаф спальни, поставив ее за дверцы. Среди игрушек на полу Диана нашла мощный, тонкий, как палочка, фонарик «Филипс» и упаковку батареек.

В Костиной тумбочке лежали две зажигалки и запечатанная пачка сигарет, швейцарский армейский нож с немыслимым количеством лезвий и приспособлений, несколько блокнотов, ручки и упаковка «Алко-Зельцера». В Динину черную ветровку перекочевала свежезаправленная «Зиппо», пачка сигарет, нож, фонарик и, после короткого раздумья, Дашкина скакалка.

Нож «Самурай» с длинным тонким лезвием, похожий на кинжал, Диана незаметно принесла с кухни еще днем и расположила на верхней части лутки дверей спальни, на небольшой полочке, образованной наличниками.

Балконная дверь из спальни на веранду открывалась легко, без скрипа — замки и петли было под бронзу или бронзовые, с хорошими подшипниками — не чета хлипким отечественным, и Диана мысленно поблагодарила бывшего хозяина дома, за его стремление жить «по — богатому».

Закрыв за собой двери спальни, Диана примерилась к бите — тяжелая палка со свистом вспарывала воздух и была грозным оружием даже в ее слабых руках. Если обмотать ее полотенцем — свиста не будет и удар будет не слышен. При этой мысли Диана сглотнула подступившую тошноту, и поставила биту обратно в шкаф.

В конце концов, она может и не убить его, а только ранить, оглушить, покалечить. Вон, какие они — крепкие. И, вообще, пока об этом лучше не задумываться. Если она оглушит часового, то можно будет забрать пистолет. Штуку для нее малопонятную, только в кино виденную. Она плохо понимала разницу между револьверами и пистолетами и один раз в жизни стреляла из мелкокалиберного ружья. Если к ней в руки и попадет пистолет, то толку от него будет мало. В кино так лихо передергивают затворы — это она себе представляла. Надо потянуть за пистолет сверху, он щелкнет и тогда надо жать на курок. Или нет, там надо еще что-то нажать или повернуть, какая-то кнопка, чтобы пистолет не выстрелил случайно. А где эта кнопка? Придется искать. Попасть она не попадет, а вот шума будет много. Хоть страху на них нагонит. М-да… Она не Джеймс Бонд, к сожалению.

Окончив с уборкой, Диана спустилась вниз и прошла в кухню, стараясь не смотреть на Лукьяненко и его головорезов.

Двое смотрели телевизор, Лелек занял пост в прихожей, а сам шеф читал книгу, которую достал из книжного шкафа. Мирный семейный вечер у камелька. Диана на скорую руку приготовила детям омлет, разлила по чашкам томатный сок, нарезала молочной колбасы. На десерт, из холодильника, достала по тетрапаковской упаковке вишневого сока и печенье.

Ей самой есть вовсе не хотелось, более того сама мысль о еде вызывала тошноту, и желудок судорожно сжимался. Может быть, от дневного удара в живот. А, может быть, от волнения, точно она не знала.

Несколько раз звонил телефон, но Лукьяненко трубку не поднимал, и звонки умолкали.

Один из охранников включил на щите внешнее освещение и вокруг дома, на подъездной дорожке и на лужайке, зажглись круглые шары фонарей, очертив границу непроглядной лесной темени мягким желтовато-белым светом.

Дети поели, и Диана снесла посуду вниз в кухню, навела порядок. Сделала бутерброды, чай и без слов отнесла их в гостиную. Лукьяненко проводил ее насмешливым, одобрительным взглядом и у Дины внутри все задрожало от бешенства. Дети возились с игрушками, на экране включенного телевизора разыгрывалось очередное воскресное шоу.

Диана посидела на диване, бездумно глядя на экран, достала из сумочки ключи от «Астры», переложила их в нагрудный карман ветровки, и снова уселась перед телевизором, подобрав ноги.

Не забыть дать Дашке перед сном таблетку транквилизатора. Укладывая сына, тихонько с ним поговорить. Он смелый мальчик, он все поймет и сделает, как надо. На секунду у Дины мелькнула мысль бежать с детьми до плотины, но она тут же отмела ее в сторону.

Дети пойдут одни, она даст им время удалиться на нужное расстояние и поднимет шум, уводя погоню за собой. Пока они будут ловить ее, Даша и Марик будут уже далеко, Лукьяненко и в голову не придет, что десятилетний мальчик и четырехлетняя кроха ночью переплыли реку, и, в кромешной мгле, бредут по лесу, к плотине. В начале они будут ловить ее, потом, если поймают, искать детей на этом берегу — это будет трудно ночью, а утром — уже поздно. Надо будет, чтобы Марик взял с собой арбалет, на всякий случай, если эта четверка окажется сообразительней, чем она предполагает.

Диана опять спустилась вниз и попросила у Лукьяненко разрешения спуститься в подвальное помещение, к холодильнику.

Он кивнул, но один из охранников пошел с ней и сверлил взглядом спину, пока она доставала продукты. Зайдя в кладовку, где они хранили старые коробки от игр и аппаратуры, она сразу же нашла коробку от арбалета. Три коротких, тяжелых стрелы лежали в ней и Диана благословила Костину педантичность и любовь к порядку. Она положила стрелы на дно небольшой коробки, закрыла сверху двумя упаковками йогуртов и другой снедью, а потом, под бдительным оком Зомби, поднялась в кухню.

Разложив все по полкам в холодильнике, она, пользуясь безнадзорностью, прикрепила стрелы пластырем на голень под джинсами и поднялась наверх. В спальне Диана отыскала кусок целлофана и, замотав в него «Филипс» со свежими батарейками, запечатала пакет пластырем, прихваченным на кухне. Теперь в фонарик вода не попадет, и Марк сможет им пользоваться на ночной тропинке.

Самое сложное — переправить детей на ту сторону реки. Дашка будет заторможена или, вообще, будет спать, а он должен проплыть почти тридцать метров. Большой риск. Значит, поплыву и я, решила Диана, правда пловец из меня, как из топора, я и днем через эту речку переплывать боюсь, но как-нибудь доберемся. Эврика! Диана бросилась к шкафу и достала с верхней полки, из самого угла, маленький круг для плавания и детский надувной жилетик. Дашка училась в нем плавать на море, в прошлом году и несколько раз купалась здесь. Как хорошо, что она вспомнила об этом. Они доплывут, буксируя дочку и пакет с одеждой. Потом Диана вернется обратно, оденется и, выждав время, угонит собственную машину с как можно большим шумом. Отличная мысль — порезать им шины! Может быть, она улизнет, если удача будет на ее стороне. Но только, если удача будет на ее стороне.

И Костя, и Диана понимали, что быть молодыми, здоровыми и бедными лучше, чем старыми, больными и богатыми. Но понимание этой сложной жизненной сентенции не закрывало дыры в семейном бюджете. Если бы не Костина специфическая работа им было бы совсем тяжело.

Диана дипломировалась с небольшим животиком, который тщательно скрывала. Она плохо переносила первые месяцы беременности и, по общему мнению, за короткий срок показала все дурное, что есть в характере на пять лет вперед.

Ее постоянно тошнило, кружилась голова, донимали запахи. Каждое утро она с ужасом искала на теле пигментные пятна и осматривала зубы. Костя относился к ней прекрасно — она принимала это разумом, но, все равно, настрадался он от ее вспышек в полной мере.

Она стала ревнива, хотя ее положение не мешало им заниматься любовью с небольшими предосторожностями, и все время терзала себя мыслями о том, что он может изменить ей теперь, когда она стала некрасивой и толстой.

— Ди! Ты говоришь глупости! Где, в каком месте ты толстая!? По тебе ничего не видно!

— Не видно! — она надувала губы, как капризный ребенок. — Я сегодня смотрела в зеркало — у меня огромный живот.

— Ди, ты полчаса, как беременна. Живот будет виден на четвертом месяце и то чуть-чуть…

— Просто ты не хочешь видеть! Ты, вообще, меня не замечаешь!

— Диана! Я тебя прошу, будь умницей. Я от тебя не отхожу. Ну, хочешь, идем, пройдемся… Прекрасная погода, тепло…

— Ну, и иди, если хочешь. Так и норовишь убежать.

— Диана, я же зову тебя прогуляться. Я сам не хочу…

— Видишь, ты не хочешь со мной гулять. Меня тошнит, я скоро буду уродиной…

На ее глазах выступали слезы. К Костиной чести, он ни разу не позволил себе сорваться, хотя Диана могла вывести и святого.

— Терпите, Костя, — говорила теща, когда они заходили в гости. — Я вижу, что вам сейчас не легко, но это у нас наследственное. Я была еще хуже, падала в обмороки, третировала мужа, рыдала и так, простите, ела, чтобы не сказать, жрала, что мне не успевали шить платья. При этом меня еще и тошнило, так что был полный букет. До самого последнего дня, заметьте. Так что желаю вам лучшего, дети. Говорят самые тяжелые — первые три месяца.

Теща словно в воду смотрела. На четвертый месяц Диана стала спокойной, перестала жаловаться на тошноту, похорошела, и в семье стало спокойно.

Косте нравился ее маленький выпуклый животик, и он часто, когда она спала, легонько трогал его, стараясь проникнуть сквозь тонкую розовую кожу и увидеть того, кто там рос.

Они решили не проходить обследование на «УЗИ» — кто родиться, тот родиться, но оба были уверены, что будет мальчик. На седьмом месяце, когда Диана уже с гордостью носила перед собой острый, словно пристегнутый, живот, они уже знали наверняка, что родится сын.

Хотя до родов было еще далеко, в семье царила атмосфера ожидания. Неизвестный малыш, сидящий в Диане, был непоседой и крутился, особенно вечером и ночью, как юла, награждая будущую маму пинками. Иногда он пинал и Костю (у них с Дианой вошло в привычку спать, тесно обнимая друг друга) и, неродившийся, пока еще, член семьи, бил твердой пяткой в папину спину.

В ноябре освободилось место Первого в горкоме комсомола, и Костя, о котором сразу вспомнили, с удовольствием оставил райком КПСС и его идолоподобную хозяйку.

Его приход на комсомольскую работу совпал со странными событиями, разворачивающимися в стране.

Уже несколько лет, с момента прихода к власти Горбачева, государственный корабль начал делать странные маневры по курсу следования. Привыкшие к четким указаниям сверху, местные бонзы пребывали в растерянности. Зуда реформаторов они не испытывали за всю свою счастливую жизнь, да и двадцатилетнее правление вельможного земляка действовало расслабляюще.

В Москве провозглашались новые лозунги, комментаторы на экране захлебывались слюной от энтузиазма, рассказывая о новых факторах успешного строительства светлого социалистического будущего — перестройке и ускорении. Костя, питавший вполне понятное недоверие к высокопоставленным реформаторам, воспринимал события с иронией. Они говорили об этом еще до рождения Марка, в то время, когда Диана ходила беременная и имела много времени для того, чтобы ближе познакомиться с истоками мировоззрения собственного мужа.

— Пессимист — это хорошо информированный оптимист, — говорил он, просматривая газеты за ужином (От этой привычки Диана его избавить не сумела). — Я, Ди, очень хорошо информирован. Больше, чем хотелось бы.

Диана была уже знакома с содержанием сейфа, стоящего в пустой комнате и прочла почти все. Но, наверное, ее женское восприятие было иным, чем у Веры Засулич. Поэтому, ужаснувшись, она осталась такой же безразличной к политике, какой и была всю свою предыдущую жизнь. Костя удивился ее реакции, но огорчен не был.

— Это к лучшему, — сказал он. — Двое раненых в одной семье — это уже перебор.

— Ты уж прости, милый, но я всегда знала, что плетью обуха не перешибешь.

— Народная мудрость.

— Да, народная мудрость. Сейчас ты скажешь, что народ имеет то правительство, которое заслуживает.

— Ах ты, маленькая, хитрая девчонка!

Она подошла сзади и обняла его за плечи.

— Костик, ты у меня мудрый, ты у меня хороший, ты мне нравишься такой, как есть.

— Намек понял. Ты тоже мне нравишься такая, как есть. Это хорошо?

— Это очень хорошо. Давай думать, что мы на необитаемом острове.

— Ди! Этот остров обитаем!

— Ну и бог с ними со всеми. — Она осторожно прижалась к его щеке щекой. — У меня есть ты и этого мне хватает.

— Я куплю тебе стопку женских романов…

— Купи, милый…

— Штук десять…

— Очень хорошо.

— Ты можешь вывихнуть себе челюсть от зевоты…

— Беременным нужен покой.

— Договорились. В субботу…

— Что в субботу? — она добралась до уголка его губ

— В субботу… — сказал он менее решительно.

— Мне что, ждать до субботы? Я умру с голода.

— Опомнись, беременная женщина!

— А если ты будешь очень осторожен…

— Ты так думаешь?

— И очень нежным…

— Хм.

— То зачем ты тогда говоришь о субботе?

— И действительно — зачем?

Когда они устали заниматься любовью и лежали в постели, влажные от пота, еще с неровным дыханием, все остальные проблемы казались далекими, как экватор. И тогда Диана впервые поняла, что любовь не только великая радость, но и убежище, которое люди дают друг другу. И может быть это самое надежное на свете убежище — тот необитаемый остров, о котором они говорили.

У Кости не было друзей, в обычном понимании этого слова. У Дины не было подруг. Но приятелей и приятельниц у них было превеликое множество. Диана, правда, по телефону, общалась с некоторыми из своих соучениц. В гости приходила Оля Кияшко, и все время поддевала Костю в свойственной ей фривольной манере.

Диана подозревала, что Кияшко вполне могла «положить глаз» и на ее мужа, просто так, из любопытства, но Оля была сдержана, как никогда и дальше невинных издевок не заходила. Себя она считала «крестной матерью» их брака и, в общем-то, была недалека от истины.

О своей личной жизни она отзывалась с иронией — последнее ее увлечение было усатым черноглазым грузином с анекдотическим именем Гиви, и проживало в Тбилиси. О своей работе не Гиви ничего Кияшко не говорил, но почти каждые выходные прилетал за ней и увозил ее то в Ялту, то в Сочи.

Диана, которая первое лето за много лет никуда не ездила, поинтересовалась:

— Ну и как там Сочи? — в ответ на что Оля махнула рукой.

— Как в анекдоте «А что, тут и море есть?» У него темперамент, как у африканца. Он меня на руках носит — от постели к постели. Говорит, что у него в Тбилиси дом, а женщины нет. Замуж зовет.

— А ты?

— Что я? Он мужик, конечно, ничего. Я его пыталась насмерть затрахать — чуть наоборот не получилось. И ласковый. Но замуж за него я не выйду.

— Почему?

— Потому, что не люблю.

— Ты ему об этом говорила?

— Да, говорила дураку. А он — «Гиви нельзя не любить!»

Привез перстень — обручиться хотел. Я не взяла — он плакать. На усах слезы… Анекдот!

— Стерва ты, Кияшко! Он к тебе со всем сердцем…

— У него сердце в штанах! — отрезала прямая, как портновский метр, Кияшко. — Мне свобода дороже. Он меня в своем Тбилиси запрет в клетку. У них там и из дому одна не выйдешь.

— Между прочим, — вмешался Костя из кухни, — Тбилиси — очень даже европейский город.

— А ты не подслушивай бабий треп, — возмутилась Кияшко. — Тебе рано еще такие вещи слушать. Охмурил свою королеву, а меня — в Тбилиси. Ты лучше меня со своим замом познакомь.

— Так он женат.

— И лысый, — добавила Диана. — И противный, как теплое пиво.

— Класс. — Восхитилась Оля. — Ты где таких подбираешь, Краснов? У вас где-то склад?

— Мы их культивируем, — отозвался Костя. — Чтобы красавицы, вроде тебя, не отрывали их от общественно важной работы.

Кияшко фыркнула.

— Ничего достойного в этом городишке. Брошу все и в Тбилиси.

Они еще потрепались, похохмили, вспоминая прошлое, Диана выслушала все последние новости в юморном, чисто Кияшкинском, варианте. После чаепития Ольга ушла, оставив после себя крепкий аромат духов.

— Мне ее жаль. — Сказала Диана. — Никого у нее нет. Она одна. Гиви этот, из анекдота.

Костя улыбнулся.

— Она, Ди, по-своему, очень счастливый человек, и жалеть ее не надо. Она кошка, которая гуляет сама по себе. Веселая, умная и гордящаяся своей независимостью.

— Глупый, на кой черт ей ее независимость? Все мы независимые — до тех пор, пока никого не любим. Ты, вот, у меня был независимым, и я была. Ты, что жалеешь, что мы зависим друг от друга?

— Ди, люди разные…

— В чем-то все одинаковы, Костик. Все хотят счастья, покоя и любви.

— Принято. Но они по-разному понимают счастье, покой и любовь. Так что, нос не задирай! Ты соей логикой меня не задавишь! Ты у меня мудрая старая змея, но и муж у тебя тоже — старый мудрый змей.

— Очень старый.

— Молчи уж, детеныш.

— И очень мудрый. Как чукча: «Умный-умный, а дурак». Ты что, думаешь она не хочет иметь любимого мужа, детей, дом.?.

— Не уверен, Ди. Она никому не верит, кроме себя. В общем-то, и так жить можно. У меня, например, получалось. Но это грустно. И его мне тоже жаль.

— Ты об этом Гиви?

— Да, детеныш! Я знаю многих грузин. Они очень мужественные и сильные люди. Если грузин плачет, то он очень сильно огорчен. Даже не огорчен — у него большое горе. Думаю, что наша подруга Кияшко для него очень много значит. И мне он вовсе не показался смешным по ее рассказам. Мне его слезы даже симпатичны.

— Но она его не любит…

Костя хитро блеснул глазами.

— А ты не думаешь, что она приходила советоваться.

— Мне это, если честно, в голову не приходило… — сказала Диана задумчиво.

— И посмотреть, как живешь ты. Ты ведь, по ее мнению, теперь тоже женщина несвободная.

— Глупости!

— Естественно, глупости! Глупее не бывает. Но Кияшко любит все пощупать, рассмотреть. Ей советы, вроде бы, как и не нужны. В жизни не спросит. Только мы с тобой ей этот совет уже дали.

— Быть того не может!

— Может, Ди. У тебя подруги такие же хитрые как ты. Увидишь, что будет. Ты что делала, когда со мной познакомилась?

— Пила шампанское и танцевала.

— Это я и сам видел. Но я не об этом… Ты видела во мне врага, но я тебе нравился?

— Еще чего!

— Отшлепаю.

— С удовольствием. Прямо здесь?

— Ты — прятала свои положительные эмоции под враждебностью, а она — под бравадой…

— Ты самоуверенный тип, Краснов.

— Конечно, именно поэтому мы муж и жена. Спорим, что эта история с продолжением?

— И спорить не буду. Ты, почему-то, всегда выигрываешь. Это не честно!

— Это потому, что я старый мудрый змей.

Через месяц вечером, в двери позвонили и румяная Кияшко возникла на пороге с бутылкой шампанского. За ее спиной маячил высокий, худой молодой человек — с буденовскими усами и великолепными, черными сверкающими глазами. От него так и веяло теплом и общительностью.

— Это Гиви, — представила его Кияшко. — Мы к вам, ребята, познакомиться и попрощаться.

Гиви протянул Дине огромный букет.

— Не попрощаться, Оленька, — заявил Гиви густым тенором, заполнившим всю прихожую. Он говорил по-русски совершенно без акцента. — Только познакомиться! С хорошими людьми не прощаются! Гиви! — он протянул руку Косте. — Гиви Водачкория.

Пока мужчины беседовали в комнате, Оля с Диной, на скорую руку, мастерили ужин. Кияшко была взволнована и цвела, как пион.

— Ну, мать, все, отгуляла… Не могу больше. Я его два раза выгоняла, не уходит.

Диана улыбнулась, как можно незаметнее.

— Значит — уступила.

— Он меня взял, как Суворов Альпы.

— Суворов Альпы не брал. Он их переходил. Он брал Измаил.

— Какая разница, мать! Значит, как Измаил. Завтра в Тбилиси. На свадьбу не зову, с твоим пузом не полетаешь, но летом, чтобы была обязательно.

— Ты давай, сначала замуж выйди.

— Если я за него не выйду, он меня зарежет!

— Врешь, подруга. Сама аж пищишь от счастья, но врешь.

— Вру. — Призналась Кияшко. Я так подумала — подумала-подумала и решила: «Нахера мне эта независимость?»

Они рассмеялась. Уже не только, как подруги, но и, как сообщницы.

— Детей нарожаю. — Сказала Оля. — Он хочет троих. Кстати, он по профессии — юрист. А юрист в Грузии — очень уважаемый человек. И судя по тому, сколько он зарабатывает — он хороший юрист.

— Какая разница, — Диана внимательно посмотрела на подругу, — пусть он хоть отары пасет. Я тебя, дурища чертова, ни разу такой не видела. У тебя счастье из ушей лезет. Гиви из анекдота… Сама ты — из анекдота. Хватай тарелки и пошли в комнату, мужчины заждались.

Они выпили весь коньяк в доме и съели все, что было в холодильнике. Диана, правда, не пила, но тоже была весела и радостна. Водачкория оказался прекрасным рассказчиком, веселым интеллигентным парнем, а пел так, что заслушаешься. Кияшко смотрела на него влюбленными глупыми глазами и Диана не могла поверить в это превращение. Куда делись кияшкины грубоватая речь и ехидство? Милая, образованная девушка. Сама невинность. Костя уловил удивление Дианы и хитро подмигнул.

В прихожей они долго целовались и обнимались. Подвыпившие мужчины хлопали друг друга по плечам. Гиви своим громогласным голосом приглашал их в гости летом, а Кияшко щебетала, как канарейка. Диана, целуя Гиви в гладко выбритую щеку, шепнула ему на ухо, так чтобы Оля не слышала.

— Береги ее.

И услышала ответный шепот, причем совершенно трезвый, будто бы и не было выпито ничего.

— Не волнуйся. Спасибо вам.

— Ну, шельмец, — подумала Диана. — Обо всем догадался ведь.

Она расцеловала подругу. Дверь закрылась.

И внезапно стало тихо. Только лязгал старый лифт, увозя будущую чету Водачкория, вниз, в аэропорт, в Тбилиси — далекий и солнечный город.

Они с Костей остались вдвоем.

— Что я тебе говорил?

— Ты старый змей.

— Я мудрый. И именно я скормил яблоко твоей пра-пра-пра-бабушке.

Он обнял ее.

— А теперь пошли спать. Тебе уже час положено быть в постели, гулена.

— А убирать весь этот раскардаш?

— В постель. Я сам уберу.

— Тебе понравился Гиви?

— Мне симпатичны мужчины, способные настоять на своем. И способные плакать от неразделенной любви.

— От неразделенной? Да он — хитрюга!

— Значит, мне нравятся хитрюги.

— Потому что ты сам такой!

— Да. Я тоже такой.

— Но поешь фальшиво.

— Я, вижу, тебе тоже понравился Гиви.

— Я очень за нее рада. — У двери ванную она обернулась. — Ты знаешь, если бы он был хоть чуть-чуть другим, Оля так и осталась бы — одна.

— А зачем, по-твоему, в мире существует судьба? — спросил он серьезно.

Супруги Водачкория писали им часто, звали к себе, но Красновы так и не выбрались. Они перезванивались, обменивались фотографиями в конвертах, но повидаться им было не суждено. Диана направила несколько безответных писем и получила ответ от родителей Гиви.

Ни его самого, ни Оли, ни их близнецов — Артура и Давида, не было в живых. Во время боев в столице новой независимой Грузии, в окно их квартиры на проспекте Шота Руставели бросили ручную гранату. Шеварднадзе и Гамсахурдиа выясняли свои отношения, а гранату, почему-то, бросили именно в это окно.

Диана весь день проплакала, А Костя молчал, и курил сигарету за сигаретой.

Но тогда, в 1985-ом, до этого печального дня было еще так далеко. Они были молоды, счастливы и любимы. Сегодня. И кто знал, что завтра может быть не быть, а судьба не всегда бывает счастливой?

Костины приятели были удивительно разношерстной компанией. Наверное потому, что круг его знакомств не ограничивался студенческой, университетской братией, и сословной академической спеси он подвержен не был. Общался тесно он только с теми, с кем не был связан по работе, но не потому, что держал себя заносчиво с подчиненными, а вполне искренно полагал, что подобное положение вещей может повредить служебным отношениям.

Диана была с ним не согласна, но особо не настаивала. Ребята, работавшие в горкоме ей, в принципе, нравились, но виделись они только на протокольных мероприятиях. Костя называл это — держать дистанцию.

У них в доме часто бывали: Андрюша Тоцкий — бывший капитан КВН Университета, очаровательный еврейский юноша, злой и остроумный, хотя, по Дининому мнению, больше злой, так как ни одной обычной остроты она от него не слышала.

— Добрая шутка, — говорил Андрюша, — удел сытого общества. Я так не умею. С детства чувствую себя так, будто мне кое-что зажали дверью, а теперь меня же через эту дверь выгоняют. Вот тебе бы, Костя, понравилось, чтобы тебе кое-что зажали дверью?

— Мне бы это не понравилось! — вмешивалась Диана.

— Вот! Голос народа! — радовался Тоцкий. — Хотя, прошу заметить, Диане в дверях зажать нечего!

— Тебе бы в дверях язык зажать, — добродушно огрызался Костя, — договоришься. На тебя досье, как «Капитал» толщиной. Ты остановись, пока не поздно.

На Андрея был «зуб» у главного городского идеолога — Лидии Матвеевны Равлюк, но он относился к неприятностям философски, считая их почетными и неизбежными. А Равлюк называл «главной жопой города» (надо сказать, что для удобства Лидия Матвеевна действительно должна была сидеть на двух стульях, как минимум) и, Костя подозревал, что ей, об этой шутке Андрюши, рассказали прихлебатели.

Он предупредил Тоцкого, но тот только отмахнулся.

— Нашел, кого бояться!

— Ты хоть иногда задумывайся, что говоришь и где. Вышибут из Универа, а тебе полгода осталось.

— Ничего. Вышибут — отращу себе большую — большую жопу и пойду в идеологи. Слушай, Костя, а тебе идеологи не нужны? У меня и фамилия подходящая, только букву "р" вставим.

Он таки дошутился. Его срезали на госэкзаменах по марксистско-ленинской философии и научному коммунизму. Равлюк добралась до него через ректора и друзей по кафедре.

Тоцкий, однако, головы не опустил и, сообразив, что его валят намеренно, устроил комедию прямо на экзамене, перед комиссией.

— Меня, понимаешь, просто понесло, как Остапа. — Рассказывал он потом, когда Диана и Костя отпаивали его коньяком у себя дома. — Я остановиться физически не мог. Сидят за столом эти суконные, пардон Дианочка, хлебала, с глазами дохлых котов и слушают, как я отвечаю. Причем, выражение у них на мордах одинаковые. Типа «Пой, ласточка, пой». Ну, я пою… Тут председательствующая склоняет так, по-ленински, свою голову на бок, и цедит сквозь зубы:

— Вы, Тоцкий, по нашему мнению неправильно понимаете политику партии…

— А я, Костик, как ты понимаешь, к экзамену готовился и чесал, как по учебнику, с цитатами и прочей, пардон Дианочка, вашей херней.

Ну, я и говорю:

— Простите, а откуда у вас это информация? Из моего ответа по билету? Или может быть, рассказывал кто? Тут вступает Коляда, ты его знаешь…

— Да знаю, знаю…

— Вы, Тоцкий не умничайте, у нас уже сложилось о вас вполне определенное мнение. Вы идеологически вредный тип и, мне лично, не понятно, как вы доучились до пятого курса.

— Что тут непонятного, — говорю, — учился-учился и доучился. Я, если вы помните, Иван Федорович, физик по образованию.

Тут опять Калмыкова, уже злее…

— Вы, Тоцкий, человек без образования, пока. И имеете шанс его так и не получить.

Я сделал невинные глаза и спрашиваю:

— Из идеологических соображений?

Она величаво, так царственно, кивает.

Ну, думаю, сейчас я устрою бенефис, мать вашу, я вам запомнюсь, как кошмарный сон.

— Можно, — спрашиваю, — узнать, в чем, собственно меня обвиняют?

— Можно. — Говорит Коляда. — Вы, Тоцкий, постоянно позволяете себе идеологически опасные высказывания, в неприглядном свете выставляете уважаемых всеми людей, критикуете политику партии и правительства. Я считаю, что среди советских студентов вам не место. Вы, Тоцкий, неблагодарный человек. Страна вас вырастила, выкормила, дала вам возможность учиться, а вы о нас неуважительно отзываетесь.

Тут меня замкнуло. Копец! Планка упала — и все.

— Во-первых, говорю я, вы мне ничего не давали. Вырастили и выкормили меня мои собственные родители — на две инженерные зарплаты. А, что касается образования, то моя семья платит налоги и, как известно из курса экономики, оплачивает этими деньгами социальные программы.

Калмыкова стала слегка багроветь, а Коляда не унимается:

— Ваше образование стоило государству сорок тысяч рублей…

— А оно могло сэкономить эти деньги, — говорю, — на вашей зарплате. Я физик, а не идеологический работник.

Тут Калмыкова, как заорет. Пасть открыла, красная вся, слюна летит…

— Вы, прежде всего советский студент!

— А можно, — отвечаю, — без титулов. Просто — студент, мне, честное слово, хватит.

— Вы ведете себя вызывающе!..

— Не может быть, а я и не подозревал.

— Вы мыслите не по-социалистически!

— Вы мне льстите!

— Вы не получите диплома…

— Вот это, действительно, огорчает.

— И у вас будут неприятности!

— Они у меня уже есть.

— Вы отдаете себе отчет, — вкрадчиво так говорит Коляда, в том, что только что заработали «волчий билет»?

— Да оставь его, Иван, — рычит Калмыкова, — он теперь и дворником не устроится, я ему обещаю.

— Таких как вы, — говорит Коляда, — надо лечить или гнать из страны в три шеи.

— Пройденный этап, Иван Федорович, устаревшие методы. У нас теперь гласность, ускорение и перестройка.

— Ну, что ж, — отвечает Коляда, — поживем — увидим. Вы свободны.

— Это я и так знаю. Разрешите зачетку?

— А она вам больше не понадобится, Тоцкий. — заявляет Калмыкова. — Вы бы ехали в свой Израиль, там вам выдадут новую. Вам там самое место.

— Мадам, — говорю, — я счастлив, что вы антисемитка. Если бы вы были еврейкой, я бы повесился от стыда.

И иду к дверям. Потом, уже на выходе, не выдержал, и добавляю:

— Привет от меня Лидии Матвеевне. Передайте ей, будьте так любезны, что некоторые ее черты я запомню на всю жизнь.

— И дверью, небось, хлопнул? — спросила Диана.

— Ага. Штукатурка посыпалась.

— Дурак ты, братец. — Сказал Костя. — Настоящий, круглый дурак. Они тебя затравят, как зайца.

— Послушай, Краснов, — жестко сказал Тоцкий, — рано или поздно — это все равно бы случилось. Случилось сейчас. Ну и хрен с ним. Я же знаю, ты такой же верный коммунист, как я араб. Я от тебя запах соответствующий слышу. Ты умный и злой. Ты их враг. Но трус. И можешь на меня обижаться, если тебе угодно. Ты будешь молчать, а я молчать не могу. Я так устроен. Мне душно, Краснов.

— Андрей, — начала, было, Диана, но Костя положил ей руку на плечо и она замолчала.

— Давай по-порядку. Хорошо, ты, наконец, высказался. Я скажу тебе, что будет дальше. Диплома тебе не видать, как своих ушей. Это раз. Два. Работу тебе в городе не получить. И в другом городе тоже, вполне возможно. Три. Могут уволить с работы твоих родителей. Четыре. Ты у комитета в черных списках и, если не успокоишься, можешь загреметь в психушку — это не далеко, только Днепр переехать. А, в лучшем случае — в тюрьму. Отличный результат за пять минут удовольствия.

Я, как ты говоришь, трус. Не будем трогать мои убеждения, это мое личное дело, и я никогда и ни с кем, кроме жены, их не обсуждаю. Я коммунист, номенклатурный работник. Так?

— Так, — сказал Тоцкий.

— Теперь скажи, ты помнишь, чтобы я кого-то травил по идеологическим соображениям? Я кого-то заставлял работать в комсомоле, в стройотрядах? Я устраивал вам тягомотные политучебы? Я лгал? Ты просто не понимаешь, что, поднявшись на определенный уровень, я уже не обязан постоянно доказывать свою лояльность строю, имею право на свое мнение среди вышестоящих и могу навязывать его нижестоящим.

Они приходят работать в комсомол — я заставляю их работать так, как положено, и не даю делать пакости — в моем понимании. Ты уж извини, что я об этом напоминаю, но, пока я работал в Универе, тебя никто выгнать не мог. Ты комсомолец, значит, ты в моей епархии. И я решаю, что с тобой делать. Коммунисты у власти, хочешь ты того или нет. И, чем больше в партии порядочных людей, тем тебе же, дураку, лучше.

Тоцкий молчал.

— Так, значит… — сказал он чуть погодя. — Знаешь, Костя, может кому-нибудь и понравиться твоя позиция, но это буду не я. Я бы с ними на одном гектаре срать не сел, не то, что работать. Дай тебе Бог, здоровья! Выручал ты нас крепко и много раз. Но время людей меняет. Скурвиться не боишься?

— Не боюсь.

— Смелый ты, Костя, парень…

— Ты ж говорил — трус.

— А это с какой кочки на проблему глянуть. Прагматизм, Краснов, штука опасная, как граната в заднице. Вдруг кто колечко дернет?

— Значит — судьба. Что теперь делать будешь?

— Пока не решил. Похожу, подумаю, дождусь, когда желчь стечет.

Диана, которой был очень неприятен спор между ними, чувствовала себя неуютно. Она принимала позицию мужа, но и позиция Тоцкого ей была понятна. Каждый из них был в чем-то прав, но решения Кости были решениями пожившего на свете человека, а Андрей вел себя, как мальчишка — честный, смелый мальчишка. Его было жаль. И Диана почему-то подумала, что Костя, спокойный уравновешенный Костя Краснов, в чем-то чувствует себя обделенным, и в душе, завидует отчаянному КВНовскому капитану, его «сломанным тормозам», его «упавшей планке». Ведь Диана знала, что ее муж думает почти так же, как Тоцкий — только глубже понимая причины и возможные последствия. И, пожалуй, Андрей был бы приятно поражен, узнав о Костиных взглядах на окружающее. Но у них были разные пути, и разное понимание цели.

Они остались в нормальных отношениях, даже после этого разговора, и Андрей был частым гостем в их доме после рождения Марика. Работать он пошел грузчиком, в гастроном, но пить не начал, круг общения не сменил, стал мускулистее и еще злее. Но ни о чем не жалел. Если Тоцкий, по своей сути, был экстремистом, то остальные Костины приятели, скорее занимали в жизни центристскую позицию.

Шурик Дасаев, жизнерадостный работник советской торговли, поэт весов и прилавка, угловатый, нескладный и длинный, всегда приносил в дом шум и веселую неразбериху. Артур Гельфер, вдумчивый экономист-философ, рыжий, как веснушки, с красивыми зелеными глазами и пухлым женским ртом, который он скрывал под большими усами, распространял вокруг себя запах одеколона, табака и уравновешенности.

Гарка Комов, толстый, рыхлый и важный, как боров-медалист, большой ценитель искусств и изящной словесности, с вечно длинными нечесаными волосами, (этакий престарелый хиппи шестидесятых) приносил с собой ворох парадоксальных суждений и невероятных новостей из потустороннего мира, в существование которого верил безоговорочно.

Самым необычным из всех был аристократ Миша Калинин, всегда безукоризненно одетый, отглаженный старый холостяк и оголтелый бабник. Он с удовольствием брал на себя роль третейского судьи во всех застольных спорах и считал, что его мнение единственное, заслуживающее внимание. При этом он был грамотным юристом — хозяйственником, спас немало народу от тюрьмы и, единственный в городе, разбирался в международном и корпоративном праве, которое освоил по литературе, присланной родственником — юристом из Америки.

Вся эта компания, с женами и без жен, собиралась не реже одного раза в две недели, попивала коньяк из рюмочек величиной с наперсток и философствовала с ленцой. Сначала Диана чувствовала себя лишней — женские разговоры не задавались и быстро затухали, хотя и были приятны в начале. Но потом ей понравилась спокойная атмосфера этих вечеров, которые Костя называл «встречами в английском клубе».

Диана, правда, сделала свои выводы и видела в мужской части компании скорее «мозговой центр», чем «английский клуб»: слишком часто разговоры уходили в профессиональную сторону, причем, несмотря на разницу в образовании, собеседники прекрасно друг друга понимали.

Впрочем, и веселиться они умели — особенно отличались Шурик и Миша. В такие минуты они молодели, «и чушь прекрасную несли», все проблемы отправлялись в «бабушкин сундук» и Диана хваталась за живот, опасаясь, что от смеха малыш родиться преждевременно. А когда к шутникам присоединялся Тоцкий — Диана сбегала, вытирая с глаз слезы смеха.

Когда подошел срок, и Марк благополучно появился на свет, вся компания явилась к окнам роддома, где уже три часа, на морозе, подпрыгивал гордый молодой отец.

Через пять дней Костя привез их домой. В пустой прежде комнате, стояла детская мебель, кроватка, в шкафу высились стопки пеленок, подгузников, распашонок, а в ванной стояла стиральная машина.

Диана была счастлива рождением сына, и вся светилась от переполнявших ее чувств, хотя проблемы с кормлением возникли с первых дней. Дико болели груди, налившиеся молоко — малыш был с ленцой и, почмокав пять минут, засыпал. Дине приходилось сцеживаться чуть ли не круглосуточно, она недосыпала и даже плакала тайком. Мысль о том, что эти хлопоты неизбежны была слабым утешением, но, пока Диана размышляла о тяжелой женской судьбе, все устроилось. Малыш оказался обжорой и, после нескольких недель мучений, Диана вздохнула свободней.

Костя помогал ей, как мог, стирал пеленки, подгузники, привозил домой массажистку, таскал сумки с продуктами, звонил с работы по двадцать раз в день и мчался к Диане по первому ее зову.

На четвертой неделе жизни малыш стал называться Марком Константиновичем и, при звуках своего имени, совершенно очаровательно улыбался беззубым ртом.

Дела у Кости на работе приняли совершенно неожиданный поворот: теперь, с милостивого разрешения власть предержащих, Костя на свой страх и риск, организовывал под эгидой горкома молодежные центры, кооперативы и кафе, хозрасчетные организации. Сначала — единицы, но к концу 1986 года — уже по несколько в неделю.

— Перспективная штука, Ди, — рассказывал он, приходя с работы. — Конечно, 90% из них проворуются или разорятся, но 10% выживут обязательно. Как говорит наш лидер: «Процесс пошел».

Диана, имеющая о кооперативных товарах нелестное мнение, поднимала бровь и предрекала скорую кончину халтурщикам, но ей возражал рассудительный Артур Гельфер.

— Диночка, — говорил он, развалившись в кресле в гостиной, — Ты глубоко заблуждаешься в своих выводах. Вымрут не халтурщики, а как раз те, кто работает на совесть. В нашем «зазеркалье» нужно быть наглым и удачливым халтурщиком и то, помяни мои слова, их задавят налогами, как мух. Год, два — и кооперативы канут в лету. Кто поумнее, сделают на этом капитал для серьезных дел, кто-то сядет, кто-то улизнет с полными карманами. Рынок этими товарами не наполнить. Экономику полумерами не спасешь — это ей, как мертвому — припарки, но кое-кто, на самом верху, станет почти Рокфеллером. Или покруче. Смотри, кому это выгодно, Дианочка. У нас вор на воре сидит и им же погоняет. Вор — у нас двигатель прогресса — в этом основное отличие социализма от капитализма, как экономической системы.

— Ты ему верь, — подтверждал Костя, — он у нас новый Карл Маркс.

Гельфер дико обижался, обзывая Костю мракобесом и, клялся, что при повторном оскорблении, ноги его у Красновых не будет. Классика-основоположника Артур не любил невероятно, но не за саму теорию, мало ли кто-чего с пьяну не напридумывает, а за ее последователей, хотя уж, если говорить честно, к ним Маркс отношения не имел никакого.

— Должна же быть какая-то ответственность перед человечеством! — кипятился он. — Атомную бомбу изобрели — переживают, водородную изобрели — каются, а он такое натворил — и никаких мук совести — выпивал, и блядствовал, без зазрения совести, до конца своих дней!

— Зарываешься, Арт, зарываешься, — одергивал его Краснов. — На основе его учения живут самые передовые в мире страны. — Глаза у него смеялись, но говорил он с надлежащей серьезностью. — Строительство социализма и мира во всем мире — есть задача всего прогрессивного человечества. Вот смотри, у нас, в СССР, под руководством КПСС и под лозунгами ускорения, перестройки и гласности, теперь строится социализм с человеческим лицом…

Диана едва сдерживала смех, но Гельфер юмора на эти темы не понимал, и шел красными пятнами от возмущения:

— Ты понимаешь, что говоришь? — раздуваясь от гнева, спрашивал он. Усы его вставали дыбом, как у кавалергарда при виде чарки с водкой. — Ты Краснов, образованный, интеллигентный человек рассуждаешь, как мишигинер, как армейский политрук, если тебе это сравнение ближе. Из говна пирожки не лепят! Какое человеческое лицо? Ты, где его видел, это лицо? В каком зверинце? Вожжи ослабили, а ты уже заржал от удовольствия…

— Я-то понимаю, что их натянуть — пять минут дела, — сказал Краснов. — А ты? Ты сейчас наговорил на «десятку» лет без права переписки, а три года назад и пискнуть боялся, пока я занавески не задергивал.

Артур сбавил обороты, но злился по-прежнему и поминутно отдувался, выпуская пар.

— Вот и я об этом. «Теория Маркса правильна, потому что она верна». Идиоты твердолобые. Кто не согласен — на стройки народного хозяйства, реки поворачивать, лес валить. Ты, Костик, просто удачно исполняешь роль хамелеона. Рапортуешь, а сам посмеиваешься. Мимикрия — «Оскара» в пору давать!

— Да, я лес валить не хочу, — согласился Костя. — И тебе советую воздержаться. Лесоруб из тебя получится, как из Дианы — десантник! КГБ никто не упразднял и институт фискалов — тоже. А ты, господин Гельфер, у нас говорливый, как местечковый еврей на ярмарке. Ты лучше тоже мимикрируй и тихонько создавай свою теорию, не марксистскую.

— Завидую вам, мальчики, — сказала ехидно Диана. — Мировые проблемы решаете, теории создаете и опровергаете. Интересная у вас жизнь. Пользы, правда, от ваших споров — ноль…

— Молчи, женщина, — сказал Гельфер, — твой муж меня жизни учит. Мы с ним десять лет спорим, а он меня десять лет учит. И, заметь, мнение у нас, если присмотреться, одно, а спор получается очень увлекательный, вот что удивляет.

— Совсем не удивляет, — возразила Диана. — Так даже интересней. Мне, например… Я уже не путаюсь и знаю, чем все кончится!

— Чем? — спросил Костя со смехом.

— А ничем. Завтра вы начнете все сначала.

— Гм. — Сказал Гельфер.

— Потом придет Миша и станет вас растаскивать, и доказывать, что прав он, а не вы, хотя у него то же мнение. Потом присоединиться Шурик… Потом приедет Тоцкий, обсмеет всех, и на этом спор благополучно перейдет в поглощение кофе, чая и коньяка. Кто-то будет оспаривать?

— Все, все, все… — запросил пощады Артур. — Видишь, — сказал он, обращаясь к Косте. — Твоя жена — мудрая женщина. Видит суть парадокса — все думают одинаково, а делается все с точностью до наоборот.

— Не выпить ли вам чаю, мальчики, — сказала Диана. — С вареньем. А то через десять минут я вас покину. Марик в теориях не разбирается, но поесть любит.

— Учись. — Сказал Костя Гельферу. — Деловой подход. Теория — теорией, а обед — обедом. Поесть любят все — и коммунисты, и капиталисты. Эх, когда-нибудь и мы с тобой побежим в одной упряжке…

— Вот еще… — Гельфер пошевелил усами. — В вашей упряжке с роду не бегал и не побегу.

— А я тебя к нам и не зову, — отозвался Костя с кухни. — Может быть, я о другой упряжке. О собственной. Тебе, какое варенье, вишневое или абрикосовое?

— Абрикосовое. Я, вообще, после разговоров с тобой плохо реагирую на красный цвет.

Из завсегдатаев «мужского клуба» Диане ближе всех по духу был Гарик Комов — бывший инженер, а ныне член Союза Писателей. Он, несомненно, был талантлив, хотя страдал раздвоением творческой личности — одна ее часть писала великолепную жесткую, как сталь, прозу, ложившуюся в ящик стола. А вторая (и Диана была уверена, что именно эта часть удостоена членства в почетной организации) публиковала искусственную, как вставная челюсть, белиберду о всеобщем благоденствии и счастье. Впрочем, сам Гарик давал ей на прочтение только творения из первой своей части, уверяя, что от его опубликованных книг, его самого тошнит на пятой странице.

Человек, по природе, мягкий, Комов преображался, когда писал свои тайные произведения. С машинописных страниц веяло холодом, в их глубине закипала темная, вязкая кровь, и любовь не расцветала бумажным цветком, а была земной и узнаваемой. Внутри его рукописей скрывался целый мир, без украшений и приглаживаний, заполненный людьми, которые жили, боролись, умирали, любили, рожали детей. Это была реальность, но Диана прекрасно понимала, что из ящика стола — на прилавки магазинов, эти книги не попадут.

Сейчас Костя радовался каждой публикации в прессе (особенно разошлись «толстые» журналы) забытых или репрессированных авторов, приходил в восторг оттого, что, наконец-то, напечатали его любимых Стругацких (он цитировал их целыми абзацами и даже заставил Дину прочесть «Град обреченных» в журнальном, обрезанном варианте). Но буйство журнальной демократии Гарика не касалось ни в коей мере. Одно дело — тормошить тени прошлого — это уже делалось при Хрущеве. А Комов … Комов писал о современниках. Писал без иносказаний и, иногда, так страшно и убедительно пророчествовал о ближайшем будущем, что Костин оптимизм, разбуженный наплывом «самиздата» прошлых лет, мгновенно иссякал и он, качал головой, говорил: «М-да, Гарка… Здорово. Но черта с два ты это пропихнешь. Не рекомендую. Съедят с потрохами».

Комов согласно кивал головой, и ящик его стола закрывался на ключ, а в печать шла новая книга — «Начнем сначала», о счастливой любви в эпоху перестройки и реформах, происходящих в любимой стране.

— Ничего, ничего, — успокаивали Комова Диана и Костя, — твое время наступит.

Он вздыхал, вздымая толстый живот, поблескивал глазами-бусинками, и соглашался, хотя по его лицу было видно, что он сам в наступление счастливых времен не верит. Но писать Гарик не переставал. Не мог, наверное.

С особым восторгом к Комову относился Шурик, считавший Гарку талантливей самого Льва Толстого. От таких сравнений Комов смущался до обморока, бледнел, и его жена, маленькая и изящная, как балерина, Светочка, сразу же отгоняла пылкого почитателя в другой угол комнаты и там стыдила — для вида, потому, что и сама считала так же.

Мишу Калинина Диана слегка побаивалась, он был действительно опасен для женщин — ее инстинкт на это точно указывал. Этакий хищник с манерами бретера-аристократа, провинциальный пожиратель женских сердец. Но он вызывал уважение умом, четкостью суждений и постоянством взглядов — взглядов, а не симпатий! Она, постепенно, перестала видеть в нем только Дон Жуана, постоянно приводящего с собой новую даму, тем более что эти дамы всегда были породистыми, умными и красивыми, а, как известно — это не легкая и, в таком сочетании качеств — редкая добыча.

Костя к Калинину был привязан, считал его специалистом в юриспруденции и глубоко порядочным человеком, объясняя его полигамность тем, что женщины сами ему проходу не дают, а он, как настоящий гурман и тонкий ценитель — просто не может устоять.

В конце концов, Диана свою боязливую неприязнь погасила, справедливо решив, что ей с Калининым детей не крестить.

Костина компания давно стала для нее своей — с этими людьми никогда не было скучно. Каждый из них был личностью, а это она очень высоко ценила.

Марик рос веселым, подвижным малышом с хорошим нравом, проявляя попеременно черты то ее, то Костиного характера. Даже в мимике наблюдался этот коктейль из родительских гримас. Диана обожала сына и, несмотря на то, что за четыре года материнства можно ко многому привыкнуть, продолжала смотреть на Марка, как ботаник смотрит на красивый, незнакомый ему цветок — с удивлением и радостью. Они с Костей встретились, и возник этот малыш, ракетой носящийся по квартире. Из ничего, из двух клеточек, из сладкой судороги, из их чувств, из их объятий. Не было ничего, а сейчас растет человечек. Разве к этому можно привыкнуть? Диана считала, что это вечно удивленное состояние, восхищение и есть то, на чем построена материнская и отцовская любовь. И, возможно, несильно ошибалась.

На работу в Университет (Диана читала факультативный курс по английской литературе) она вышла, когда Марику исполнилось два с половиной года. Не из-за денег — Костя достаточно зарабатывал, а, просто, чтобы не терять форму. С сыном она часто и много говорила на английском, и Костя тоже присоединялся, хотя Диану от его произношения невольно передергивало. К тому же — Марик, в свои четыре, явно отдавал предпочтение Костиному акценту, а мамин классический «бритиш» игнорировал.

Костя над этим посмеивался, говоря, что ребенок сам знает, что лучше и Диана от борьбы отказалась. Марик болтал на английском бодро, безо всяких комплексов и усилий, а это, собственно говоря, было куда важнее, чем правильный, гундосый и картавый прононс жителей Туманного Альбиона.

В ее памяти уже изгладились воспоминания о вольном девичьем одиночестве. Она не представляла своей жизни без сына и мужа — без семьи, без их чудесных субботне-воскресных прогулок в парки и на Набережную. Без вечернего чая на троих в крошечной кухоньке, без их с Костей любви на огромном раскладном диване в гостиной.

Без, без, без… Было много этих «без», ведь только когда понимаешь, что значит, что-либо потерять, осознаешь истинную ценность этой потери. Некоторым необходимо эту потерю пережить, но Диане вполне хватало силы ее воображения. Конечно, они с Костей иногда ссорились, но кто не ссорится? Примирение следовало незамедлительно, перед отходом ко сну, иначе и быть не могло. Они просто не могли улежать в одной постели — эта счастливая особенность не оставила их после четырех лет супружества — их неудержимо тянуло друг к другу, и какие уж тут обиды или ссоры могли их остановить?

Диану, как девицу воспитанную в относительной строгости, заботило, что именно секс решает их незначительные разногласия, но эти мысли, каждый раз растворялись в ласках и объятиях, как тает лед в солнечную погоду, пока не исчезли напрочь. Если секс решает проблемы и помогает не обижаться друг на друга, то зачем же отказываться от такого восхитительного рецепта? Не обращаться же по этому поводу в ООН, в самом деле?

Единственное, в чем они так и не нашли общего языка — это полное неприятие Дианой политических споров. Она, как достойная жена, интересовалась Костиной работой, вникала в его трудности и, даже обсуждала с ним некоторые экономические вопросы, проявляя к ним интерес дилетанта. Но политика — увольте! Срабатывал блок, Диана раздражалась, сама не понимая от чего. И Костя старался с ней на эти темы не разговаривать, довольствуясь яростными стычками с приятелями на их регулярных сборищах. Диана чувствовала перед ним определенный комплекс вины, но, что сделаешь, ей действительно было наплевать на депутатские дебаты, напоминающие репортажи из Бедлама, на интриги Ельцина против Горбачева и Лигачева, и Горбачева против всех остальных, на перестановки в Политбюро и остальную мышиную возню. Она хотела только счастья и покоя для своей семьи и себя, хотя, в глубине души, понимала, что связь между частным и общим есть, и она ведет себя, как страус, прячущий голову под крыло. Но ничего с собой поделать не могла. Да и не хотела, если уж быть до конца честной.

В марте девяностого года Костя стал Первым обкома комсомола и получил от друзей-приятелей в лице Тоцкого, смешное и меткое прозвище — Вождь, рассмешившее Дину до слез. Летом, они втроем уехали в Гурзуф и провели там прекрасные три недели, а в августе 1991 Диана впервые почувствовала, что политика, к сожалению, имеет влияние на личную жизнь.

В субботу, когда Динины родители забрали Марика на дачу, и к Красновым пришли гости. Над городом висело красное, засыпающее солнце и жаркое марево над раскаленным асфальтом, заставляло дрожать воздух. Даже ветер с реки не освежал — он нес с собой запах цвелой теплой воды, и заводского дыма — на гербе города не даром был изображен разливной ковш. Дышалось тяжело. Пыльная листва на деревьях лениво шевелилась, на лавочках у подъездов расселись всезнающие бабульки, из беседки в глубине двора доносился стук костяшек домино — пенсионеры начинали вечер выходного дня.

Мужчины курили на балконе, а их жены с удовольствием подставляли лица под потоки воздуха от вентилятора, работавшего в углу комнаты. Стол был накрыт, но есть не хотелось — даже неутомимый в еде Комов потерял аппетит от удушающей жары. Не было ни обычных споров и обсуждений, не ерничал разморенный Шурик, не изощрялся в злословии Тоцкий и, что совсем убило Диану — Калинин снял с шеи галстук, что было для него равносильно стриптизу в публичном месте.

Утром Красновы поехали к родителям Дианы на дачу. Сидели в саду, пили холодный и вкусный домашний квас, купались в речке — в общем, вели растительную жизнь гостей на дачном участке, беззаботных и ленивых. Диана вспомнила бунинских дачников и весь день размышляла, как бы и где соблазнить собственного мужа, но, вероятно, в бунинские времена дачи были больше, сады — гуще, а грядок с помидорами не было вообще.

По возвращению домой они с удовольствием выяснили, что ход мыслей у них совпадал, выкупали, покормили и уложили спать, уставшего от свежего воздуха, Марка, а потом — устроились в своей спальне и занимались любовью до полного изнеможения. Слабо гудел вентилятор, трогая занавески, машины на улицах исчезли до рассвета, и только редкие ночные троллейбусы нарушали густую ночную тишину за окнами. Диана легко и незаметно провалилась в сон.

Звонок телефона раздался, когда небо уже розовело. Длинный, тревожный междугородний звонок. Диана вздрогнула и проснулась с явным ощущением страха — скорее стихийным, чем осознанным. Это было предопределено наследственностью — страх перед ночными звонками — они приносили несчастье.

— Да. — Сказал Костя в трубку. — Краснов слушает. А это ты, Витя… Слушай, ты знаешь который… Что? Да, нет… Нет. Тихо.

— Он встал с постели и подошел к окну, не выпуская телефона из рук.

— Я отсюда особо ничего не вижу. Слушай, неужели они решились? Это же безумие…

Пауза.

— Может быть, ты паникуешь?

Голос в трубке бубнил не переставая.

— М-да… Спасибо. Пока не знаю. Какая уж тут позиция. Они всех передавят, как крыс. Да, я знаю твой телефон на ЦТ, но думаю, что он будет отключен или на кнопке. Да. Нет… Буду тебе очень благодарен. Дай Бог.

Он замолчал. Потом вдруг сказал, охрипшим голосом:

— Нет… Не может быть…

Голос в трубке бубнил громче.

— Спасибо. Я прошу тебя, ты только не лезь в пекло. Хорошо. Вечером — если будем живы.

Диана тоже встала и, набросив халат, подошла к Косте. Он стоял у окна, с трубкой в руке. Лицо у него было чужое, незнакомое ей, жесткое. Глаза из-под бровей смотрели, как мертвые, не мигая.

— Что случилось? — спросила она шепотом. — Что-то плохое, Костик?

— Звонил Витя Казаков, — сказал он.

Казакова Диана знала. Он учился на журфаке лет на пять раньше, чем она поступила в Университет, и теперь был одним из популярных тележурналистов. Они с Костей бывали у него, в Москве, и он приезжал к ним в гости несколько раз. Раньше они с Костей были дружны, а теперь — просто поддерживали теплые отношения.

— В Москву вводятся войска. Ему звонили из Останкино. На телестудии — сотрудники КГБ. Утром будет зачитан текст обращения к народу. Это государственный переворот, Ди.

Ей стало холодно. От его голоса, и от этих слов.

— Приготовь кофе, пожалуйста. Я должен ехать. — Он вымученно улыбнулся. — Выше нос, любовь моя. Это еще не конец.

Он вызвал машину, быстро умылся и оделся. Диана хлопотала на кухне, полумертвая от волнения.

— Предупреди всех. — Он уже говорил по-военному, короткими, рубленными фразами. — Позвони своим, моей матери, друзьям. На улицу сегодня — ни шагу. Пусть не болтают лишнего. Здесь не Москва, здесь будут выжидать. Я буду у себя. Позвоню обязательно. Держи телевизор включенным. И радио — по Би-Би-Си и «Свободе» будут передавать сводки. Если не заглушат.

Он поцеловал ее.

— Не бойся, Ди. — И ушел.

Она обзвонила всех, кого могла, повторяя страшное известие. Сонные голоса мгновенно преображались, Шурик от неожиданности выматерился, Комов тяжело дышал в трубку, отец подавленно замолчал. Андрюша Тоцкий — присвистнул и сказал, неожиданно серьезно: «Что и требовалось доказать!», Миша Калинин совершенно спокойно, будто бы она и не разбудила его — поблагодарил и осведомился, где Костя.

Диана отчетливо представила себе, как от ее телефона катятся по городу волны тревоги, множатся звонки, как круги от капель дождя, падающих в пруд, сначала одинокие, но, через несколько мгновений, превращающие гладь воды в рябую, морщинистую поверхность. Она с трудом дозвонилась к свекрови, долго ее успокаивала, сама не имея уверенности в том, что у этой истории будет счастливый конец.

В шесть часов утра, диктор, с застывшим от испуга лицом, зачитал корявое и лживое, до полного неприличия, обращение. От самого слова — «ГКЧП» — Дину просто перекосило — но это были эмоции. А радио уже передавало о танковых колоннах кантемировцев, идущим к Москве, о БТРах и спецвойсках на столичных улицах. О реакции мировой общественности, не спящей или проснувшейся от испуга, на мнение которой, было, в сущности — наплевать.

Голос «Эха Москвы» вдруг мощно зазвучал через «бывшие» вражеские передатчики, по Москве рассыпались телеоператоры и журналисты, народ вырвался на улицы, с экрана телевизора лилась классическая музыка — нескончаемое «Лебединое озеро», прерываемая только новыми потоками лжи. Диана подумала о том, что сейчас начнется в столице, и набрала Костин номер телефона. Линия была занята. Диана перезванивала раз за разом, пока Костя не снял трубку.

— Нет, Ди, у нас все спокойно. — Голос его звучал сухо. — Беспорядков нет. Буду звонить, хорошо?

Ему сейчас не до нее. Она не обеспокоилась и не обиделась — просто отметила этот факт.

Весь день она отвечала на звонки, слушала радио и телевизор, звонила сама и никак не могла представить себе баррикады на московских проспектах, искореженный танковыми гусеницами асфальт площадей, горящие троллейбусы и огромные толпы людей — москвичей и не москвичей, заполонивших улицы.

Янаев, Крючков, Павлов, которого Костя всегда называл любителем плюшек, бровастый, как сказочный Бармалей, Язов — вся эта непонятная разбойничья ватага с диким и неприличным, как матерное слово названием — ГКЧП, вызывала у Дины чувство инстинктивного отвращения.

Особенно Янаев — с лицом записного алкоголика и повадками мелкого подхалима. Маска диктатора «всея СССР» подходила ему, как фата — вокзальной проститутке. Дикторы зачитывали телеграммы с поздравлениями и одобрением в адрес заговорщиков от руководителей республик и областей — особо преданные спешили лизнуть начальственный зад — от рабочих коллективов, групп лиц и руководителей дружественных государств фашистского толка. А из динамика «ВЭФа» неслись совершенно другие слова и телеграммы, кричали сорванными голосами корреспонденты с мест событий, многоголосо ревели толпы.

В истории ее страны разыгрывался очередной трагический фарс. Клоуны рвались к власти, народ валил на улицы и к Белому дому, а начавшийся под вечер ледяной, несмотря на август, московский дождь размывал на мостовых кровь первых жертв путча. Стрелка весов качалась из стороны в сторону. Члены ГКЧП провели первую пресс-конференцию и, отчаянно смелые оператор и режиссер, транслировали на всю страну трясущиеся, как в абстиненции, руки нового диктатора. Крупно, на весь экран. Диана просто не могла поверить, что эти перепуганные и надутые индюки, могут осуществить задуманное. А Янаев — тут она сразу сделал вывод — явное подставное лицо, обычная марионетка. Дерьмо. В заплывших глазах ни воли, ни силы, ни ума не было. А руки — руки говорили больше, чем все произнесенные путчистами слова. Они кричали: «Я боюсь!». Они и давали настоящую пресс-конференцию.

Костя приехал к десяти вечера, почерневший лицом и страшно голодный. Марк спал, а они с Диной сидели на кухне, за ужином, и Костя рассказывал.

— Они не знают куда деваться, куда бежать, в кого стрелять, кого арестовывать. А решать — нужно. Приказов конкретных — не поступает. Присоединяться страшно, а вдруг Горбачев выиграет? Не присоединяться — тоже страшно, а вдруг победят ГКЧПисты? Крючков и Пуго не помилуют, это точно. Вот и заготовили наши партийцы две телеграммы, одну за, одну против и сидят, как мыши. Войска в готовности, милиция на улицах, а они — в засаде. Они то все — «за», а все равно боязно. А, вдруг, выйдет «нет»?

— А тебе?

— Мне?.. — он ухмыльнулся. — И мне, Ди, тоже страшно… Но я уже свое решение огласил. Личное. И письменно его удостоверил. И отослал. И уже получил от Первого старшего брата по шее. Он, понимаешь, мою телеграмму перехватил и приказал не высовываться.

— А ты, Костя?

— Я дозвонился до Казакова полчаса назад… Он передаст мое заявление куда следует и как следует. В эфире.

Диана тихонько охнула.

— Что поделаешь, Ди, — сказал Костя, — когда-нибудь я бы все равно это сделал. Они уже убили людей, там, в Москве. И убьют еще — если победят. Но, думается мне, им не победить. Я их видел сегодня — они проигравшая команда. Горбачева все равно сместят. Скорее всего, новый герой — Ельцин, а у него с родной КПСС — свои счеты. Рухнет все, как карточный домик. Я завтра сдам партбилет. Хватит с меня — сыт по горло. Они сегодня деньги спасали, партийную кассу. Тайно. Я-то знаю как и что прятать — сам так делал последние пару лет… Сколько через подставных владельцев вложено в СП, в банки коммерческие. Но остатков еще много. Они сегодня хотели и комсомольские деньги прибрать к рукам, но их я увел, не дотянулись. Завтра собираю актив области. Пусть лучше им, чем этим сусликам.

— Костя, это опасно…

— Это не более опасно, чем выжидать. Это наши деньги и с их помощью можно сделать многое. Похоже, Ди, мне придется менять профессию. Комсомольского вождя из меня не получилось. Придется переквалифицироваться в управдомы.

— По-моему, ты был неплохим вождем. Что будет дальше, Костя?

— Будет плохо, Ди. — Он покачал головой. — Гораздо хуже, чем было. А, может быть, в чем-то лучше, если Бог даст. Но так, как было, уже не будет никогда. Это очень плохое слово — никогда, но это правда, Ди. Можешь мне верить.

В последствии, она много раз спрашивала себя, как бы поступил ее муж, не разглядев в участниках Государственного Комитета по Чрезвычайному Положению, проигравшую команду? Что подсказал бы ему, давно ставший второй натурой, прагматизм? И не смогла найти однозначного ответа на этот вопрос. Тогда, в августе 91-го, он поступил так, как поступил. И поступил, как порядочный человек. И только это имело значение.

Они провели ночь у приемника. Телефон не умолкал до утра.

Двадцатого Костя осуществил задуманное — к двенадцати дня сдал партбилет, и положил Первому на стол заявление об уходе. Он еще оставался в своем кабинете пару дней, но уже по инерции. К вечеру стало ясно, что ГКЧП неизбежно проиграет, и из обкома партии, в Москву, полетела телеграмма с поддержкой защитников Белого дома и Президента, запертого с семьей на даче, в Форосе.

На Садовом кольце еще дымились, под мелкой моросью, догорающие троллейбусы, еще ждали сигнала верные путчистам военные части и спецподразделения, но колесо истории уже повернулось. Со Старой площади отдавались последние, в истории СССР, приказы. Перемещались по миру, со счета на счет, партийные деньги, кормившие досыта десятки режимов и сделавшие десятки революций.

Партия собиралась нырнуть в подполье, поменять лицо, спрятаться от тех, кого мучила и обманывала семьдесят четыре года. И только дальновидные люди, а Костя Краснов относился к таковым, понимали, что происходящие перемены не коренной перелом, а рокировка, спасающая фигуру в сложной шахматной партии.

Ключевые посты в демократических, только по названию, правительствах, останутся за бывшими коммунистами, они сядут в плюшевые кресла в новых Советах и Парламенте, свято сохраняя старые, надежные связи и отношения.

Они же, тайно или явно, возглавят совместные предприятия, фирмы, банки, станут новыми нуворишами в этой стране, и никогда не откажутся от власти. А кто и когда отказывался от власти добровольно? Под удар фактически безвластной, но шумной демократической волны, попадут только ортодоксы, не сумевшие принять новые правила игры, а умные люди, сменив цвета знамен, притаившись в тени, опять будут строить рай на этой земле.

Но не для всех. Как всегда — не для всех.

— Береги спину, — подумал он. — Она сказала «Береги спину…»

Что за черт? Еще вчера он и подумать не мог о подобном, а сегодня стало явью то, что он всегда считал досужим вымыслом дешевых писак. Детективный сюжет — жена банкира становится заложницей у мафиозных структур. Потрясающе свежо. Было бы просто глупо, если бы не было правдой.

Банковский «Мерседес» мчал его по восточной части Берлина по направлению к бывшей Стене — чудовищному шраму, рассекавшему город надвое. Водитель тщательно выбирал дорогу — центр был перегружен транспортом и пробираться по боковым улочкам было легче.

Он все еще был в состоянии «ступора» и отдавал распоряжения чисто автоматически — какая-то его часть его разума продолжала действовать холодно и расчетливо, может быть потому, что он понимал необходимость действия и опасность, которую несла его семье растерянность и малейшее промедление.

С ним приехало двое — только двое, один из которых вне подозрений. Второй — сотрудник охраны — Костя плохо его знал, парень был из новых, как его зовут, дай Бог памяти. Ах, да… Сергей. И фамилия такая смешная — Катенькин. Кто мог представлять опасность здесь? Кто-то из людей Франца? Вполне возможно. Предположительно — это может быть кто угодно. Хоть бы и сам Франц. Или Дитер. Страшно подумать, но может быть и сам Дитер. Лично. Слишком большие деньги на кону. Сорок миллионов долларов могут изменить любой менталитет. Ай да Лукьяненко, ай да сукин сын! Серый ты наш кардинал, мыслитель сраный. Основа нашей безопасности.

Костя почувствовал, как от злости у него спирает дыхание и начинает колотиться сердце. Он удавил бы его собственными руками. Если бы он просто предал — полбеды. В конце — концов, склонность к предательству одно из обычных человеческих качеств. Инстинкт подобный инстинкту размножения. Или даже рефлекс. Но сделать это так, как сделал Лукьяненко, прикрывшись женщиной и детьми — нечто большее, чем просто предательство и заслуживает большего.

Это тебе не просто воровство — такое уже случалось. Где — то год назад один из высокопоставленных клерков пытался провести подобный трюк, но шила в мешке не утаил и не успел отмыть ни цента из украденной суммы. Деньги вернули, а клерк расстался с уютным кожаным креслом.

Сейчас все гораздо сложнее. И сумму он переведет. Деваться некуда. Ставить в известность Интерпол пока нельзя. За ним присматривают, и это может плохо кончиться для Дианы и детей. Поднять людей дома? Ни в коем случае. Лукьяненко завязан с половиной милицейской и СБУшной верхушки города. О его звонке станет известно через несколько минут.

Костя с размаху ударил кулаком по кожаной подушке сидения. Сидевший впереди охранник с недоумением оглянулся через плечо.

Это нельзя, то нельзя. Похоже, ему оставили узкий коридор, в рамках которого он может действовать как запрограммированный автомат. Старший брат смотрит на тебя… Ну и? До офиса — минут пять езды. Сегодня он отдаст распоряжения, может быть, свяжется с Лукьяненко по мобильному телефону и перешлет копию платежки по факсу. Хотя на ситуацию это не повлияет. Они будут удерживать Диану, как можно дольше. Им нужно связать ему руки. Не дать начать противодействовать. Ведь он может попросить трассировать деньги или просто заявить в Интерпол, а дальше будут действовать их банкиры. А банкиры там совсем не плохие. Значит, надо держать его руки. Или, как сказал Лукьяненко, за яйца. И для этого у них есть все.

Вопрос один — зачем? Они кто угодно, но не наивные первоклашки. Поднаторели за пару лет работы. Что они могут сделать с деньгами? Глупо надеяться, на то, что в случае необходимости заинтересованная сторона не проследит «трассу». Даже если суммы будут сняты наличными в разных странах или на них будут куплены «боны» на предъявителя, следы останутся. А если оффшорный банк? Или использованный ими вариант — банк плюс трастовый фонд? Тогда что? Известны люди, которые за операцией стоят. У них есть фамилии и имена. Но для этого есть паспорта на чужое имя. Невелика проблема.

Внешность? Внешность можно, конечно, изменить. При больших деньгах это проще простого. В Европе полно высококлассных хирургов, которые за сравнительно небольшую сумму выкроят тебе новое лицо, и даже новые отпечатки пальцев, хоть это и посложнее. Но для всего этого нужно время. А для того, что бы у них было время — им нужно его молчание, и есть только два способа его получить. Держать в заложниках семью или убить его. Третьего не дано.

Лукьяненко хорошо знает, что на сделку он не пойдет, а полагать противника дураком — признак собственной несостоятельности. Если они начали операцию — значит все спланировано и рассчитано на десять ходов вперед. Или на двадцать. Планировать — это азбука контрразведки и сыска. В этом Лукьяненко ас. Он, предположительно, посчитал каждый его шаг, как возможный, так и невозможный. Четко, логично, как настоящий профессионал.

Стоп… Но и он сам не профессионал в этих вопросах. Достаточно легко можно предугадать его действия по блокировке счетов или системе противодействия «отмывке» денег. Но предугадать его поступки не связанные с банковскими делами — задачка трудная, хотя и невыполнимой ее не назовешь. Действовать на опережение — его козырь. Прежде всего, нужно определиться с тем, кто присматривает за ним здесь. Уйти из-под контроля, исчезнуть, пробраться поближе к дому и отбить у них Диану и детей. И ни в коем случае не делать отправку суммы.

Они будут искать его, и не тронут семью, пока он им нужен. Для того чтобы сымитировать платеж большого ума не надо — ошибка в букве или цифре — и деньги вернутся, как ошибочно отправленные. Все зависит от того, кого они к нему приставили. Скорее всего, какого-нибудь гоблина-молотобойца. А если нет? Если тот, кто приглядывает за ним хоть немного в курсе дела, значит, степень риска возрастает непредсказуемо. В конце — концов, для того, что бы сравнить платежку с тем, что записано у тебя на бумажке крупными буквами, не нужно быть Спинозой. Десяти классов хватит с головой.

Прежде всего, Лукьяненко абсолютно уверен, что в этой ситуации платеж, все-таки, будет произведен. Он явно контролирует счет в банке-получателе или транзитный корсчет в Германии, через наш банк в Днепре. Он ведь вполне мог купить или запугать кого-то в банке, кто имеет доступ к этой информации.

Но, сейчас — почти четыре по местному времени и, официально, банк платежи прекратил. Для него это не проблема, но если не упирать на срочность, то платежку оформят сейчас, а исполнение отнесут на утро, что даст почти шестнадцать часов зазора, а реально — даже больше. В худшем случае — двадцать, в лучшем — сутки. Это уже что-то.

Нужно выяснить, кто сейчас приглядывает за ним. И заставить их нервничать. Вы ведь не любите, когда что-то идет не по плану, не так ли, господин Лукьяненко? Одно «но»… Придется кому-нибудь довериться. И решиться на это придется прямо сейчас — на раздумья и колебания — просто нет времени. Это тот случай, когда один в поле не воин.

«Мерседес» затормозил у входа в банк, и охранник распахнул перед Костей дверцу.

После развала Союза, когда стало ясно, что обратного пути нет, и деньги партии и комсомола бесследно исчезли в полугосударственных и кооперативных банках, СП и фирмах с неясным прошлым и обеспеченным будущим, Костя уже был готов к подобному развитию событий и начал действовать, подключая связи, полученные еще в бытность комсомольским «вождем».

Но дело упиралось не только в связи. Идеей Кости была организация коммерческого банка, а для реализации такого проекта одних связей не достаточно. Нужны были деньги — и деньги немалые. И для уставного фонда банка, и для благодарности тем, кто будет бумаги подписывать. У Кости таких денег не было. Но была идея, талант организатора и умение убеждать.

К тому времени, в городе уже существовала тонкая прослойка тех, кого через несколько лет будут называть «новыми русскими», и Краснов сделал единственно возможный шаг — привлек в банк частный капитал. Этот шаг можно было бы считать рискованным — само понятие « частный капитал „ действовало на всех власть предержащих, как на быка красное, но Краснов рисковал осознанно — на первое время это давало ему некоторые гарантии независимости, которых в государственной структуре не было по факту. Хотя трудно говорить о независимости, добровольно надевая на шею поводок. Расчет строился на том, что поводок затянется только тогда, когда банк станет настолько выгодным и раскрученным проектом, что отцы-учредители захотят «порулить“ им самостоятельно. До тех пор, пока управлять такой структурой будет хлопотно, Краснов может чувствовать относительно спокойно.

Полугосударственные, акционерные банки были от природы структурами неповоротливыми, коррумпированными, обросшими запретами и полностью подчиненными государственной машине — им мог приказывать высокопоставленный чиновник. А то, что задумал он, требовало мобильности и самостоятельности. Костя прекрасно понимал, что те, кто вложит деньги в «СВ-банк» (название Краснов придумал с помощью Дины — просто «Свой Банк» — и все) тоже возьмут его на «поводок», рано или поздно, но их целью будут, прежде всего, иметь инструмент. Сугубо утилитарный инструмент для того, чтобы делать деньги, а на счет этого Костя не беспокоился. Деньги будут. И инструмент будет подобающий. Пусть «поводок». Пока он свободен. Дальше будет видно.

Всех четверых «доноров» Краснов знал. Когда-то, весь город покупал персональные компьютеры в одном из СП. И все четверо именно в нем и трудились. Все четверо, что вполне естественно, знали Краснова, а так же, заодно — и Гельфера, что было для дела очень хорошо… Благо, что хоть город и немаленький, а прослойка, как и везде, узкая. Люди, доверившие свои деньги ему, должны были обязательно доверять и Гельферу. Потому, что именно Артуру Костя отводил в деле функционирования банка место «первой скрипки».

— Ты у нас великий экономист, — говорил Костя, — создатель новых немарксистских экономических теорий. Давай-ка, опровергнем старика Маркса в одном, конкретно взятом банке.

Гельферу такая постановка вопроса льстила, он гордо поднимал усы, сверкал глазами и проявлял чудеса работоспособности. Начальный пакет для регистрации был готов в рекордные сроки. Дальше начались мытарства. Краснов сидел в Киеве неделями, ругался, спорил, давал взятки в крупных и особо крупных размерах, метался с кипой документов из здания в здание, из кабинета в кабинет, худел и выматывался. Каждая «виза» давалась не просто с большим трудом, а, буквально, на пределе возможностей.

Вечерами, в гостинице, Костя так крыл систему и ее достойных представителей, что шахтеры из его родного городка замерли бы от удивления. Но, медленно и верно, количество подписей на бумагах росло, в особо тяжелых случаях на подмогу вызывался Миша Калинин — его бульдожья хватка юриста и специфические знакомства действовали там, где не помогали связи Краснова.

Он даже с поезда сходил — будто только что из модного салона — наглаженный, выбритый, распространяя вокруг себя запах дорогого французского одеколона, в неизменном костюме-тройке, при галстуке (и не простом галстуке) и в начищенных до зеркального блеска черных туфлях. Он входил в любой кабинет — или сам, или, договорившись предварительно о протекции с одним из своих многочисленных друзей, и выходил с результатом. Не иначе. Причем суммы «благодарностей», которые он оставлял за вельможными дверями, были, мягко говоря, разумными — Краснову приходилось платить гораздо больше. Костя уже несколько раз затевал с Калининым разговоры о будущей работе в банке, но Михаил, корректно, но твердо, оставлял вопрос открытым.

— Будем посмотреть, — говорил он. — Давай, для начала, заверши бумажную волокиту, стань на ноги. Время есть.

— Но ты понимаешь, что мне нужен классный юрист?

— Несомненно. Как же в банке без классного юриста?

— Хорошая зарплата…

— Друг мой ситный, а что, в твоем понимании, хорошая заплата?

Вопрос был сложным. Тот, с позволения сказать, бардак, что творился в стране, делал ответ на этот вопрос, в принципе, невозможным.

Союз уже развалился, а то, что создавалось на его месте, имело, в общем-то, название, но было, по сути — ничем. Рубли бывшего Советского Союза еще имели повсеместное хождение, но стоили в десятки раз дешевле, чем было раньше. Из магазинов, фактически, исчезло все самое необходимое. Слово «купить» опять ушло в прошлое, основным снова стало слово — «достать».

Страна состояла из сплошных очередей: за солью, молоком, сахаром, спичками, сигаретами, водкой. За всем. Несмотря на то, что статью за покупку и продажу валюты, по которой можно было схлопотать все, что угодно, вплоть до расстрела, никто не отменял, в стране появился черный валютный рынок, на котором можно было купить любую валюту, но, в основном, доллары. Народ скупал золото, украшения, бытовую технику, аппаратуру с одной целью — сохранить хоть что-то из нажитого. А это, с каждым днем, становилось все тяжелее и тяжелее.

Ходили смутные слухи — на уровне «желтых» газетных статей, о введении новой украинской валюты, но Краснов прекрасно понимал, что это только планы. Такой шаг требует серьезной подготовки и на неё уйдет не один год.

Отделившимся от Союза прибалтам было в этом плане проще, но даже их валютный рынок был привязан к рублю, как основной валюте платежей — именно рубль, «деревянный», «торговался» на валютных аукционах в Таллинне и Риге и был единственным средством расчета на всей территории бывшего «единого и неделимого».

Что уж тут говорить об огромной пятидесятимиллионной Украине, намертво переплетенной с экономикой России и других «братских» республик? Братство уже кончилось, подавленное танками у телебашни, порубанное саперными лопатками, а мятые бумажки с ленинским профилем и кремлевскими башнями все еще связывали республики вместе, как брачный контракт ненавидящих друг друга супругов.

С одной стороны, создавать банк в это время было безумием, но с другой стороны.…

И Краснов, и его партнеры-хозяева, прекрасно понимали, что лучшего времени не будет. Одни законы, фактически, переставали действовать, другие еще действовать не начали. Связи между республиками рвались, а торговля начала развиваться семимильными шагами. Предприятия — плохо, но работали, продукция экспортировалась, Внешэкономбанк СССР уже не выполнял свои обязательства — миллионы в валютах первой, второй и третей категории были заблокированы на его счетах, став недоступными для своих хозяев. И, вот-вот, готовы были прекратиться денежные трансферты между республиками. А необходимость в переводе денег для торговли и, необходимых, как воздух, поставок, между связанными намертво технологическими циклами и общими задачами, заводами была.

Сложно? Да. Невероятно? Да. Необходимо. Десятки раз — да. Начиная любое дело, Краснов знал, что есть одно слово, о существовании которого надо забыть. Это слово «невозможно». Наступало время смелых дилетантов, которым предстояло стать осторожными профессионалами. Набить шишки, стать жертвами политических и мафиозных разборок, умереть от пули киллеров или от смертоносных, как те же пули, инфарктов, едва перешагнув 30-тилетний рубеж. Сидеть в тюрьмах по желанию власти, обслуживать эту власть, пресмыкаться перед ней или с ней же бороться. Давать деньги на выборы политиков, на «общак» бандитов и на «фонды» ментов.

Но это было мутное время — время действия. Те, кто бездействовал — были обречены последующие годы тащиться в обозе. Выигрывали только безрассудные.

Так, что ответить на вопрос Калинина Костя не мог. Пока не мог. Но он был твердо уверен в том, что Калинина он сманит. Работа юриста в структуре банка была просто создана для этого блестящего сибарита, превращавшего идеи Гельфера и самого Краснова, в изящные, технически безупречные и юридически совершенные схемы. Калинин стоил любых денег. Как и Гельфер. Да и, если без лишней скромности, и он сам. Из «мужского клуба» вполне могла получиться Команда. Настоящая команда единомышленников, о которой можно было только мечтать в старые времена.

Референты у немцев были — хоть куда. Было впечатление, что эта костлявая, белобрысая дама неопределенного возраста, похожая на засушенную чехонь, напрочь лишенная физиологических женских выпуклостей, уже ждала в вестибюле Костиного приезда.

Звали ее Габи, она превосходно говорила по-русски, печатала и стенографировала с одинаковой скоростью на двух языках, да и, судя по телефонным переговорам, свидетелем которых доводилось быть Краснову, владела английским и голландским на уровне переводчика-синхрониста. Краснов, который тоже выбирал себе секретарей не по длине ног, а по уровню компетентности, о таком кадре и мечтать не мог.

Только глаза у фройляйн были неприятные. Голубые и полностью прозрачные — до потери цвета и выражения. Будто бы стекляшки вставили в глазницы, под белесыми бровями. Если бы не мазки туши на ресницах, глаза просто нельзя было бы обнаружить на лице — они могли потеряться на светлой коже, усеянной редкими, бледными веснушками.

Поздоровавшись почтительно, фройлян Габи повела его в кабинет Дитера, на ходу подавая, аккуратно разложенные по прозрачным файлам, документы из раскрытой кожаной папки.

Косте было не до документов — судя по тому, как сердце колотило в ребра изнутри, вместо крови, в его жилах, уже тек чистый адреналин. Но положение обязывало, он что-то говорил, пропуская Габи впереди себя в лифт, и из лифта, шел по просторному холлу в приемную, отвечал наклоном головы на приветствия сотрудников директората, знакомых ему. Но основная часть его мозга занималась расчетом последующих действий, а где-то, совсем глубоко, за пределами сознания, его двойник, охрипший от ярости, был готов ко всему, даже к убийству.

Дитер встал из-за стола, когда он вошел в кабинет, и двинулся к нему навстречу — слегка полноватый, слегка лысоватый, но радушный. По лицу — типичный уроженец Воронежской губернии — даже нос уточкой.

Но на этом сходство с воронежским крестьянином заканчивалось. Элегантный костюм от Бриони, «Патек Филипп» на ремешке из рельефной кожи — европейский банкир во всей своей красе, пусть только лишь руководитель Восточного департамента банка, но все-таки, член Правления. Его русский был далек от совершенства, но достаточно хорош для неофициального общения, на переговорах он пользовался услугами Габи — в ее речи не прослеживался даже акцент.

— Я рад тебя видеть, герр Краснов!

Они давно были на «ты», но часто использовали в разговорах такую полушутливую, полууважительную форму.

— Я тоже рад, герр Штайнц!

Они обменялись рукопожатием.

— Неужели и он? — подумал Костя, встретившись с Дитером взглядом. — Неужели? Наши особисты говорили, что он бывший сотрудник БНД. Специалист по СССР.

Но взгляд Дитера был совершенно обычным — да и что, собственно говоря, Краснов хотел там увидеть? Радушный и приветливый взгляд круглых, светло-карих глаз.

— С приездом, герр Краснов. Габи два кофе, битте!

Краснов не удивился бы, если бы в ответ на просьбу шефа фройляйн Габи щелкнула бы каблуками и зычно крикнула: «Яволь!».

— Садись, Костя! — Дитер сделал жест в сторону кофейного столика и кресел. — Как долетел?

Глядя на него, спокойного, элегантного, уверенного в себе, Краснов абсолютно ясно понял, что тянуть нечего. В этой истории ему просто придется на кого-то положиться. Или на этого грузноватого банкира, с выправкой бывшего военного разведчика, которого он знал уже несколько лет. Или на фатоватого Франца, которого он знал гораздо хуже — весельчака, ещё по мальчишески стройного, но с уже наметившимся, пристёгнутым, «пивным» брюшком — большого любителя пенного напитка, как и положено баварцу. Но, ни в коем случае, ни на кого из сопровождения. Свои — были худшим вариантом. Ни на «орленка» из службы безопасности — Катюшкина, ни на заместителя начальника собственного кредитного управления, господина Глобу, Краснов положиться не мог. Слишком велика была цена ошибки.

Если рассуждать здраво, Дитер был самой лучшей кандидатурой для того, чтобы обратиться за помощью. У него не было причин предавать. Во всяком случае, Краснов не мог представить себе таких причин — ни финансовых, ни человеческих, если, конечно, не сам Штайнц и стоял за начавшимися событиями. И Краснов решился. Просто по тому, что в настоящий момент не видел другого выхода.

— Спасибо, Дитер. Долетел нормально. Но есть проблема…

Судя по выражению лица, Штайнц хотел пошутить в ответ, но, глядя на Костю, передумал.

— Садись. Что случалось? Что серьезное?

— Серьезней некуда.

На то, чтобы изложить случившееся понадобилось буквально минута. Дитер дополнительных вопросов не задавал, слушал внимательно, сосредоточенно. Радушное выражение из глаз ушло напрочь — теперь они смотрели цепко, и, как отметил Костя, профессионально.

Дослушав, Дитер почесал переносицу и сказал:

— Плохо.

Потом подумал и добавил.

— Очень плохо.

С подносом, со стоящими на нем кофейными чашечками, сахарницей и вазочкой с мини крекерами, вошла секретарь. Мужчины замолчали, ожидая, когда она выйдет. Потом заглянула Габи с папкой в руках. Дитер едва заметно качнул головой, и она исчезла, тихо прикрыв за собой дверь.

— Что я могу сделать для тебя? — спросил Штайнц.

— Не знаю. Для начала — посоветуй. Я, видишь ли, еще никогда не был в подобной ситуации.

— Посоветовать. — Дитер попробовал слово на вкус. — Я боюсь, что я не посоветовать ничего. Мы сможем только… — он задумался над выбором подходящего выражения на русском языке. — Решить вместе. Когда ты спокойный.

— Я спокоен.

Дитер покачал головой.

— Нет. Ты не спокоен. Я вижу.

— Я готов говорить, Дитер.

— Да. Может быть.

Он положил ложечку сахара в свою чашку и принялся размешивать кофе. Вид у него был слегка отсутствующий. Как будто бы он что-то считал в уме.

— Окей. — сказал он, наконец. — Давай договоримся сейчас. Сразу. Я говорю. Ты не споришь. Я спрашиваю. Ты говоришь правду. Как в кирхе. Да?

— Хорошо. — Сказал Костя.

— Тогда я задать тебе немного вопросов.

К вечеру погода начала портиться. Внезапно, как всегда в мае. Сначала, издалека, стали слышны раскаты грома, гулкие и раскатистые, словно невидимый оркестрант бил в гигантские литавры. Потом гроза подошла ближе, небо затянуло серой пеленой, и по листьям прошуршали первые капли дождя. Литавры перешли в крещендо и небо на западе прорезали вспышки молний.

Диана не любила грозу. Костя, наоборот, любил. Когда струи дождя полосовали реку он часто, набросив на плечи дождевик, стоял на песчаном пляжике, глядя на воду, а рядом с ним, в ядовито-желтом дождевичке, стоял Марик. Они возвращались в дом мокрые, как лягушки, оставляя на крыльце следы коричневого рассыпчатого речного песка, и пили чай на кухне. От висящих в прихожей плащей остро пахло дождевой водой и пластиком, в стекла барабанили крупные летние капли. Дашка мостилась на колени к Диане и грызла печенье, свистел чайник…

Диана отошла от окна. Надо было что-то готовить на ужин детям. Но для этого требовалось спуститься вниз, на кухню.

Марик читал, сидя в кресле и, увидев её, сразу же отложил книгу в сторону.

— У нас неприятности, сынок. — Сказала Диана, садясь напротив него. — Большие неприятности.

— Что-то с папой? — голос у Марка дрогнул. Чуть заметно, так же, как бы он дрогнул у Кости, отметила она. Та же выдержка, тот же взгляд, тот же наклон головы. Маленький Краснов. Он сможет, он точно сможет.

— Нет. С папой все в порядке. Он звонил. Он сейчас в Берлине. Понимаешь, Марик, те люди, что приехали…

— Это же папина служба безопасности…

— Да. Но, видишь ли.… Этим людям нужны деньги.

— Ваши с папой?

— Нет. Деньги банка. Они хотят, что бы папа отдал им деньги банка.

— Много?

— Очень много, сынок. Они для этого приехали. И они нас не отпустят, пока папа эти деньги им не отдаст.

— А он отдаст?

— Да. Конечно. Они знают, что для того, что бы они ушли, папа сделает это. Но нужно время. День, может быть, два. Пока они останутся здесь.

— А потом уйдут?

Диана взъерошила сыну волосы.

— Уйдут. Может быть. А, может быть, и нет.

— Почему?

— Потому, что могут испугаться, что твой отец потом их найдет. И накажет.

Он задумался, буквально на миг, а потом опять поднял не нее глаза.

— Он их найдет.

Он не спрашивал, а утверждал.

— В том-то и беда, — подумала Диана, — и они тоже это знают. И они уверены в этом на все сто процентов. Поэтому и сделают все, что бы искать их было некому. Вот только как сказать об этом тебе?

— Да. Найдет. Вопрос в том, сынок, будем ли мы с тобой и Дашкой, сидеть и дожидаться, пока папа что-то сделает? Или попробуем сделать что-то сами?

Марк посмотрел на нее внимательно, совсем по-взрослому. Диане даже стало не уютно. Будто бы не одиннадцатилетний мальчишка сидел сейчас, напротив нее, а ее ровесник, таким понимающим был этот взгляд.

— Ты думаешь, — сказал Марк, — что они убьют нас, мам?

Как ни странно, Диане стало легче, когда он сам произнес то, что она не решалась высказать в слух. Страшнее, так как ее выводы подтвердились, но легче, потому, что она поняла, что не одна. Рядом с ней сидел Костя. Маленький Костя. Но такой же рассудительный, храбрый и спокойный. В глаза которого можно заглянуть и почувствовать поддержку, понимание. И не видеть страха.

Прости меня, Господи, подумала Диана. Прости меня за то, что я ищу поддержки у ребёнка, вместо того, чтобы просто защищать его и его сестру. Прости меня за то, что собираюсь сделать. И дай мне силы сделать то, что должно. И защити наших детей, если сможешь. Будь милосерден. Мы слабы, мы обращаемся к тебе только в минуты несчастий, но разве не в эти минуты особенно горячи наши молитвы? Разве не в эти минуты мы особенно искренни в своей вере?

Да. — Сказала она. — Они нас убьют. И папу тоже. Такой у них план. И пока все идет по этому плану. Но мы с тобой можем эти планы нарушить. Если нас не будет у них в руках — это развяжет руки Косте.

Или даст ему возможность совершать ошибки, отметила она автоматически. Без ущерба для безопасности детей. И сама удивилась своей способности холодно анализировать ситуацию в такой момент.

— Для них — любое нарушение планов — это очень плохо. У них очень мало времени.

— У папы тоже, — сказал Марк. — Что ты собираешься делать?

— Нам нужно покинуть дом. — Она потерла виски. Голова побаливала после удара Лукьяненко, да и начавшийся дождь хорошего самочувствия не добавлял. — Через двери этого не сделать. Только через балкон второго этажа. Ты можешь спуститься? По простыням?

— Да. Без проблем, ма.

— Потом я спущу тебе Дашку. Она будет спать. Или будет очень сонная.

— Хорошо.

— Потом спущусь сама. Помогу вам переплыть речку, и вы пойдете к сторожу на плотину. У него есть связь.

— А ты?

— А я вернусь. Не в дом. На этот берег. И постараюсь угнать свою машину. Запасные ключи у меня есть.

— Не пойдет. — Сказал Марк. — Тебе нельзя возвращаться. Они тебя убьют.

— Они будут думать, что вы со мной. И гнаться будут за мной. Вы успеете добраться. И позвонить в город. А я постараюсь доехать до шоссе. Или до города, до поста ГАИ.

— Нет, — повторил он.

— Марочка, но ведь ты не сможешь вести машину.

— Это плохой план, мам. Пять километров по лесу ночью с Дашкой на плечах. Я дойду только к утру. — Он посмотрел ей в глаза твердо, без сомнений, по-мужски. — Я дойду, не сомневайся. А что будет с тобой?

— Со мной все будет хорошо.

Марк покачал головой.

— Это плохой план, мама. Он никуда не годится. Мы не выберемся из дома незаметно. Они будут сторожить.

— Я знаю, сынок. Я знаю, что надо делать.

— Я тоже, — сказал Марк. — Жаль, что тебе никогда не нравился бейсбол. Но мы справимся, мама. Обязательно справимся. Они думают, что мы ничего не будем делать. Они думают, что мы их боимся.

— Он догадался, — подумала Диана. — Он догадался. Увидел, что я принесла биту, и понял — зачем. Ни неприятия, ни ужаса перед действием, от одной мысли о котором у меня ноги становятся ватными.

Она обняла сына и прижала его к груди. Он с благодарностью принял ее ласку, положил голову на плечо, замер, на несколько секунд. Совсем ребенок. Единственная опора. Она бы все отдала за то, чтобы их с Дашкой не было рядом. И чтобы ей не пришлось делать то, что она должна будет сделать.

На все — про все — у Дитера ушло не более сорока минут. Допрос, а Краснову вопросы герра Штайнца более всего напоминали именно допрос, был стремителен, как блицкриг. Теперь Краснов и сам мог с уверенностью сказать, что Штайнц не всю свою жизнь был банкиром. Более того, теперь он не был уверен, стал ли Штайнц банкиром окончательно, в настоящий момент. Во всяком случае, если и стал, то не до конца.

Потом Дитер сделал несколько звонков с мобильного, вызвал в кабинет Габи и быстро, практически на пределе Костиного понимания немецкого, отдал распоряжения. Габи записывала молча, без вопросов, отмечая каждый пункт гортанным: «Йя!».

После ее ухода Дитер схватил трубку многоканального телефона, стоящего у него на столе и опять принялся звонить, отрывисто каркая в микрофон. Все это время Краснов ощущал себя предметом обстановки кабинета: Штайнц совершенно не обращал на него внимания. И ему ничего не оставалось, кроме, как курить сигарету за сигаретой.

Наконец, Штайнц закончил беседу и опять уселся в кресло, напротив Краснова. Где-то с минуту мужчины молчали, потом Штайнц выдохнул, совершенно по-русски, словно выпил стопку водки, и сказал:

— Так. Официально я не могу делать ничто. Ты понимаешь варум?

— Да. — Ответил Краснов.

— Неофициально я кое-что могу. Так. Мало. Я сказал готовить платеж. Я сказал делать трассу. Это плохой банк. На Каймана Айленд. Юнит. Комната, факс. Один служащая. Чёрный ящик. И этот фонд тоже. Деньги входят и дальше ничего. Понимаешь? Никто не может знать — куда потом.

Костя, который сам, недавно, по договоренности со своими прибалтийскими партнерами, открыл счета в двух таких юнитах, на связанные со структурами его банка, фирмы, знал, что получить информацию о движении денег с оффшоров на Каймановых островах дело почти невозможное. Даже для Интерпола.

— У нас только один дорога. Мы должны медлить платеж. Я не имею дайрект вайр на такой банк. Много корреспондент. Если думать — три. Можно четыре. Я контроль. Ты иметь 72 часа на кансел этот деньги. Если хочешь, скажи сейчас. Они выйдут и вернутся. Любой случай. Два дня — и они опять здесь. Это быть опасно. Для твоя семья. Но ты иметь время решить твой проблема. Так?

— Деньги со счета уйдут?

— Да. Если кто видеть твой баланс — денег нет. Ты все сделал. 72 часа.

— Это все?

— Нет. Тебе надо домой. Так. Но кто-то здесь — твой враг. Кто?

— Я не могу сказать наверняка.

— И я. Пока не могу. Ты понимаешь, Костя? И это второй проблема.

— Что ты имеешь в виду, Дитер?

— Ты делать вайр. Деньги уходить. Ты еще нужен жив. Если твой враг есть терпение. Если нет — ты не нужен жить. Ты должен… — он запнулся, подыскивая русское слово.

— Исчезнуть. — Подсказал Костя.

— Исчезнуть. Да. Так. Ты исчезнуть здесь.

— Ты думаешь, что они хотят сделать так, будто бы это я взял деньги?

— Это быть хорошо. Ты не должен говорить никому. Ты делаешь вайр. Ты уехать. Твоя семья уехать. Банк на Каймана. У тебя есть связь с Каймана, так Костя?

— Лично у меня — нет.

— А у твой банк? Я не спрашивать прямая связь. Я говорю — связь, если найти. Понимаешь?

— Есть.

— Вот. Если враг умный — они держать тебя три дня. Деньги есть. Тебя нет. Твоя семья — нет. Ты — вор. Тебя все искать. Их нет. Если глупый — тебя нет сегодня. Я хочу спросить тебя, Костя, кто твой враг? Твой полицай? Нет. Это не он. Он — это рука. Кто голова? Подумай. У тебя нет времени. Но ты — умный. Может не один человек. Но это близко. Очень близко к тебе. Так. Теперь — дальше.

Он встал и прошелся по кабинету. Достал из секретера бутылку виски, стаканы. Он был удивительно спокоен и сосредоточен. Костя мог легко представить Штайнца в компании таких же профессиональных, спокойных людей среднего возраста, холеных, прекрасно одетых, в кабинете штаб-квартиры БНД, в Бонне. Занимающихся разработкой стратегических планов. «За победу… За нашу победу».

Штайнц налил виски в стаканы из толстого стекла, посмотрел на Костю и продолжил.

— Завтра утром ты можешь лететь домой. Сегодня нет рейс. Не в Киев. Нет. — Он сделал резкий жест рукой. — Киев нельзя. Москва. Нет. Далеко слишком. Кишинев. Это 600 километров до твой дом. Граница без компьютер. Почти не граница. Так — шутка. Тебя встретят наш человек. Мой хороший друг. Он везти тебя на Украина. Куда скажешь. Кто может встретить тебя? Кто ты доверяешь? Твои телефоны под контроль.

— Мобильные…

— Ваш мобильный слушать простой сканер. Ты понимаешь, никому в банк звонить нельзя.

— Понимаю.

— Полицай нельзя. КГБ нельзя. Только друзья можно. Но не всем. Это для помощь фрау Даяне и киндер. Слушай, Костя, у тебя есть друзья из криминал?

— Бандиты?

— Да. Чтобы забрать твоя семья.

— Друзья моих друзей.

Дитер внезапно рассмеялся, и Краснов посмотрел на него с недоумением.

— Извини, Костя. Друзья друзей. Так называть мафия на Сицилия. Смешно. Так. Ты можешь просить?

— Наверное, да.

Естественно, у Краснова были знакомства среди криминального мира. Правда, мир этот был не в полной мере криминальным, в обычном понимании. Многие, из расплодившейся в экс-СССР породы бандитов, в спортивных «адидасах» и кожаных куртках, были вчерашними военными, студентами, спортсменами. Из приличных семей, с дипломами о высшем образовании, многочисленными регалиями и медалями. Были среди них и чемпионы Европы и мира, капитаны и майоры, бывшие аспиранты и кандидаты наук. Выброшенные из обычной жизни, они начали жить по новым законам, приспосабливаясь к запросам сегодняшнего дня.

Именно они создавали «ударные группы» из молодых «толстолобиков» — камикадзе, законспирированные разветвленные сети, копирующие структуры спецподразделений, бригады, созданные по образу и подобию военных формирований. Профессионалы мстили стране за изгнание — мстили с фантазией, изобретательно. Силой брали «долю», в набирающей ход, новой жизни. К ним шли вчерашние школьники, соблазненные «девятками» асфальтового цвета, силой стаи и запахом «легких» денег, ПТУшники, студенты — пушечное мясо для одноразового использования. Их и использовали, как презерватив или китайский ТТ, который «клинило» после трех выстрелов — для разовых акций. Как курьеров, киллеров и бомбистов. И даже кличку им дали презрительную — «быки». Из них пробивались наверх единицы — в избытке наделенные хитростью, смекалкой и жестокостью. Остальных несли на кладбище, в дорогих и не очень, гробах, «пацаны» в кожанках.

Но шли в рэкет также и крепкие профессионалы. Из силовых органов, из армии, из большого спорта. Они не признавали «блатных» и их законов. И очень быстро привыкли не признавать законов человеческих и божьих. Время этому очень способствовало. Они стреляли в силовиков, коммерсантов и друг в друга и грабили коммерсантов. А силовики стреляли в них и тоже грабили коммерсантов. Страна выбирала между двумя «беспределами» — бандитским и ментовским, не понимая, что на деле, в разной упаковке, получит одинаково горькую пилюлю.

Сам Краснов с бандитами дела не имел. В самом начале процесса становления банка, ему пытались сделать «предложения, от которых трудно отказаться». Но предложения приняты не были. Краснов знал, что если в его бизнес войдут бандиты, то это навсегда изменит имидж банка. Были уже, знаете ли, прецеденты. И даже если некоторые из бандитов уже сменили вазовские «девятки» на подержанные «Мерседесы», а базарную униформу на вполне приличные костюмы, и обзавелись офисами вместо спортзалов — Краснов все равно держался от них подальше.

Исключение составляли только старые знакомые, которых Костя знал по «прежней» жизни. С ними Краснов встречался иногда, но не по деловым вопросам. Некоторые из них, ставшие клиентами банка, даже захаживали к нему в кабинет. Правда, от нескольких таких знакомцев Костя получил предложения «раздербанить» кредит на взаимовыгодных условиях, но вежливо отказался, а с предлагавшими ему такие гешефты личностями, просил своего секретаря более не соединять. Что Галина Яковлевна, работавшая у Краснова еще в обкоме комсомола, исполняла неукоснительно и с удовольствием.

В сауны с девицами Костя не ездил, водку не пил, кредиты «не дербанил» — так что дружба с этой кастой у него не задалась.

С милицией, УБОБом и СБУшниками, впрочем, тоже.

Банковские офисы охранялись людьми в форме, инкассация производилась ими же, но за все это банк платил по счетам. На все попытки силовиков влезть в дела банка или ознакомиться с файлами, составляющими банковскую тайну, пресекались Красновым без всяких попыток поиска компромисса. Господа учредители всемерно поддерживали своего управляющего, с его политикой независимости и немедленно вмешивались, если конфликт с силовиками или бандитами переходил в активную фазу. Благо, рычаги воздействия у них имелись.

Бандиты, постепенно, отстали — себе дороже, а вот доблестные правоохранители попыток не прекращали — больно уж лакомым казался кусок. Да и зацепок, если честно сказать, было много. Сама экономическая система была такова, что при малейшей попытке работать по закону, любое коммерческое предприятие, а кто может сказать, что банк это некоммерческий проект, оказывалось должно государству вне зависимости от получаемой прибыли и эффективности работы. Фирмы, фирмочки, большие заводы и маленькие частные предприятия не могли работать без, так называемой, обналички. А банк не мог работать без схем минимизации налогообложения. Легальных, не совсем легальных, совсем нелегальных. И должен был учитывать пожелания клиентов. Легальные, не совсем легальные и совсем нелегальные.

В начале, это были переводы денег в Россию и из России, за которые банк брал солидные комиссионные. Механизма, как такового, на тот момент, не было. Электронные переводы еще не существовали. Бумажные носители, перевозимые в ручную в огромных мешках, лежали в РКЦ ЦБ РФ неделями и месяцами. Посредники и исполнители, разыскивающие в этом бумажном море нужную «платежку» зарабатывали колоссальные деньги.

Банк в ту пору занимал несколько комнат в здании общежития техникума, которые Костя выбил по старым комсомольским связям. Одну угловую комнату занял Гельфер, втиснувший свое массивное тело на шесть квадратных метров и приступивший к внедрению своих экономических познаний в жизнь.

В другом конце коридора, сделав из туалетной комнаты мини-приемную, а из соседней с ней, жилой — мини-кабинет, разместился Краснов с секретарем. В бывшей «ленинской» комнате, где площадь это позволяла, на первом этаже, разместился расчетный зал. Еще несколько комнат Краснов выбил для управлений и их руководителей. Команда была совсем маленькая.

Вполне естественно, что в делах Краснов опирался на своих. Комсомольские кадры на ключевых позициях, некоторые с небольшим опытом банковской деятельности, большинство без нее, но все с опытом администрирования, командной работы. Их Костя подбирал, скорее, по принципу личной преданности. Из собственного опыта, он знал, что только это может в какой-то степени, и то — далеко не полностью, оградить, на первое время, от взяточничества и попыток разворовывания средств, которые процветали в некоторых коммерческих и государственных банках. Конечно, соблазны и риск воровства оставались — куда их деть? Но задачей было свести коррупцию к минимуму, так как вовсе избежать ее было невозможно.

На вторые позиции нанимались немногочисленные профессионалы, которых Костя сманил, откуда смог — те, кто поверил в идею нового банка и в его руководителя. Плюс мозговой центр. Он сам, Калинин и Гельфер. Калинин, правда, был сотрудником приходящим. Свою адвокатскую практику он так и не бросил. Но все свободное время отдавал решению банковских проблем.

Тогда же Краснов и пригласил для создания службы безопасности Олега Лукьяненко, который уже несколько лет работал в органах, так как знал его еще со времен оперотрядов, работу которых он курировал будучи Первым в Университете. Олег оказался способным организатором и начал строить будущий департамент безопасности с ноля — толково, быстро и жестко. При этом всячески демонстрируя своему новому шефу и преданность, и свою заинтересованность в общем деле. С Гельфером, у него, правда, отношения не задались. Артур относился к Лукьяненко с некоторой брезгливостью, скрывавшей очевидную неприязнь. Это было удивительно, так как кроме Карла Маркса и еще нескольких адептов коммунизма, Гельфер ко всему человечеству относился с доброжелательностью. На недоуменные вопросы и разъяснительные беседы Кости Арт не реагировал, о причинах своего неприятия шефа СБ, отвечать не хотел, отделываясь шуточками, об извечной ненависти интеллигенции ко всякого рода филерам и жандармам.

Костя злился, Калинин хмыкал, иронично поглядывая на Гельфера, но в споры не вмешивался. Потом все как-то свыклись с существующим положением вещей — в конце концов, никто ни на ком жениться не обещал. Некоторая напряженность во взаимоотношениях между заместителем управляющего и шефом службы безопасности сгладилась под грузом ежедневных проблем. Слишком много работы и слишком мало времени для ссор. А не сталкиваться друг с другом в тесных коридорах и крошечных кабинетах арендованной «общаги», было невозможно. Значит, надо было притираться друг к другу, искать компромисс во взаимоотношениях, не обращать внимания на мелочи. Надо, так надо.

Так и начинали. В тесноте, да не в обиде. Удивительно, но никто не жаловался. Хоть условия были, мягко говоря, не очень. Но… Лиха беда — начало.

— Но я не уверен, — сказал Краснов, — что это выход из ситуации. Спецназ — это еще, куда ни шло. А вот бандиты… Я, конечно не профессионал, но мне кажется, что чем позже они узнают о том, что мы действуем, тем лучше.

— Так. — Дитер задумался. — Ты быть прав, возможно. Если…

Он опять почесал переносицу.

— Если ты и жена пережить эту ночь.

Наверное, Костя побелел, потому, что Дитер посмотрел на него испуганно.

— Я говорил о криминал, потому что не видеть другой шанс делать что-то… Иногда, Костя, лучше делать что-то, чем не делать ничего.

— А что бы ты делал на их месте?

— На их месте? На месте твой полицай?

— Да.

— Я бы ждать. Я бы брать тебя тайный место здесь и ждать. Пока не видеть деньги на счет. Место тихий, чтобы убить там. И спрятать тело потом. Что ты делать сегодня вечер.

— Я ужинаю с Францем.

— Один?

— Нет. С Глобой и своим охранником. В «Trenta Sei».

— «Trenta Sei» это хорошо. Франц — гурман. Дивная итальянский кюхен. — Дитер щелкнул пальцами. — Я делать звонок.

Он быстро набрал номер на клавиатуре мобильного и быстро заговорил по-немецки. Вернее, он не говорил, а отдавал приказы.

— Вечером, — сказал он, поворачиваясь к Косте, — в «Trenta Sei» быть два моих человек. Не из банк. Просто мой человек. Они смотреть за тобой. Чтобы ничего не делалось. Скажи там, что ты едешь со мной завтра. В Кёльн, например. Пусть. Не важно. Кёльн. На переговоры. Едешь из Берлин.

— Зачем?

— Мы говорить с тобой, что ты не спрашивать зачем. Просто делать. Надо. Так?

— Хорошо.

— Твой самолет завтра. Шесть утро. Вечером ты мне звонить из хотел. Любой время. Я утром ехать с тобой аэропорт. — Он внимательно посмотрел Косте в глаза. — На сегодня у нас две встречи. Ты можешь?

— Это нужно?

— Я думать — да. Все должен идти, как обычно.

— Тогда — да.

— Хорошо.

— Есть десять минут. Мы пить кофе и думать вместе. Окей?

— Да. — Сказал Краснов.

— Когда ты должен звонить? Твой полицай?

— Через сорок минут.

— Скажи, что ты все сделать. Что вайр будет утром.

— Но утром…

— Утром он знать, что ты ехать в Кёльн. Ты дашь копи сегодня. Тогда они не трогать киндер и Даяна. Они ждать завтра, проверить счет. Но они могут трогать тебя. Брать тебя в тихий место.

— В ресторане?

— Нет разница.

— Это же центр Берлина!

— В центр Москва не убивать?

— Ну, как тебе сказать…

— Центр Берлина — тоже, как сказать. Там, где много людей — можно делать что хочешь. Это я говорю. Веришь?

— Да, пожалуй.

— Пожалуй? — Дитер рассмеялся. — Да. Пожалуй. Верь. Чтобы все имело смысл одно нужно.

— Что одно?

— Ты должен был жить завтра утром. Когда я провожать тебя флюгхёффен.

Машины подъехали к дому в начале шестого. Диана увидела из окна, как на подъездную дорожку вырулил «Лендкрузер» с «блатными» номерами, банковская «девятка» и 600-й «Мерседес» темно-синего цвета. Киевской регистрации, если судить по номеру.

Минут за пять до того, она слышала звонок мобильного и голос Лукьяненко, что-то говорившего в трубку. Потом он рассмеялся. Хлопнула входная дверь. А сейчас.…

Сейчас из леса появился этот эскорт. Хлопали дверцы машин. На лужайку перед домом выходили какие-то люди. В поле зрения оказался Лукьяненко. Он кому-то жал руки, с двумя мужчинами, одетыми почти в одинаковые, серые костюмы, обнялся. Всего приехало, Диана быстро подсчитала, девять человек. Может быть, и в машинах оставался кто-то — за густо тонированными стеклами было не разглядеть. В который раз она отругала себя за забытый в машине сотовый. Вторые сутки пошли — батарейка сдохла наверняка, и, даже если добраться до машины, то толку от трубки может и не быть. Ей, отрезанной от мира, запертой вместе с детьми на втором этаже собственного загородного дома, лежащая в белой «Астре» трубка, казалась шансом на спасение. Хотя, куда, собственно, звонить, Диане себе не представляла. Ну, не в милицию же, это точно.

Дашка проснулась и Марик, в спальне, что-то читал ей в слух. Снизу доносились чьи-то шаги, то ли Болека, то ли Лелека. Диана подумала о том, что надо спуститься вниз и приготовить что-нибудь детям. Но в это время, один из тех, в серых костюмах, с которыми обнимался Лукьяненко, открыл багажник «Мерседеса» и двое крепких молодчиков, подъехавших на «девятке», выволокли оттуда Артура Гельфера. Диана едва сдержала крик.

Арт был похож на сдувшийся воздушный шар. Руки то ли скованы, то ли связаны за спиной. Рубашка, выбившаяся из брюк, перепачкана чем-то темным, пиджак порван. Голова болталась из стороны в сторону, как у игрушечного пупса, на которого он всегда был похож. Крупный игрушечный пупс с роскошными усами. В один момент голова его запрокинулась и Диана увидела, что лицо у Арта разбито в кровь, так, что глаз не было видно.

Бравые ребятки поволокли Артура к крыльцу, быстро и споро, несмотря на все его сто с лишним килограмм веса. Ноги Гельфера волочились по траве и, в какое-то мгновение, Диана подумала, что волокут труп, и, мгновенно, похолодела. Но тут же увидела, что Арт пытается поднять голову, но у него это не получается. Значит, по крайней мере, жив, что уже хорошо.

Вчера Артур был в Москве, Костя разговаривал с ним около шести вечера. Диана даже слышала зычный хохот Гельфера из трубки сотового. И должен был оставаться в Москве до пятницы — это было понятно из разговора. Дверь внизу хлопнула, зазвучали мужские голоса, и шумно рухнуло на пол тело.

— Как мешок, — подумала Диана. — Они его швыряют, как мешок. С человеком, с живым человеком, так не обращаются.

Она подошла к лестнице и прислушалась. Внизу опять хлопнула дверь, заскрипело кресло под чьей-то тяжестью. Она спустилась на несколько ступенек ниже и осторожно выглянула из-за перил — так была видна часть нижнего зала.

Арт лежал спиной к ней, заведенные за спину руки были скованы наручниками из черной стали, так туго, что пальцы налились кровью до сиреневого цвета. Рубашка и пиджак задрались с правого бока, и Диана с ужасом увидела на теле Гельфера кровоподтек, повторяющий по форме подошву ботинка.

Это было так страшно, что она перестала бояться. Чувство страха мгновенно исчезло, уступив место злости. Нет, даже не злости — гнева. Такому сильному, что сердце забилось по другому, а с глаз спала пелена отчаяния и усталости.

— Твари, — крикнула женщина внутри Дианы.

Она сама. Но совершенно другая — сосредоточенная, сильная и безжалостная. Они били Арта. Совершенно безобидного, толстого, неспособного и муху обидеть, человека. Человека, который и не дрался-то ни разу в жизни, наверное.

Он всегда боялся боли — до появления нормальных дантистов его и в зубоврачебный кабинет сходить уговаривали всей компанией, а он, с опухшей щекой, отмахивался и не шел. А они били этого взрослого ребенка.… И, скорее всего, не для того, что бы что-то узнать. Значит, она правильно поняла правила игры. Теперь бы выстоять. Пусть не выиграть — не проиграть.

Она опять поднялась наверх. Совещание на лужайке перед домом уже заканчивалось. Часть приехавших, опять рассаживалась по машинам. Двое в сером — уселись в «Мерседес». Кто сел в джип — Диана увидеть не успела. Но, когда машины тронулись, возле дома остались двое молодцев из вазовской «девятки», которые отволокли Арта в дом, Лукьяненко и еще двое мужчин средних лет, неприметно одетых. К начальству они явно никакого отношения не имели. Лукьяненко что-то говорил им, а они слушали вытянувшись во фрунт.

— Еще охрана, — подумала Диана. — Плохо. Очень плохо. Еще четверо. Итого — семь. Шансы уменьшаются, но, по крайней мере, не исчезают.

Если бы ее приковали наручниками к батарее — вот тогда было бы совсем плохо. Они не считают ее игроком в этой игре. Баба — что с нее возьмешь? Не боец. И прекрасно. И пусть думают, что хотят. Я даже подыграть согласна. Лишь бы не ограничили в передвижениях. Арта зачем привезли?

Она взглянула на часы. Почти четверть седьмого.

— Скорее всего, для разговора с Костей. Дополнительный аргумент, с позволения сказать. Мол, если мало жены и детей — так у нас ещё твой соратник и друг. Но тут можно только гадать. Какое, действительно, место отведено Гельферу в этой игре Диана не знала. Но то, что Арт играет не в компании Лукьяненко, было видно невооруженным взглядом.

Опять распахнулась дверь внизу, забубнили голоса, потом Диана услышала голос Лукьяненко:

— Диана Сергеевна!

И громче.

— Диана Сергеевна!

Из спальни выглянул Марик.

— Все в порядке, — сказала Диана. — Побудь с сестрой.

Он кивнул.

— А у меня для вас сюрприз! — встретил ее Лукьяненко.

Артур уже не лежал на полу, а сидел в кресле, склонив голову к коленям, а один из добрых молодцев расстегивал ему наручники.

— Господин Гельфер, собственной персоной. Из бывшей столицы — проездом. Всего на один день.

— Не ёрничайте, Лукьяненко, — брезгливо выдавила из себя Диана. Она обняла Артура за плечи, помогая ему выпрямиться.

От всегда чистоплотного Гельфера пахло потом, мочой и кровью. Пахло страхом. Он облокотился на спинку кресла, с трудом сохраняя равновесие, чтобы не съехать на бок, и посмотрел на Диану заплывшими от побоев глазами.

Потом попытался улыбнуться, но получалось у него плохо — только стало видно, что во рту не хватает одного переднего зуба. Руки его, с передавленными наручниками кистями, безжизненно свисали по бокам.

— Здравствуй, Ди… — прохрипел он совершенно чужим голосом. — Воды дай…

Вся когорта Лукьяненко, рассевшись по гостиной, рассматривала происходящее, как в театре. Без каких-либо комментариев, с определенным любопытством во взорах.

Сам держать чашку Артур не мог, слишком сильно затекли руки, и Диана поила его, словно малого ребенка, придерживая за затылок. Гельфер пил жадно, заливая себе грудь водой, клацая зубами о край чашки. Он выпил все до дна, а когда Диана принесла еще, начал пить опять и заплакал. Сначала беззвучно — просто слезы покатились из глаз, по заросшим короткой рыжеватой щетиной щекам, а потом он всхлипнул, захлебнулся и надсадно заперхал, веером разбрасывая розовые капли.

— Как трогательно, — сказал Лукьяненко. — Еще чуть-чуть и я разрыдаюсь. Люблю мелодраматические эффекты, знаете ли.

— Заметно. — Она достала из шкафа чистое полотенце и вытерла Гельферу лицо. — Ему нужен врач.

— Уверяю вас, что необходимости в этом нет.

— Он сильно избит вашими людьми, Олег Трофимович.

— Ну, что вы, Диана Сергеевна, разве ж это сильно? Вы просто не знаете, что значит сильно. Вы же его узнали. Он разговаривает. Вот, воду даже пьет. Можно считать, что его и не били вовсе. Так, профилактический разговор. За жизнь.

Лукьяненко улыбнулся своей людоедской, тонкогубой улыбкой.

— Вам никто не говорил, Лукьяненко, что у вас специфическое чувство юмора? — Спросила Диана. — Почти нечеловеческое.

— Нет, Диана Сергеевна, — он, похоже, искренне развеселился, — не говорили. Моим сотрудникам мое чувство юмора очень даже нравится. Да я их, особо, и не спрашиваю — мне-то какая разница, нравится оно им или нет? Раз шучу, значит надо смеяться. Громко и долго. В ваши вельможные компании меня не приглашают. Что нам, сохатым, в барском доме делать? Так что — что имеем, то имеем. Другого не будет. И врача не будет. А вот помыться я Артуру Яковлевичу разрешу. Чуть попозже. Поговорим с вашим супругом — и пусть себе моется, на здоровье. И можете постирать его тряпки. Запах, надо сказать, нереспектабельный…

Лёлек коротко хохотнул, остальные гоблины заулыбались. Лукьяненко тоже растянул губы в улыбке, но глаза у него оставались злыми. Он внимательно следил за реакциями Дины, словно просчитывал заранее следующую фразу, чтобы встретить ее во всеоружии.

— Ждешь визг и слезы? — отметила Диана про себя. — Хрен дождешься. Особую уверенность в себе я не продемонстрирую. Нет её. Но и истерик, ты, сволочь, не увидишь.

— Я окажу ему помощь, — сказала она. — Хотя ему нужен врач. Вы, Лукьяненко, за это ответите.

— Может быть, Диана Сергеевна, может быть. Хотя, честно говоря, за всю свою биографию, за такое — ко мне никто из подследственных претензий не предъявил. Не принято, знаете ли…

— Все, когда-нибудь, происходит в первый раз, Олег Трофимович. Прикажите вашим головорезам помочь мне перенести Артура Яковлевича на второй этаж.

— Никак не могу, — Лукьяненко ёрнически развел руками, — так как первая заповедь охраны — ничего не носить. Руки должны быть свободны, на случай опасности извне. А во вторых — мне он нужен здесь. А после того, как мы переговорим с Константином Николаевичем — можете увести этот кусок дерьма хоть наверх, хоть в подвал. И так дышать не чем…

Диана повернулась к нему и внимательно вгляделась в его лицо.

— Что? Не нравится, Диана Сергеевна? — спросил Лукьяненко. — Неприятно, когда комнатная болонка оказывается волком?

— Волком? — Диана подняла одну бровь. — Вы себе льстите, Олег Трофимович. Вы и болонкой-то не были.

— Не надо, Диана, — прохрипел Арт. — Не надо.

— Между прочим, дельный совет, — сказал Лукьяненко. — Злить меня не надо. Не то у вас сейчас положение, что бы меня раздражать. Сидеть вам надо тише воды и ниже травы. Вы женщина видная, хоть и не первой свежести. Вполне привлекательная. Ребята, которых вы головорезами обозвали — нервные, молодые, горячие. Работой на вашего мужа измученные. Плюс классовая ненависть. Забавная может картинка получиться, Диана Сергеевна, вы не находите? Многовато для вас одной будет.

— Ах, да… — сказала Диана. — Действительно. Примите нижайшие извинения, Олег Трофимович.

Но бровь не опустила.

— Да что вы, что вы… — в тон ей подхватил Лукьяненко. — Не стоит извинений.

Они смотрели друг другу в глаза. Они смотрели друг другу в глаза. Диана знала наверняка, что его слова — не пустая угроза. Но отвести взгляд, дать этому человеку одержать верх над собой, особенно, после того, как он деловито, почти без эмоций, избил её, было невозможно.

Прекрасно осознавая, что она, наверное, делает самую большую глупость в своей жизни, она уперлась взглядом в его недобро прищуренные глаза. И делала это она не из безумной отваги, не из безрассудства или страстного желания победить в этой игре в гляделки. Что-то на уровне инстинкта подсказывало ей, что, как в единоборстве с хищником — нужно не отвести глаза. Главное не дать Лукьяненко сломать её на уровне словесных угроз, но и не спровоцировать его на физическое действие. Не нарушая равновесия, заставить его почувствовать в ней, в женщине, в существе, по его мнению, несомненно, низшего порядка, противника. Пусть и неравного ему по силе, но способного серьёзно оцарапать, ежели дело дойдет до драки.

Он мнит себя стратегом, а, значит, предпочтет начать действовать только тогда, когда это требует его план. Не ранее. Сломаться, показать слабость — это развязать ему руки прямо сейчас. А она хорошо представляла теперь, что может сделать этот человек с развязанными руками.

За ее спиной тяжело, с присвистом дышал Гельфер. Время не текло, тянулось. Эта молчаливая дуэль должна была чем-то закончиться.

И тут зазвонил телефон.

Дитер настоял на том, чтобы разговор записывался. Пришедшие техники за минуту подключили Костину трубку к нехитрому устройству, и только после этого Краснов набрал номер Лукьяненко.

— Слушаю.

— Это хорошо, что слушаешь, — сказал Краснов. — Я сделал то, что ты хотел.

— Вот и молодец, — весело, с издевательской интонацией отозвался Лукьяненко. — Приятно иметь дело с благоразумным человеком. А мы тут с твоей женой беседуем. И дружком твоим закадычным. Гельфер его фамилия. Помнишь такого?

— Арт-то тебе зачем?

— Считай, что я коллекционер. Хобби у меня такое.

— У тебя, Олег, опасное хобби. Ты коллекционируешь близких мне людей.

— Ну, конечно, спичечные этикетки собирать безопаснее. Но, ты же знаешь, я не сильно пугливый.

— Да, ты у нас бесстрашный. С женщинами и детьми.

— Ага. И с толстяками.

— Ты свою часть договора исполнять думаешь?

— Ты о чем, Краснов?

— Дурака не валяй, Лукьяненко. Диану с детьми отпусти.

— А жидёнка твоего? Тоже отпустить?

— Артур тебе зачем?

— Не для любви, Костя, не для любви.… Только по делу. Ты не волнуйся, родной. Денежка дойдет — и всех отпустим. Как вольных птиц. Мне твой выводок и этот кусок жира — без надобности. Это ты правильно подметил. Ты мне завтра, с утреца, звякни.

— Мы же с тобой договаривались, что ты их отпустишь!

— Так я ж и не отказываюсь. Как денежку увижу, так и сразу отпущу. Кстати, Краснов, ты сюда не приезжай пока, не надо. Посиди в Берлине, отдохни. Не метушись. Тут все нормально, все здоровы.

— Ты не ёрничай, Лукьяненко. — Сказал Костя, с трудом сдерживаясь. — Дай трубку Диане Сергеевне.

— Да помилуй Бог, родной! Разве ж я ёрничаю? Как бы я посмел с шефом да ёрничать. Трубку я дам, только не Диане Сергеевне, а дружку твоему. Диана Сергеевна в прошлый раз на каком-то неизвестном языке с тобой говорить пыталась. А мы люди простые. Мы всяким там языкам не обучены. Так что Артурчику трубку дам. А ей, уж извини, родной, не дам. Нахера мне этот геморрой с вашими переговорчиками. У него спросишь, что надо. Ты не пугайся, он тут у нас чуть шепелявить стал, но говорить еще может.

Краснова чуть не перекосило от острого чувства бессилия и ненависти. Дитер, который внимательно слушал разговор, одев наушники, наверное, увидел, как изменилось его лицо, и отрицательно покачал головой.

Впрочем, Краснов и сам понимал, что срываться не время.

— Артур, — сказал он в трубку, услышав в наушнике тяжелое дыхание Гельфера. — Арт, ты как?

— Будет лучше, Костя.

Голос его звучал совершенно по-другому. Совершенно незнакомый, чужой голос. Только интонации были гельферовские и напевное произношение фраз. Только Артур всегда говорил так, как будто бы поет — меняя высоту тона от начала к концу фразы.

— Как ты там оказался? Ты же был в Москве.

— Доставили. В багажнике.

— Они везли тебя в багажнике?

— Прямо с Таганки. — Сказал Артур. — Сходил в театр, называется.

Слышно было, как рассмеялся Лукьяненко.

— Что они от тебя хотят?

— Хотят, чтобы я отслеживал корсчета и списание с них. Ты должен перевести деньги?

— Я оформил трансферт.

— Много?

— Сорок.

— Мда, не мало… Багамы? Кипр?

— Кайманы.

Гельфер помолчал.

— Здорово придумано. Кто-то в курсе наших дел, да, Вождь?

— Не то слово. Тебя били?

— А как же без этого? Не смертельно. Могло быть хуже.

— Диана? Дети?

— Слава Богу, живы — здоровы…

— Их били?

— При мне — нет. Диана сейчас в одной комнате со мной. Дети наверху. Я их слышу.

— Держись, Арт.

— Куда я денусь? — Гельфер закашлялся. — Это еще дня два, как минимум. Долго.

— Списание ты увидишь уже сегодня.

— Боюсь, Вождь, что списание господина Лукьяненко не удовлетворит. Он материалист.

— Тебе досталось, дружище.

Голос Гельфера дрогнул.

— Есть немного, Костик.

— Я сделаю, что могу.

— Я знаю.

В трубке зашумело, и снова возник голос Лукьяненко.

— Поговорили, подельнички?

— Если с кем-то из них случится что-нибудь плохое, — сказал Краснов, чувствуя, как спирает дыхание, — я тебя достану из-под земли.

— Да не волнуйся ты так, Краснов. Ты делай, что тебе сказано. И ни с кем ничего не случиться. А то — ты какой-то дерганый стал. Нервный. Тебе, родной, волноваться вредно. Не дай Бог, инфаркт или инсульт. Осиротишь и семью, и нас, служивых.

— Я тебя предупредил.

— Ты, верно, меня не понял, Константин Николаевич. Ты сейчас — никто. Пшик. Тебе к этому привыкнуть тяжело. Но ты привыкай. И не грози мне. Не надо. Сейчас бояться надо тем, кто у меня в этой комнате сидит. И если твой жидёнок сегодня не увидит списания, то я покажу тебе и им — чего надо бояться. Понял, родной? Ну и ладушки.… Проехали. Завтра в 10 по Европе — звони.

И он повесил трубку.

Костя задыхался, как выброшенная на берег рыба. В кабинете работал кондиционер, но лоб его, все равно, был покрыт крупными каплями пота. Влажный воротник рубашки охватывал шею, словно удавка. Краснов распустил узел галстука, рванул воротничок так, что пуговица запрыгала по паркету и только тогда опять начал дышать.

— Спокойнее. — Сказал Дитер, снимая наушники.

— Что спокойнее? — чуть ли не прокричал Краснов. — Весь твой план — коту под хвост.

— Не так. — Невозмутимо возразил Штайнц. — Не хвост. Не собака. Карточка твой телефон останется тут. Она будет звонить тебе отсюда в Украина. Все думать — мы с тобой Кёльн. Твой карточка будет Кёльн. Ты — другой места. А все видеть — ты в Германия.

Он посмотрел на растрепанного Краснова и покачал головой.

— Я понимаю, Костя. Но если ты не будешь холодный кровь, может случиться беда. И тебе надо сменить рубашку. — Он нажал кнопку селектора и заговорил по-немецки, обращаясь к Габи. Потом вернулся, сел напротив Краснова в кресло и внимательно посмотрел ему в глаза. — Мы ехать на встречи сейчас. Возьми себя в руки, герр Краснов. Никто не должен видеть тебя тяжело. Озабочен. Да. Не слабый. Я сочувствовать, друг мой.

В комнате тихо, как привидение, возникла фройлян Габи с запечатанными рубашками в руках.

— Ваш размер, герр Краснов? Позвольте проводить вас в гостевой кабинет герра Штайнца. Вы сможете принять душ.

Из машины Краснов позвонил Тоцкому.

Андрюша, несмотря на свое незаконченное высшее техническое, работал в банке почти с момента основания. Краснов подтянул его сразу же, как только возникло валютное управление. И ни на секунду об этом не пожалел. Тоцкий с первого дня включился в работу и каждую неделю таскал Гельферу новые схемы, как по основному, так и по не основному виду деятельности. Гельфер чесал затылок. Они спорили, иногда ругались, но все чаще и чаще Артур задумывался, смотрел на Тоцкого с уважением и они, забравшись в «компактный» Костин кабинет, запирали двери и излагали свеженькую идею. Уже через два месяца работы, осведомленные сотрудники банка за глаза называли Андрея «молодым дарованием», а Калинин предложил ввести в штатное расписание новую должность — заместитель управляющего по обналичке. Для банка этот вид деятельности был, конечно, не основной статьёй дохода, но и назвать его чисто вспомогательным — означало покривить душой. Бизнес нуждался в таких услугах и «СВ Банк» с удовольствием эти услуги предоставлял.

Как выяснилось, Тоцкий был знаком и, более того, находился в приятельских отношениях, с огромным количеством «полезных» людей. А природное обаяние и живой ум помогали ему эти связи развивать и множить.

Начальник валютного управления, Гена Камышев, из «бывших» комсомольских работников, в начале откровенно испугался напора «молодого дарования». Но, будучи матерым аппаратчиком, быстро сообразил, что Тоцкий идеальный вариант «зама». Деятельного, инициативного и рискового — при котором самому Камышеву можно просто выполнять функциональные обязанности. Правда, аккуратно и честно, но за то без напряжения, риска и за хорошую зарплату. Честолюбия и любви к званиям Андрей был лишен начисто, а единственным критерием успеха считал материальный результат.

Система «лоро» счетов, реализованная «СВ Банком» совместно с прибалтийскими партнерами, позволяла осуществлять платежи за рубеж и конвертации «пустого» купоно-карбованца в валюту, легко и просто. А в рамках действующего, на тот момент, законодательства — была почти легальна, во всяком случае, совершенно ненаказуема. В обход всех «рогаток» и запретов, фактически на глазах у всех, Андрюша наладил систему взаимоотношений с партнерами, принесшую банку миллионные прибыли. Истертые, похожие на фантики или трамвайные талоны, купоно-карбованцы превращались эшелоны металлопроката, леса, удобрений, спирта. Конечно, только в руках у тех, кто знал, КАК это сделать. А в страну хлынул поток импортных товаров, за которые надо было платить валютой. Правда, тоже надо было знать КАК.

Галопирующая инфляция за день превращала миллионы украинских фантиков в фикцию. Но те, кто знал, КАК, успевали превратить их в валюту или в продаваемый за рубеж товар. Именно под нужды своих друзей, «металлистов», Тоцкий организовал схемы завоза в страну «налички», помогавшие избежать обязательной продажи валюты государству по государственному курсу. И последующей покупки её же у того же государства, но уже по курсу коммерческому.

Государство, скромно и ненавязчиво, не замечало разницу в несколько раз между этими двумя операциями, а вот экспортеры замечали, и мириться с этим не могли и не хотели. Во всю заработали схемы двойных контрактов. На плохой бумаге и с грамматическими ошибками в русском и в английском тексте, с сокрытой «тайной» разницей контрактных цен.

Сотни и тысячи фирм, зарегистрированные сообразительными гражданами независимой Украины в оффшорных зонах, покупали у своих украинских «мам» и «пап» продукцию по цене производителя и тут же продавали ее в портах по почти мировым ценам. Миллионы долларов наличными пересекали границу в сумках курьеров, превращаясь в «купонную массу» на счетах фиктивных фирм по коммерческому курсу, а уже на следующий день ими оплачивались контракты с предприятиями и в портах грузились новые пароходы. Огромные деньги ежедневно уходили из страны, «ложились на дно», на счета в респектабельных банках, чему способствовал и идиотский закон, и взяточничество чиновников, и пронырливость коммерсантов. В этом была суть системы — корабль с распахнутыми кингстонами под бравурную народную музыку удалялся в сторону открытого океана.

Но для тех, кто умел плавать в мутной воде — это время было, как говориться, самое то. И Тоцкий умел это делать, как никто другой. Сам Краснов только диву давался, как Андрей успевает руководить созданной за считанные месяцы сетью, состоящей из фирм, счетов в десятке разных зарубежных банков, курьеров и сотен нетерпеливых клиентов. Тем более что записей Тоцкий не делал принципиально, держал всю информацию в памяти и, практически, никогда не ошибался.

По поводу законности этой деятельности у Краснова сомнений не возникало. Что тут говорить? Закон и рядом не ночевал, но Калинин обеспечивал правовое документарное прикрытие, используя «дыры» в законодательстве. А этих «дыр», благо, было, как в хорошем сыре.

Мук совести по этому поводу никто не испытывал, поток довольных клиентов увеличивался изо дня в день, банк «тяжелел» с каждой неделей, избегая ударов невероятной инфляции, бушевавшей в стране, чем были чрезвычайно довольны господа акционеры и сам Костя.

Из «черных» денег, остававшихся вне оборота, Краснов выплачивал Тоцкому и Калинину такие премиальные, что вопрос о зарплате мог не подниматься годами, сформировал аварийный «взяточный» фонд, с помощью которого решал вопросы с чиновниками. Вопросы с силовиками решал сам Тоцкий — большинство его структур платили за «крышу» милицейским и СБУшным начальникам. Без их покровительства налеты и обыски были бы ежедневными, а за «долю малую», которая, по мнению Краснова, была совсем даже немалая, над Андрюшиными фирмами был раскрыт своеобразный зонтик.

Краснов с огромным трудом заставил Тоцкого получить неполученный когда-то диплом — он лично позвонил ректору и договорился, что его опальному заму разрешат защититься. На сабантуе, который устроил Андрей после запоздалого дипломирования, виновник торжества упился в дым, костерил усопшую советскую власть, лил слезы по славному КВНовскому прошлому, но не забыл о том, что на следующий день должен быть в Будапеште. И, около полуночи, был в бессознательном состоянии загружен в банковский джип и увезен в Борисполь, к утреннему рейсу.

Краснов быстро перестал относиться к Тоцкому, как к младшему товарищу. Из их отношений исчезла покровительственность, уступив место дружбе, причем в той ее разновидности, которой не мешает совместная работа. Костя был руководителем, Андрей подчиненным, но это никого не тяготило и сейчас, набирая номер его «мобилки» с телефона Дитера, Краснов был уверен, что делает правильный шаг.

— Слушаю. — Сказал Тоцкий.

— Это я. — Краснов услышал в наушниках шум двигателя и спросил: — Ты где?

— Костик, ты? Почему не со своей трубки? Посеял?

— Потом объясню.

— Я в Киеве, еду по Красноармейской. Вечером лечу домой. Как немецкое пиво, Вождь?

Шутливый тон исчез после первых же фраз Краснова. Пока Костя коротко излагал Тоцкому происходящее, Андрей молчал. Потом, уже совершенно другим тоном, проговорил:

— Обожди. Я припаркуюсь. — И, через несколько секунд. — Что будем делать, Вождь?

— Пока не знаю. Я постараюсь быть завтра.

— Завтра — это завтра. Я буду к одиннадцати вечера. Надо попробовать отбить Диану и малых.

— Гельфер тоже там. И охраны — полный дом. Как ты их отбивать будешь — ротой ОМОНа?

— М-да… — протянул Тоцкий. — И обратиться, пока, не знаю куда. Лукьяненко, сука… Мент поганый.

— Скорее всего, дело не в нем. Вернее — не только в нем.

— Ты с Калининым говорил?

— Нет, только с тобой. Я, вообще, пока не знаю с кем и о чем я могу говорить. Телефоны на прослушке. Вот почему я звоню с трубки Дитера. А, может быть, пишут и твою. Поэтому — извини. Подробностей, на всякий случай, не будет.

— Надеюсь, что не пишут. Есть у меня дружки — шепнули бы.

— Они дружками не бывают.

— Так не просто так. За деньги.

— Если за деньги — постарайся узнать, на чьих телефонах сидят? И что за херня, вообще, происходит.

— Постараюсь. В здешнем банке — все спокойно. Я там за сегодня три раза был. Адонкин не в курсе, наверное. Все в обычном режиме. И с нашими разговаривал. Платежи идут. Все работает. Слушай, Костя, а что если я с МММом поговорю? Так, в общих чертах?

МММ — он же Михаил Михайлович Марусич был давним знакомым Тоцкого. Сам Костя тоже был с ним знаком, не сказать, что шапочно, но и близким такое знакомство назвать было трудно.

Встречались, общались, руки друг другу жали. Несколько раз сталкивались по работе — фирмы, принадлежавшие МММу, брали в банке кредиты, оформляли аккредитивы. Обычно, для общих договоренностей, приезжал он сам, о чем предварительно предупреждал Андрей и всегда, перед встречей с начальником кредитного управления, Юрой Волоком, встречался с Красновым. В этом и не было особой необходимости, но МММ соблюдал особый ритуал, полагая такие предварительные встречи хорошим тоном. Костя не возражал.

Михал Михалычу было лет под 50-55, был он в своем советском прошлом директором гастронома, в который прямиком из Университета угодил Тоцкий. А ныне — этот невысокий, лысоватый, с глазами чуть навыкате, человек, был лидером партии, владельцем «заводов, машин, пароходов», сети автозаправок и даже телестудии, вещавшей на добрую половину Украины. Прошлого МММа никто детально не знал — журналисты, пытавшиеся найти о нем документальную информацию, не нашли ни бумажки, но ходили упорные слухи, что МММ неприятности с законом имел, и не один раз. И связаны эти неприятности были с хищением социалистической собственности в крупных и особо крупных размерах и валютными операциями. Но слухи — слухами, а документы, как корова языком слизала. И Михаил Михайлович стал сначала — народным депутатом, потом сколотил партию — и с успехом стал играть в политические игры. Из бизнеса он официально вышел, но его империя продолжала с нарастающим успехом ковать для него денежные знаки, хотя, как ни говори, основным бизнесом для Марусича уже была политика. Свои интересы в бизнесе он лоббировал, скорее, из любви к искусству, а вот чужие, как утверждали злые языки, за немалые деньги.

Все фирмы МММа обслуживались в «СВ Банке» — Тоцкому МММ верил полностью и относился к нему с отцовской теплотой. Тоцкий платил ему той же монетой — уважением и отношением. Любые банковские операции по фирмам МММа шли по самому низкому тарифу, а обналичку для Марусича Андрей, по возможности, выводил на встречные потоки — то есть не брал с него ни копейки. Ну, почти ни копейки. Во всяком случае, самый минимум. Краснов не возражал, зная, что в тяжелый момент МММ поддержал Тоцкого и, вполне возможно, многому его научил. Ходили слухи, что МММ пользуется авторитетом в криминальном мире, но, опять таки, никто ничего не доказал, а МММ каверзные вопросы работников пера на эту тему превращал в шутку. Его любили избиратели — он много делал на местах и, несмотря на малый рост и простоватую, возможно, нарочито, речь, был личностью харизматичной.

Его уважали в Верховной Раде, хотя, вполне естественно, врагов себе он тоже нажил немало. Его любила жена, трое дочек и великое множество других женщин, которые, то возникали, то исчезали на позиции за его левым плечом. На него молились сотрудники, работавшие на «империю», чиновники, которых он щедро кормил, однопартийцы, ведомые по бурному политическому морю твердой капитанской рукой. Но никто — ни друзья, ни враги — до конца не знали, кто есть Михал Михайлович на самом деле. А он вовсе и не стремился об этом рассказать.

Так что в предложении Тоцкого определенно было рациональное зерно. Если и был человек, с которым надо было бы поговорить, хотя бы в общих чертах, то этим человеком был господин Марусич.

— Давай. — Согласился Краснов. — Говори с МММом. Связь через этот номер. Черт побери, должен же хоть кто-нибудь разобраться, откуда растут ноги у всего этого кошмара. Я от собственного бессилия с ума схожу. А мои, и Арт — в руках у этого упыря, Олега.

— Упырь, между прочим, наш, собственноручно выращенный. — Заметил Тоцкий. — Наша собственная, заботливо взлелеянная сволочь. Помню я его по оперотряду, как он в общаге, за две бутылки «сухого», руки крутил. Все твоя любовь к комсомольским активистам… Ладно. Если МММ в Киеве, я сейчас же лечу к нему. Думаю, что примет сразу. Если будет, что сообщить — перезвоню сразу. О планах не спрашиваю. Телефончики пробью по своим каналам. Но то, что на твоём повисли — к гадалке не ходи.

— Спасибо, Андрей.

— Брось. Удачи.

— Удачи, — попращался Краснов.

Дитер внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Следующие несколько часов прошли для Краснова, как в тумане. Он представительствовал, улыбался, жал чьи-то руки, но основную часть работы делал за него Штайнц, почувствовавший, что партнер «поплыл». Штайнц вел партию виртуозно и Костя, в который раз восхитился профессионализму этого человека, и его умению управлять процессом переговоров, незаметно для окружающих переставляя акценты и меняя русло беседы.

После окончания второй встречи, когда банковский лимузин уже нес их в гостиницу, где дожидался Краснова Франц и двое соотечественников, Дитер сказал участливо:

— Я знать, как тебе плохо, Костя. Ты не должен показать слабость. Окей. Это тяжело. Я понимай. Но это нужно. Да.

Он помолчал.

— В отель и ресторант будут два моих человек. Я покажу тебе в лобби. Это мои человек. Надежный. Можешь верить. Они будут хранить тебя. И Франц. Ты смотреть сейчас и дальше не знать. Не узнать, я сказал.

В вестибюле гостиницы Дитер незаметно кивнул двоим мужчинам за угловым столиком. Обоим было хорошо за тридцать — неприметная внешность, костюмы современного покроя, аккуратные прически — именно так в романах описывают агентов, подумал Краснов. Правда, один, чуть более моложавый брюнет, был хрупкого сложения, а второй, коренастый, похожий на бывшего атлета. И, как показалось Косте, с примесью, может быть, турецкой или арабской крови. Волосы, цвет кожи и что-то трудно уловимое в разрезе глаз — хотя общее впечатление нивелировалось европейским покроем одежды — выдавали в нем человека с Востока. Оба проводили их внимательными взглядами — от входа в отель до лифта, к которому Дитер проводил Краснова.

— Удачи. — Сказал Дитер, когда Костя вошел в лифт. — Я быть на связь постоянно. Не надо быть герой, для того я иметь профессионал.

— Спасибо. — Костя улыбнулся, хотя улыбка давалась с трудом. — Что бы я без тебя делал?

— Что-нибудь делал. Бы. — Дитер улыбнулся в ответ и придержал двери, которые начали закрываться. — Все будет окей. В номере тебя ждать фройлян Габи и наш техник.

Мимо Дитера, в кабину лифта протиснулся толстяк в шляпе и запыхтел недовольно. От толстяка пахло пивом, потом и одеколоном. Дитер отпустил дверь, и она плавно закрылась, отделив лобби, с его шумом и суматохой, от зеркально-деревянного ящика кабины. Звякнул электронный колокольчик и лифт пошел вверх, отсчитывая этажи зеленоватыми цифрами на электронном табло.

В номере, действительно, разместился молодой, похожий на мальчишку, техник, с портативным компьютером, и целой кучей коробочек, связанных с этим компьютером шнурами. И фройлян Габи, суровая и сосредоточенная, как обычно. Несмотря на бросающуюся в глаза молодость, за десять минут техник изготовил дубль Костиной GSM карточки, сделал все необходимые настройки по переадресации, вставил в трубку «радиомаячок» с автономным питанием, после чего, аккуратно и быстро собрав лэптоп вместе со всеми шнурками и коробочками, попрощавшись — удалился.

За Краснова принялась фройлян. Из дорожной сумки был извлечен легкий бронежилет, и Костя был вынужден дать слово, что эта штука будет одета под рубашку перед выходом. Потом из сумки был вынут фотоаппарат, и госпожа банковский референт, без лишних слов и объяснений, усадив Краснова на стул, сделала несколько снимков со вспышкой. После чего, вежливо попрощавшись, удалилась. До встречи в вестибюле было еще пятнадцать минут. Костя попытался прозвониться на мобильный Дианы, потом — на трубку Лукьяненко, но оба телефона молчали. Дианина трубка, наверное, лежала там, где они ее оставили — между передними сидениями белой «Астры», а в планы Лукьяненко не входил внеочередной сеанс связи, и механический голос оператора вещал, что абонент выключен или находится вне зоны действия сети.

Он принял душ и переоделся. Его преследовал запах страха и тревоги, исходящий от белья и рубашки. С трудом одев компактный, но все равно — тяжелый, «броник», повязал однотонный галстук, надел пиджак и спустился вниз, в вестибюль, где его уже ждали охранник «СВ Банка» со смешной фамилией Катенькин и заместитель начальника кредитного управления Андрон Глоба.

Диана едва сумела помочь Арту подняться на второй этаж. Ни Лукьяненко, ни его гоблины, естественно, и с места не сдвинулись, а сам Арт едва шел, так отекли ноги от долгого пребывания в багажнике машины, и болели, явно поломанные, ребра. Подъём по пятнадцати ступеням занял у них едва ли не четверть часа — под смешки и малопристойные замечания наблюдающих. На площадке второго этажа Арт упал, и она чуть не заплакала от бессилия и жалости — и к нему, и к себе. Дотащив грузное тело Гельфера до дивана, она помогла ему снять верхнюю одежду и с помощью Марка довела до дверей ванной. На выглянувшую было Дашку Марк «шикнул» так, что та мгновенно скрылась в детской, удивленная и слегка испуганная резкостью брата.

Под насмешливыми взглядами бывшей охраны, Диана спустилась вниз, замотав в простыни нестерпимо пахнувшую одежду Гельфера, и запустила стиральную машину — ничего подходящего для Артура по размеру в доме не было. Потом сделала на кухне бутерброды, разогрела кастрюльку бульона и поднялась обратно с подносом в руках.

Из ванной комнаты доносился шум душа, плеск воды и постанывания Гельфера. Когда шум воды затих, Гельфер чуть слышно позвал Марка, но одному ему было не справиться, и Диана помогла сыну довести до дивана мокрого, обмотанного банными полотенцами Артура. Грязь и пот ему смыть удалось, но теперь особенно ясно на щекастом лице проступили следы побоев и мертвенная синева под глазами и вокруг губ.

Он не ел почти сутки, и голод одолел боль — шипя от попадания горячего бульона на разбитые и потрескавшиеся губы, Артур выхлебал чашку, пока Диана кормила детей, и слегка порозовел. Выйдя из детской, она увидела его затылок — три складки кожи, покрытые мокрыми колечками волос, красноватую от горячей воды лысину с пятном кровоподтёка на затылке. Он оглянулся на звук ее шагов, неуклюже, повернувшись одной шеей, и скосил на нее глаз через плечо.

Диана никогда не видела, что бы взрослый человек смотрел так — даже не как ребенок, как насмерть испуганный щенок или телёнок. Столько страха было в этом круглом, косящем, в попытке оглянуться, глазе. Она села напротив него, в кресло, и сказала, сама не веря и на секунду в то, что говорит:

— Не волнуйся, Арт. Все уже позади. Все в порядке.

Всегда молодцевато торчащие в стороны рыжие гельферовские усы, печально поникнув, висели по обе стороны распухшего рта. В одном из них запутался кусочек вермишели из только что съеденного супа. Он покачал головой.

— Все в порядке, Артур, — повторила она. — Худшее случилось. Теперь надо ждать.

Судя по звукам снизу, Лукьяненко с сотоварищами готовились ужинать. Хлопали дверцы холодильника, гремели тарелки.

— Ты же не думаешь, что Костя нас бросит?

Гельфер яростно затряс головой, но тут же скривился от боли.

— Костя далеко, Диана. — Сказал он. — А эти вурдалаки — там, внизу. Совсем рядом.

— Эти вурдалаки тоже боятся….

— Ничего они не боятся, Ди, — выдавил из себя он и повторил, — ничего они не боятся. Они запихали меня в багажник в центре Москвы. Почти на глазах у всех. Кто видел, тот отворачивался. Не наше дело. Дыхалку сбили так, что я только мычал — ни вдохнуть, ни крикнуть. Треснули крышкой багажника по голове, так, пару раз, чтобы не трепыхался. Потом в переулке укололи какой-то дрянью, и повезли, как мешок с картошкой. Я очнулся уже после границы, когда меня бросили на обочину. Ночь, холодно. Я в грязи лежу, руки в наручниках за спиной. Не чувствую пальцев. А они кружком стоят и курят. Я лежу, как кусок дерьма. А они, хозяева, стоят и смотрят, с интересом таким, как на насекомое…Я думал — меня будут убивать.

Голос у него дрогнул и сбился на мгновение.

— Но не убили. Не убили.

— Артур, — сказала Диана, — может быть…

— Не перебивай. Меня.

Он вздохнул глубоко, со всхлипом, а потом продолжил, не повышая голоса.

— Они били меня ногами. По ребрам. По гениталиям. По лицу. Они говорили, что родина меня ждет. Что я, жидовская морда, должен быть рад, что я вернулся на родину. Что в честь этого я должен выпить и закусить. И лили в рот водку. Мимо, в десяти метрах, ехали машины. А они били меня, и пили сами. Если бы они просто убили меня — было бы легче. Я не знаю, сколько это продолжалось. Может быть — час. Или меньше. Потом они помочились на меня. И тут подъехал милицейский «газик». Патруль. Они показали документы и предложили патрулю поучаствовать в развлечении. Один так и сказал: «У нас тут один жидок на воспитании. Может, поучите его родину любить?». Но они испугались, наверное, уехали. Их старший, тот, что первым подошел ко мне на Таганке, сел на корточки, и говорит, ласково так, что будь его воля, он бы такую падаль, как я за тысячу верст никогда не тащил бы. А кончил бы меня прямо там, у москалей, чтобы у них головняк с трупом был. Но ты, сука, кому-то из старших, там, в Днепре, сильно нужен. Поэтому живи. Пока. Только помни, что это не надолго. И Бога благодари, что тебя, падаль, из самой бывшей столицы на «БМВ» везут занятые люди. Хоть и в багажнике, а персонально везут. И выпить за дорогу домой дали, хотя где у тебя, банкира хуева, дом, хер его знает.… Швырнули в багажник и поехали дальше. Еще пару раз где-то останавливались. Потом загнали машину куда-то, наверное, в гараж. Я не кричал. Чего кричать? Потом привезли сюда. И ты хочешь сказать, что все уже кончилось?

Он смотрел прямо ей в глаза, но уже не с ужасом, а с яростью. За столько лет знакомства она никогда не видела, как Артур приходит в ярость. Всегда корректный, спокойный, легко находящий общий язык с любыми людьми — за какие-то сутки изменился до неузнаваемости. Как же надо было испугать и унизить человека, что бы после перенесенного, он впал в такое состояние. Такими глазами мог смотреть берсерк, но не Артур Гельфер, не способный обидеть и муху.

— В этом толстом теле есть дух, — подумала Диана. — Настоящий дух. Дух бойца. Только он не умеет драться так, как они. Но если доберется до горла, то загрызет. Или задавит голыми руками. Не надо было им так его унижать. Ох, не надо было.

И вдруг, за спиной Гельфера, она увидела сына, стоявшего в полуоткрытых дверях детской. Он смотрел на неё, чуть нагнув голову, исподлобья, плотно, в линию, сжав губы, приподняв плечи. И в его глазах Диана тоже не увидела страха. Только жесткую решимость драться до конца. Уловив направление ее взгляда, Гельфер моргнул и оглянулся. Несколько секунд они с Марком смотрели друг на друга, а потом Артур спросил, обращаясь к ней:

— Он знает?

— Да, — сказал Марк. — Знаю.

— Может быть, это и хорошо, — произнес Арт. — Двое мужчин гораздо лучше, чем один.

Внизу неразборчиво бубнили чужие голоса.

Столик, который заказал Франц, располагался достаточно далеко от дверей. Скорее инстинктивно, чем по расчету, Краснов расположился лицом к входу — место мэтра было хорошо видно через плечо Франца. За столиком они были втроем — он сам, Глоба и Франц фон Бильдхоффен.

Катенькина устроили у стены, слева, за маленьким двухместным столиком, освещенным небольшой лампой с матерчатым, расшитым шелком, абажуром. В полумраке зала Краснов не сразу рассмотрел, как в помещение скользнули двое охранников, виденные им в вестибюле отеля — Худощавый и Турок, как он их окрестил, и заняли места справа от входа, почти напротив входа в кухню. С их позиции прекрасно просматривались обе двери и зал, а их самих Краснов видел за спиной Глобы.

Жилет Косте отчаянно мешал, но снять его было бы затруднительно — и места нет, и спрятать некуда. Было неудобно и душно, несмотря на кондиционированный воздух.

Франц заливался соловьем. Он, то трещал по-итальянски, обсуждая с сомелье карту вин, то шутил с мэтром, то советовал Косте и Глобе при выборе блюд, в общем, вел себя, как полагается чуть не в меру гостеприимному хозяину, скорее славянину, а не чистокровному немцу благородных кровей. Впрочем, он всегда нравился Краснову именно своей несхожестью с соотечественниками, своим несоответствием с титулами и происхождением, швейковским юмором и оптимизмом. При этом он настолько гармонично вписывался в любой интерьер, что выглядел на своем месте везде — и в современном банковском кабинете, и дешевой пивной на окраине Мюнхена, где когда-то они с Костей заканчивали обмывать свое знакомство в почти невменяемом состоянии.

И в интерьере этого дорогого итальянского ресторана Франц смотрелся просто и органично, как завсегдатай. Впрочем, он и был завсегдатаем во всех приличных ресторанах Берлина, куда переехал с Западных земель год назад — как холостяк, женолюб и настоящий эпикуреец он не ел дома никогда. Но было бы ошибкой полагать, что кроме вин, пива и еды фон Бильдхоффен ни в чем не разбирался. В свои тридцать пять, этот блестящий выпускник юридического факультета Сорбонны и Гарвардской Финансовой Школы, был хорошо известен в банковском бизнесе по обе стороны Атлантики.

Но сейчас его финансовый гений спал, а гений кулинарный жил полной жизнью — и, несмотря на усталость и нервное напряжение, Краснов не мог не отметить, что вино, выбранное Францем, превосходно, горячие закуски изысканы и нежны. А на, отказавшегося от вина в пользу водки, Андрона Глобу, Франц посмотрел, как повар на таракана. Хотя Андрон, страдавший язвенной болезнью много лет, красного вина не пил совсем.

Официанты, по-рыбьи плавно, скользили в изысканном интерьере ресторана, между столами, покрытыми тяжелыми тёмно-синими скатертями, исчезали неслышно за портьерами, закрывавшими вход в кухню. По украшенному лепниной и фресками потолку, по колонам из искусственно состаренного мрамора, колыхались тени от горящих на столах, в стеклянных шарах, свечей разбавленные светом от скрытых под абажурами настольных ламп.

Время живой музыки не наступило, за небольшим концертным роялем еще никого не было — он посверкивал черным боком из-под наброшенного на него в художественном беспорядке синего бархата. Но тихая фортепианная музыка все-таки доносилась из скрытых в стенах акустических колонок.

Зал был почти полон, свободные пока столики уже заказаны — на каждом виднелись изящные серебряные таблички «Резервировано».

Разговор на русском, который Краснов вяло поддерживал, неторопливо перетек от кулинарной сферы к сфере деловой. Оптимистически настроенный Франц пророчил скорое вхождение Украины в мировую финансовую систему и открытие отделений зарубежных банков во всех крупных украинских городах. Реалист Глоба эту возможность, в скором времени, отрицал, но, в перспективе, с таким ходом событий соглашался. Краснов же, прекрасно понимавший ситуацию, утверждал, что если такое и произойдет, то лет, этак, через 15 — 20, но не ранее. Франц требовал аргументов, рисовал блестящие перспективы — снижение учетных ставок, изобилие ресурсов.…Все кивали. В общем, шел типичный застольный разговор, только на западный манер — в трезвом состоянии, при котором каждая сторона, прекрасно осознавая тщетность беседы, излагает идеи для поддержания взаимного интереса.

Краснов не мог сосредоточиться на беседе, продолжая внимательно следить за публикой входящей и покидающей зал. Публика, все более, была почтенная. Мужчины в дорогих костюмах и смокингах, дамы в вечерних платьях. Конечно, не высший свет — для этого заведение было простовато, но ни один входящий в ресторан не вызывал у Кости чувства диссонанса, а, значит, и чувства тревоги. Вполне возможно, что Дитер преувеличивал реальность силового решения событий. Или неизвестный противник был умнее, чем предполагалось. После третьей перемены блюд, когда Франц, извинившись, ушел в туалет, Глоба, слегка разгоряченный выпитым, сказал Краснову:

— Что-то вы, Константин Николаевич, сегодня какой-то не такой. Случилось что?

— Да нет, Андрон Сергеевич, все в порядке. Устал, наверное. И голова побаливает. Еще завтра в Кёльн лететь.

— А мы — домой. — Сказал Глоба с сожалением. — Я бы, честно говоря, еще бы на пару дней задержался. Нравится мне в Европах.

Глоба, пришедший в «СВ Банк» из почившего в бозе банка «Украина», разменял уже шестой десяток и был неплохим специалистом. Основательным, с большим опытом работы. Но у Краснова всегда было впечатление, что Андрон Сергеевич никак не может забыть свое государственное и полугосударственное прошлое, а, если сказать точнее, наестся досыта.

Он трепетно относился к зарубежным командировкам, презентациям, банковским конференциям, семинарам и смертельно обижался, если его куда-либо не посылали. При этом представительствовать Андрон Сергеевич умел, писал толковые отчеты, производил положительное впечатление на партнеров и умел казаться гораздо умнее, чем был на самом деле. Дальнейший рост Глобе не светил, должность зам начальника управления была для него потолком. Но на своем месте — поставленные задачи он решал, взяток не брал, а что касаемо глобального мышления, так не всем это дано. Что и хорошо, если задуматься.

— Я бы и Кёльн с удовольствием посмотрел, — продолжал Глоба, распечатывая зубочистку, — красивый, говорят, город Кёльн.

О нем, как о потенциальном наблюдателе, Костя и не думал. Где имение, а где вода…. Да и в голову это не могло прийти, глядя на этого, быстро грузнеющего на коммерческих харчах, добродушного дядьку.

— О, Франц идет.… И я, с вашего позволения… — и тоже направился к туалетам.

Костя посмотрел на Катенькина, сидящего неподалеку. Тот ужинал, изредка бросая в сторону их стола настороженные взгляды.

— Охрана, — подумал Краснов, с сожалением. — Мальчишка. Все в игрушки играем. Это он шефа охраняет. Без пистолета. С куриной отбивной в зубах.

За столиком ребят Дитера подобных вольностей не наблюдалось. Кофе. Бокалы с водой. И Худощавый, и Турок на вид казались расслабленными, но Краснов был готов биться под заклад, такими не были.

— А теперь — паста! — Сказал Франц, устраиваясь в кресле и потирая руки. — Знаешь ли ты, герр Краснофф, что такое паста? Нет! Не знаешь! Паста — это чудо, это не пошлый макарон, не ваша русская лапша! Это маленькое итальянское чудо! И главное в нем — соус! Ах, какой соус делает здешний шеф Альбертини! Я даже завидую тебе! Сегодня, ты будешь есть это впервые!

— Я, пожалуй, тоже отлучусь, перед таким торжественным событием, — сказал Краснов, вставая.

— Еще вина? — спросил Франц ему вслед.

— Пожалуй, — через плечо ответил Костя, проходя между столиками.

Краем глаза он заметил, что Турок встал и пошел вслед за ним, на ходу застегивая верхнюю пуговицу спортивного однобортного пиджака.

К туалетам вел недлинный коридор, отделанный полутораметровыми панелями темного дерева. В отличие от зала, где царил полумрак, тут было достаточно светло, и Костя даже прищурился в первый момент. В конце коридора, из дверей слева, показался Глоба, на ходу вытирающий руки носовым клетчатым платком. Он увидел Краснова, идущего навстречу, и к удивлению Кости, как-то подобрался, словно собираясь броситься назад, в мужскую комнату, но тут же с расслабленной улыбкой, двинулся навстречу, одновременно опуская руку без платка в правый карман. В другой момент Краснов не уловил бы некоторой странностив жесте и в выражении лица Андрона Сергеевича, но сейчас…

Продолжая идти и выдавив из себя улыбку, он вдруг понял, что эта странность и нырнувшая в боковой карман рука, нет, не за пистолетом, в кармане явно не было ничего тяжелого, связаны с событиями сегодняшнего дня. И Дитер был прав в своих предположениях.

Они поравнялись. Словно в замедленной съемке Костя видел, как Глоба что-то нащупывает в кармане. Что-то размерами с зажигалку или спичечный коробок, не более. Если есть на свете запах опасности, то именно он ударил Косте в ноздри, перекрывая стерильность кондиционированного воздуха и запахи ароматизаторов. Адреналин хлынул в кровь холодной обжигающей струей, сердце отбило ритм метрономом.

Он взялся за ручку двери и, боковым зрением, отметил, что в конце коридора, между распахивающимися створками, возник Турок. Глоба оглянулся на Краснова через плечо, кося испуганным глазом. Костя распахнул дверь, делая шаг вперед, и услышал из кабинок слева от входа писк пейджера. Дальняя от умывальников дверь в кабинку туалета распахнулась, и оттуда выступил, одетый в синий рабочий комбинезон человек, в черной «омоновке» на голове. В правой его руке Краснов увидел матово поблескивающий пистолет с длинным цилиндром глушителя на стволе.

— Стоять! — сказал человек негромко, по-русски, направляя оружие на Костю. — Руки за голову, и к стене!

Краснов замер.

— Не бзди, салага! Солдат ребенка не обидит! — Сказал человек весело. — Волну не гони, не рыпайся и ничего не будет! Руки за голову! Шевели копытами!

Пейджер продолжал орать у него в нагрудном кармане.

— Вот, блядь! — весело выругался он, и, переложив пистолет в левую руку, полез к себе за пазуху. — Все, что не поручишь этой интеллигенции сраной, все похерят. Еще б позже маяк дал. Хорошо, что ты хоть ссать не начал, терпила.

Костя спиной почувствовал, как начала открываться дверь сзади него, плавно поворачиваясь на хорошо смазанных петлях. Человек в «омоновке», занятый орущим в кармане пейджером, не видел этого, а когда уловил движение, то Турок уже шагнул в комнату и, за те доли секунды, что были отведены на действие, успел и оценить обстановку, и начать работать.

Пистолет с таким же длинным, как и у противника, глушителем, вероятно, был подвешен у него под пиджаком рукоятью вниз и он одним движением — вынимая оружие и отталкивая замешкавшегося Краснова с линии огня — выиграл у оппонента ту четверть секунды, котрая спасает жизнь. Или губит её. Человеку в маске, поднимавшему пистолет левой рукой, именно доли секунды для спасения и не хватило.

Под ухом Краснова раздался хлопок.

Пуля калибром 9 миллиметров, выпущенная из короткоствольного нарезного оружия с дистанции в четыре с половиной метра оказывает сильное останавливающее действие. Особенно, если попадает в голову. Человек в «омоновке», так и не успев поднять оружие, врезался спиной в двери кабинок и, сломанной куклой, рухнул на пол. Отстрелянная гильза, звякнув о фаянс умывальника, запрыгала по керамическому полу.

Время снова набрало обычный ход. Было тихо. Из-под головы лежащего выползла тёмная струя крови, почти черная на белом кафеле. Потом упавший конвульсивно задергал ногами и захрипел. Турок сделал шаг вперед и выстрелил еще раз, целясь в затылок. Пуля с чавканьем ударила в основание черепа. Конвульсии прекратились.

— Уходим, — сказал Турок, поворачиваясь к Краснову. — Быстро. Истерики не будет?

Он говорил по-русски с акцентом, очень твердо выговаривая согласные и, несмотря на шок от происходящего, Костя понял, что перед ним не турок или араб, а болгарин.

— Не будет, — сказал Краснов.

— Проходи в зал. И на выход.

— Понял.

Они вышли в коридор быстрым шагом.

В зале Глоба усаживался за столик. Увидев Краснова, идущего к нему вместе с вооруженным Турком, он стал по цвету напоминать мраморную колонну, возле которой сидел, но бежать не пытался.

Краснов вперился взглядом ему в глаза. Судя по всему, выражение лица у Кости было нехорошее, и Глоба, только что солидный и вальяжный, на глазах начал уменьшаться в размерах, как пробитый воздушный шарик.

— Сейчас сползет под стол, — подумал Краснов. — И правильно. Порву на части, Иуду.

Франц, увидев, как бледнеет собеседник, оглянулся и по его взгляду Краснов понял, что фон Бильдхоффен сообразил, что дело неладно и прокачивает ситуацию. Черт его знает, чему их там, в Гарварде, учили, но в этот момент Франц мало напоминал «ботаника» попавшего в передрягу.

Худощавый, завидя Краснова и Турка, с грацией танцора скользнул между столиками им навстречу, не выпуская из-под наблюдения вход в зал.

Краснов остановился перед Глобой и, опираясь рукой на столик, наклонился так низко, что почти коснулся лбом его лица.

Андрон Сергеевич был не просто напуган. Он был смертельно напуган. Так, что глаза лезли из орбит.

— Ну? — сказал Костя. — Что, коллега, не срослось?

— К — к-к-констан… — выдавил из себя Глоба.

— Что в кармане? Быстро на стол!

Глоба исполнил команду с рвением новобранца. На скатерть упал черный прямоугольник с кнопкой посередине.

— Что же ты, падаль, делаешь?… — ласково произнес Краснов, чувствуя, что гнев поднимается изнутри, как пена, закрывая глаза красной пеленой. — Кто тебе приказал, а?

В это время, сообразивший, что происходит что-то нехорошее, Катенькин вскочил, было, с места, и тут же сел от резкого окрика Турка:

— Сидеть!

— Кто. Тебе. Приказал. — Повторил Краснов.

Теперь уже все в зале заметили происходящее. И двоих охранников, стоящих с оружием в руках, и нависшего над Глобой Краснова. В зале стало неожиданно тихо, как по команде умолкли разговоры, движение прекратилось, и все стало очень напоминать детскую игру «Замри». Только под издевательский аккомпанемент классической фортепианной музыки.

— Оч-ч-чень интересант! — сказал Франц громко, откидываясь на спинку кресла. — Неожиданность. Финал. Герр Андрон, я бы на вашем месте сказать. Или вы любите боль?

Глоба скосил глаза на пульт, лежащий перед ним на столе, потом снова посмотрел в лицо Краснову и взгляд у него стал бессмысленным, как у птицы.

— Константин Николаевич, честное слово…. Я, Константин Николаевич… Меня… Я….

Говорят, что профессионалы охраны действуют настолько быстро, что охраняемые не успевают даже понять, что происходит. За этот вечер Краснов имел счастье убедиться в этом дважды. Он не успел даже охнуть, как пол больно ударил его в правый бок. Рядом о паркет грянулся Франц, не переменив удивленного выражения лица на более подходящее к случаю.

И, в тот же момент, на их стол обрушился свинцовый вихрь, сметающий все на своем пути. Грохот автоматных очередей и отчаянный визг попавших под шквальный огонь людей заполнил зал до краев. Зазвенела разбиваемая посуда.

Приподняв голову, Краснов увидел Турка, припавшего на одно колено. На вытянутых руках он держал свой пистолет и вел беглый огонь по невидимой для Кости мишени. Меду столиками, с ловкостью ящерицы, полз Худощавый.

Рядом, привалившись спиной к опрокинутому столу и подкатив глаза, сидел Глоба. Плечо его было окровавлено и он, сжимая его рукой, дышал мелко, с повизгиваниями. Почувствовав на себе взгляд Краснова, Глоба открыл глаза, вздрогнул всем телом и, неожиданно резво вскочив на ноги, в раскорячку, как краб, бросился к выходу. Костя метнулся, было, за ним, но Франц, вцепившись в него мертвой хваткой, повалил его на пол и страшным голосом заорал в ухо:

— Лежи, дурак! Куда?!!

Костя попытался вырваться, но Франц держал крепко и, пущенная невидимым стрелком очередь, лишь выбила щепу из перевернутого стола, не зацепив никого из них.

За дальней колонной, ближе к входу, внезапно возник Худощавый и, выгнувшись замысловато, отставив под углом руку, открыл огонь из странной формы пистолета, с изогнутым «рожком» магазина под стволом. Звук выстрелов его оружия был неожиданно громким и звонким. У входных портьер кто-то пронзительно закричал, а потом заматерился по-русски. Мимо пробежал Турок с окровавленным, перекошенным лицом, стреляя на бегу и удивительно ловко перепрыгивая через опрокинутую мебель. Рот у него был оскален совершенно не по-человечески.

Что-то с грохотом обрушилось. Замигал свет. Опять застрочил автомат, заклацал пистолет Худощавого. Кто-то заверещал, как подраненный заяц. И тут же все смолкло. Стало слышно, как льется на пол струя вина из разбитой бутылки. И стоны…

Сзади заворочался и сел Франц. Выглядел он совершенно не респектабельно. Впрочем, сложно было выглядеть лучше, имея на костюме все, что несколькими минутами раньше стояло на столе.

— O, Maine Got, — простонал он — Holly shit! Unfucking believable!

И выплюнул на ладонь зуб.

— Новый фарфор, Костя! Совершенно новый фарфор! — пожаловался он.

Костя встал, хрустя битым стеклом.

Вокруг него, словно полураздавленные насекомые, копошились люди, пытавшиеся подняться на ноги. Но, подняться на ноги, было суждено, увы, не всем. Свинец прошелся по залу плотной стеной. В воздухе висел едкий пороховой дым, заглушавший своей вонью запах пролитой крови. За спиной Кости, навзрыд, заплакала женщина.

Он сделал несколько шагов вперед и едва не наступил на лежавшего навзничь Глобу. Очередь угодила ему в грудь и в живот. Он еще дышал, но с присвистом — на губах вскипали кровавые пузыри. Костя присел рядом, но в этот момент Глоба затих, вытянулся, запрокидывая голову, и кровь его хлынула из приоткрытого рта на паркет густой темной струёй. Спрашивать было не с кого. Любитель заграничных вояжей свои земные путешествия закончил.

— После сытного обеда, предательства и минутного ужаса, — подумал Краснов отстраненно.

Чувства человеческой жалости к убитому не возникло, и это не казалось странным. А вот к утерянной информации…

Чуть дальше, у стены лежал человек со смешной фамилией Катенькин. Ему повезло больше — он был жив, но без сознания. Одна пуля прошла через предплечье, вторая прошила икру правой ноги, скорее всего, раздробив кость. Но он был жив и Костя мысленно этому порадовался, сожалея, что плохо думал о парне.

В шаге от Катенькина, привалившись спиной к стене, сидел официант, раненый в живот. Он смотрел перед собой широко открытыми от боли глазами и шумно дышал. У входа, опустив оружие к земле, над телами двух киллеров, стояли Турок и Худощавый, оба раненые, но еще не чувствующие этого в горячке боя. Костя подошел еще ближе и посмотрел на стрелявших.

Один из них, высокий худощавый мужчина лет сорока, убитый выстрелом в горло, был одет в такой же комбинезон, как и тот весельчак, что остался лежать в туалете. Второй был, чуть моложе возрастом, тоже коротко, по-военному, стриженый, в обычной гражданской одежде. Он так и не выпустил из рук «Калашников» и, лежа на спине, напоминал солдата, стоящего в почетном карауле. На серой ветровке, застегнутой под горло, были видны три отверстия от попавших в грудь пуль.

— Надо уходить, — прошепелявил сзади Франц. — Я останусь. А тебе надо ехать. Дай паспорт.

Костя посмотрел на Франца с недоумением.

— Дай паспорт, — повторил тот. — Так надо.

— Хорошо.

Фон Бильдхоффен обвел взглядом побоище, царившее в зале. Раненых, насмерть перепуганных, убитых и повернувшись к Косте, сказал:

— Дитер ошибся. Вы, русские, совершенно сумасшедшие. Дикари с автоматами. Ему надо было не помогать тебе. Или помогать, но не так.

Краснов молчал. Франц сплюнул кровью и посмотрел Косте в глаза.

— Быстро уезжай. Ничему не удивляйся. Все, что надо, тебе расскажут. Удачи. Камен, — сказал он, обращаясь к Турку, и очень быстро заговорил по-немецки.

Тот кивал головой, зажав рукой полуоторванное пулей ухо.

Через две минуты «Мерседес», за рулем которого сидел Худощавый, стремительно уходил в сторону от центра Берлина, увозя Краснова в неизвестность, подальше от приближающихся полицейских сирен.

Один из переделанных нашими отечественными шутниками от бизнеса законов Мерфи гласит: «Если дела идут плохо — не печалься. Они пойдут ещё хуже». На самом деле, вариаций может быть бесконечное множество и желание шутить на эту тему пройдет не скоро.

В стране победившего абсурда, где законы могут меняться раз в месяц, а обещание правительства однозначно означает, что вскоре произойдет нечто совершенно противоположное, гениальный Мерфи своих законов не издал бы. Не потому, что не смог создать — конечно, смог бы. Просто писал бы их каждый день, а потом переделывал, в соответствии с изменениями. И так — бесконечное число раз.

Гельфер, не терявший чувство юмора даже в периоды временных сложностей в работе, которые грозили стать постоянными, изрек свою версию закона Мерфи, как раз перед выборами.

— Знаешь, Костик, — сказал он, потягиваясь в кресле — дело шло к полуночи, и спать хотелось ужасно. — Если дела идут хорошо, можешь не сомневаться, скоро они пойдут плохо.

И, действительно, у него были все основания так говорить. Давление на банк, последние несколько месяцев, ощущалось достаточно сильно. Неприятности были и у Тоцкого, и в кредитном управлении, и у отцов-учредителей. Вольница, похоже, заканчивалась. Родина призывала своих героев поделиться.

Если проблемы Андрея, с его «черным» бизнесом и постоянной игрой в «кошки-мышки» с силовиками и бандитами, были, в общем-то, ожидаемы и объяснимы, то проблемы кредитного управления навалились, как снежный ком. Проблему видели и до того, но даже самые худшие прогнозы оказались оптимистическими. Невозврат кредитов был настолько прибыльным бизнесом, что играть в эту игру, ставшую, воистину, народной, принялись правоохранители, бандиты и обычные бизнесмены.

Схема была проста, как грабли и имела две основные разновидности — криминальную и …. тоже криминальную. Различались они, как водится, возможностями и умом тех, кто проводил их в жизнь. По «тупой» схеме, полученный кредит обналичивался через фирмы-однодневки и растаскивался по карманам. На упавшие «с неба» деньги покупались машины, квартиры, золото и шикарная, но недолгая жизнь украинского Креза. Потом похмельного, но довольного кредитора находили и сажали. При этом, правда нечасто, часть не пропитых им денег возвращалась в банк.

Иногда выяснялось, что сам кредитор — обычный «лох», а кредит ушел к совершенно другим людям, которых и трогать-то опасно, не то, что требовать с них какие-то деньги. В этом случае была вероятность, что «лох» отправился кормить рыбу в городской акватории или работает бетонной колонной на строящемся объекте и концы, в прямом и переносном смысле, исчезали в воде.

В случае подхода к проблеме скорого обогащения за чужой счет с умом, все делалось намного изящнее. Взятые деньги, проконвертировавшись по совершенно «левому» контракту, отправлялись за рубежи родины навсегда. За ним отправлялся на постоянное место жительства и сам кредитор. Разумеется, поиски его в таком случае были безрезультатными, конечно, если страна для жительства была выбрана правильная. Зачастую, исполнителю операции доставался только некоторый процент от украденных денег, а основная сумма, там же, за рубежом, «пилилась» идеологами сделки, гражданами нелишенными патриотизма, которые пределы Украины покидать не собирались.

Самые же практичные делали так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. В их схеме, помимо жажды обогащения, присутствовало некоторое знание экономики и трезвый расчет. Суть расчета лучше всего отображала первая часть известной народной поговорки «Лучше сорок раз по разу …».

В схеме присутствовали и «левый» контракт, и «выгон» денег за границу, но учитывалась инфляция, чье победное шествие по стране продолжалось. Контракт не выполнялся, что было ненаказуемо, деньги в страну, по причине срыва контракта, возвращались, что поощрялось. Разница, образовавшаяся за три месяца, зависала на оффшорной «прокладке». Оставшаяся валюта продавалась на бирже по коммерческому курсу, и превращалась в страшное количество ежедневно и ежечасно инфлирующих карбованцев. Банк получал свое, с процентами, что было приятно банку, а организаторы оставляли в кармане процентов 60 от взятой в долг суммы. Но в валюте. И на зарубежных счетах. Ну что такое 360 процентов годовых, если инфляция достигает 50 процентов в месяц? И досыта, и без греха.…Причем, хоть сорок раз по разу — не придерешься. Ни тебе товара, ни хлопот с его продажей, ни налогов и нарушений текущего законодательства. Куда там Нью-Йоркской бирже!

Но статистика наука точная, и на одного умного приходится, как минимум, десять дураков. Служба безопасности, в это время только набиравшаяся силы и опыта, сбивалась с ног. Клерки кредитного отдела истощили все душевные силы в борьбе с искушениями в виде взяток, предлагаемых несознательными гражданами, а секретарши не могли справиться с лишним весом из-за многотонных шоколадных подношений.

Для любого банка кредитный портфель — это жизнь. Конечно, существует еще тысяча и один способ заработка денег с помощью финансовой структуры. Но банк и кредиты — понятие неразрывное. По большому счету, банк для того и создается, чтобы давать деньги в рост, под проценты. Но, к сожалению, есть еще такое понятие, как риски. И риски по кредитам перекрывали все разумные пределы.

Нужен залог? Естественно! Но откуда у предпринимателя то, что можно взять в залог? Кредит должен быть «коротким»? Понятно и ежу! Но кому нужен «короткий» кредит? Страхование? Превосходно! А что можно получить со страховой компании в случае невозврата? Да то же, что и с мертвого осла. Что же делать? Работать!

— И этот кошмар называется банковская деятельность! — сетовал Гельфер.

— И это ты называешь кошмаром? — огрызался Тоцкий, у которого под Житомиром попали в тяжелую автомобильную аварию два курьера с семьюстами тысячами долларов наличными, а Шестое управление устроило налет на конвертационный центр, после того, как благосклонно приняло ежемесячный взнос за «крышу». — Ты еще кошмара не видел. Балансы, дебеты, кредиты… Наивный!

И вылетал за двери, на ходу отдавая распоряжения своим добрым молодцам.

— Мне даже интересно, как долго система продержится в таком виде? — Гельфер подергал себя за ус. — Это не система. Это хаос. Скажу больше — это бардак. Это даже не бардак — ни в одном порядочном бардаке не будет такого бардака.

— Ты когда-нибудь был в бардаке? — насмешничал Калинин. Гельфер слыл настолько прекрасным семьянином, что Тоцкий публично заявлял, что и в браке Артур остался девственником. — Ты радуйся. Ты на этом хаосе деньги зарабатываешь?

— Инфаркт я на этом всем зарабатываю, — ныл Артур. — Это афера!

И он был близок к истине. Это и была афера, только государственного масштаба. В стране, где официально никогда не было ни бедных, ни богатых, где организация кооператива считалась признаком чрезвычайной предприимчивости, а воровство — единственным способом обогащения, шло первоначальное накопление капитала. И в этой стране уже были и бедные, и богатые. Только, на тот момент, мало кто об этом знал.

Костя хорошо понимал, что сутью новой системы и есть видимое отсутствие системы. Как иначе отгрызть от жизни свой кусок? Но этот хаос, на самом деле, сложный, саморегулирующийся механизм, отсеивающий и беспощадно сминающий слабых и неприспособленных. Этот хаос не знает жалости. Он не прощает ошибок. У него свои антитела — в золотых цепях, кожаных куртках и турецких «адиках». И в мундирах при погонах, под которыми те же золотые цепи. И эти «фаги» сжирают все, до чего могут дотянуться — жадных, слабых, совершивших ошибку и просто оказавшихся рядом.

Поэтому главная цель — выжить. Удержаться. Не утонуть в этом мутном потоке. А, по возможности, лавируя, ухватить свой кусок. И не превратиться в мутантов, которые, нацепив красные пиджаки, нарезали круги вокруг банка днями и ночами, включая выходные дни и общенародные праздники.

Тигр умер. Наступило время шакалов. Но самые удачливые и умные из них, со временем, презрев законы эволюции, превратятся в тигров. Только тигров будет много и борьба за вершину горы вступит в новую фазу.

— Ты упрощаешь. — Говорила Диана, сидя напротив него поздно ночью, на их кухоньке, когда Марк уже давно спал и видел третий сон. Костя часто ужинал после полуночи — раньше он домой не попадал. — Ты все упрощаешь, мой умный муж. У Алена Рене был когда-то такой фильм… «Мой американский дядюшка», кажется. Видел?

— Не помню, малыш. Я после десяти вечера уже ничего не помню.

— Сейчас вспомнишь, если видел. Там люди, их жизнь, сравниваются с действиями крыс, на которых проводят эксперименты. На уровне основных рефлексов. Вспомнил?

— Очень смутно. Что-то читал, кажется. Такие эксперименты и сравнения раньше были очень популярны. Ну и?

— Если честно, то, на первый взгляд, очень похоже, что Рене прав, когда сравнивает людей с животными. Выходишь — просто ошарашенный. Если не задумываться и не пытаться противоречить. — Она прищурилась и хитро посмотрела на него, ожидая встречного вопроса. Костя, естественно, игру поддержал.

— А если пытаться?

— Тогда — у людей все гораздо сложнее. Хотя суть — та же. Инстинкт самосохранения, инстинкт размножения…

— Тогда в чем различие?

— В сфере эмоциональной. Отбрось её — и все наши действия чисто рефлекторны. Без нее — мы животные — и всё!

— Понимаешь, Ди, я каждый день сталкиваюсь исключительно с рефлекторной схемой. Идет борьба за выживание. Цель — власть, деньги, еда, выпивка, хороший секс. Вот все, что интересует людей. Власть — всегда на первом месте. Остальное — тасуй, как хочешь. Рефлексы, просто рефлексы! Причем всего хочется так сильно, что даже рефлекс самосохранения отступает. Помнишь, в детстве были картинки-шарады — найди десять отличий? Я не найду. Крысы, шакалы, обезьяны — назови, как угодно. Разница, наверное, тут ты права — в эмоциональной сфере. Только самой сферы-то — нет. И не предвидится.

— А ты? Твоя компания? Тоже на уровне рефлексов?

— Сейчас? Наверное — да. Мне некогда задумываться. Я в гонке. И Артур. И Миша. И Андрюша. Нам нужны безошибочные рефлексы. На терзания нет ни сил, ни времени. Мы — машина для производства денег. Инструмент для скупки предприятий. Прачечная. Мы обязаны быть предельно функциональны.

— Ты — и машина. Я думала, что это несовместимо. Разве я за машину выходила замуж?

— Считай, что у меня раздвоение личности. Для тебя и Марика я не машина. У крыс бывают раздвоения личностей? Что там говорил твой Рене по этому поводу?

Он подошел к окну. Набережная была полутемной. За полосой бетона угадывался Днепр, недавно взломавший зимний лед. Прорезав полумрак фарами, по дороге проехала машина. Диана подошла сзади и обняла его, прижавшись к спине Кости всем телом. Несколько минут они стояли молча, глядя в ночь за стеклами.

— У крыс нет личности, Костя. И у шакалов нет. И у тигров, хоть они могучие и смелые. Только у человека.

— Значит, я пока еще человек.

— Ты мой самый лучший человек. Ты сомневаешься, переживаешь, боишься, в конце концов.

— Есть только две вещи в мире, которых я боюсь, Ди. Потерять вас. И потерять себя.

Он повернулся к ней лицом и посмотрел в глаза. Это был взгляд прежнего Краснова. Того, которого она полюбила почти семь лет назад.

— Значит, — сказала Диана, — страхов у тебя добавится.

— Почему?

— Ты что, совсем ничего не замечаешь?

— Нет, — казал Краснов с недоумением. — А в чем дело?

— Господи, Боже мой, — подумала Диана, — ну, почему мужчины никогда не могут хотя бы немного подумать о чем-то, кроме своих проблем?

— Дело в том, мой обожаемый муж, что мы уже десять недель ждем второго ребенка.

На то, что бы выносить и родить ребенка надо 9 месяцев. Иногда — меньше. Иногда — чуть больше. На то, чтобы убить человека, нужно несколько секунд. Этому можно не учиться, хотя этому учат. Без специальных знаний, это может быть сделано неэффективно, но на конечный результат, все таки, не повлияет. Убить может каждый. Осознанно, случайно, в порыве гнева, в состоянии аффекта. И каждый, конечно, может быть убитым — как кому повезет. У людей прошедших специальную подготовку, шансов умереть по чужой воле значительно меньше. Но никто из них не застрахован от случайности.

Тот, кого Диана окрестила Болеком, был профессионалом. За плечами у этого парня была одна война, один региональный конфликт, служба в милиции и безопасности «СВ Банка». Он был человеком бесконечно преданным лично господину Лукьяненко, недалеким и малообразованным. В жизни его интересовал только спорт и, иногда, женщины. Лучше — проститутки, хлопот меньше. И, чтобы не платить. Не платить он научился еще в ППС. Зачем? Власть ни за что не платит.

Он любил свою мать, хотя видел редко. Почему-то, вспоминая ее, он всегда представлял себе её руки. Большие, теплые и красные от стирки. И запах хозяйственного мыла. И вкус вареников с вишнями и домашнего кваса. Слово «мама» означало слово «дом». Постель с пуховым одеялом. Старый холодильник с пожелтевшей от времени эмалью. Дощатые полы со скрипом.

К отцу относился равнодушно — что с него возьмешь. Работяга. Завод, пивная, дом, опять завод. Не жизнь — каторга. Лошади так не живут. Он почти не вспоминал о нем. Незачем.

Убивать он не любил. Но приказ, есть приказ. Надо — сделаем. Жалости не испытывал. Отвращения тоже. Это в первый раз, застрелив юношу-моджахеда в свои неполные 19 лет, он блевал за стеной сакли до боли, до желчи.

Тогда он успел первым. Был — даже не переулок, так, проход между двумя мазанками. Красная с желтым пыль, удушающая жара. И этот пацан с древней английской винтовкой «Спрингфилд». Два метра расстояния и ни секунды на размышление. Ему повезло — короткий «АК-74» более удобен в ограниченном пространстве, чем тяжелый, неповоротливый карабин. Когда мозг выплеснулся на стену серой кашей, он даже не понял, что успел выстрелить.

Бой был коротким. Ночью ему снился убитый. Он стонал и метался во сне, пугая соседей по казарме. Потом он убивал еще. Но такое с ним было первый и последний раз. Спал он теперь крепко и без сновидений. И воспоминания его не беспокоили. Что поделаешь — такая работа.

А разве ж сегодня — это работа? Баба с детишками, толстый придурок с усами, как у казака на пачке сигарет. Ну и хули, что она жена управляющего? Олег приказал — будет сделано. Работа непыльная — сиди, стереги. Скажут прибить — сделаем. Скажет трахнуть — трахнем. Не вопрос. По пятерке баксов — за три дня работы. Да за пять штук я воробья в поле лопатой загоняю. Мне в Карабахе платили 700 баксов в месяц. Так там приходилось жопу под пули ставить! А тут — пятерка ни за что. А потом — на две недельки к морю. Кайф! С телками. Шашлыки. Только не бараньи. Я терпеть не могу баранину. Говно. Пусть черножопые жрут. Пять — шесть кусков ароматной свинины, зажаренной до розовой корочки. С колечками лука. Он зачмокал губами во сне.

И умер.

Он еще сидел в кресле, перед работающим телевизором, уронив голову на грудь, как спящий, но из ушей и носа вытекали струйки крови.

Карпенко Николай Васильевич, по кличке Рыба, сержант запаса, двадцати семи лет от роду, свои счеты с жизнью закончил окончательно.

Она убила его одним ударом бейсбольной биты, который получился очень сильным и удачным, наверное, от отчаяния и страха.

Труднее всего было решиться. Она замерла, с занесенным над его головой оружием, не в силах бросить его вниз, на коротко стриженый затылок. Но, Болеку снились продажные девки и шашлык, он вздохнул и заворочался, в предвкушении. И Диана испугалась, что он проснется и всему плану придет конец. Обмотанная кухонным полотенцем бита скользнула вниз, и Господь подарил сержанту Карпенко легкую смерть взамен бессмысленной жизни. Звук удара был глухим, словно на ковер упала книга.

Диана медленно опустилась на колени. Её вырвало, несмотря на то, что она зажала рот рукой. Рвота была слишком обильной, чтобы сдержаться — хлынуло и через нос, и между пальцами. Несколько секунд она была на грани обморока, но, опершись головой на подлокотник кресла, в котором лежал труп, она, с трудом восстановив дыхание, беззвучно заплакала. И ей сразу стало легче.

Она понимала, что с этого момента счет пошел на минуты. Те, кто отдыхал внизу, глядя телевизор, те, кто караулил подъезды к дому, в любой момент могли подняться в верхний холл, просто, чтобы поболтать, скоротать время во время ночного дежурства. Снизу, с кухни, доносились голоса охранников. Громко работал телевизор — кажется, показывали футбол. Пять, десять, пятнадцать минут — сколько у них есть?

— Господи, — подумала Диана, — прости меня за то, что я сделала. Прости и помоги.

Преодолевая отвращение, она откинула полу пиджака Болека и проверила карманы.

Удостоверение, бумажник из плохой кожи, ключи, сигареты, разовая зажигалка. Из подмышечной кобуры она достала тяжелый пистолет. Все. Ни рации, ни запасной обоймы, ни телефона. Внизу кто-то засмеялся в полголоса, перекрывая шум трансляции, и Диана вздрогнула всем телом. Все.

Беззвучно, как тень, она скользнула в детскую и аккуратно закрыла за собой дверь. Повернула ключ в скважине — какое счастье, что они не забрали ключи, все-таки лишние несколько минут. Теперь — стул в дверную ручку, и вперед.

В свете ночника она увидела широко открытые глаза Марика — огромные от испуга на мертвенно бледном лице. Спящая Дашка, свернувшаяся клубочком на кровати. Сидящий на полу Гельфер, похожий на брошенного, на ковре у дивана плюшевого мишку. Белая змея, из связанных большими узлами простыней, у балконной двери. Темнота за окнами, дышащая запахами леса и реки. И запахом страха.

— Мама, — выговорил Марик тихонько, — руки… Мама…

Диана посмотрела на свои кисти. Правая рука, в которой был зажат пистолет, была покрыта глянцевой, черной в полумраке, пленкой крови. Еще одно пятно расплылось по рукаву ветровки.

— Быстро, — сказала Диана, свистящим шепотом. — Нет времени. Сынок, ты первый.

Простыни скользнули вниз. За ними, забросив за спину арбалет, исчез Марик. Диана присела на корточки рядом с Артуром.

— Арт, надо спускаться.

Гельфер поднял на нее глаза, в которых была боль, был страх и отчаяние. Но не было надежды. Никакой.

— Он мертв, — подумала Диана. — Он уже мертв. Боже мой, Арт, ты уже не веришь в то, что сможешь выжить.

— Я попробую, — проговорил он, не отрывая от нее взгляда. — Если… — он сглотнул, и начал фразу сначала. — Если что случиться… Со мной, Диана… Если, что-то случиться, позаботьтесь о Машеньке и детях.

— Кончай умирать, — сказала Диана твердо, и сжала его плечи изо всех сил. — Ты еще жив, Артур! Пока ты жив — ты можешь бороться. Некогда болтать. Я передаю Дашку Марку, спускаюсь. За мной ты. Сможешь?

— Я отдохнул, — он улыбнулся невесело. — Попробую.

Диана подняла на руки сонную дочь, быстро обвязала ее, упряжью, сымпровизированной из банных полотенец, упряжью, и спустила Дашку в темноту под балконом, прямо на руки Марику.

Набросив на плечи лямки рюкзачка, шагнула через перила и, охватив материю руками и коленями, проклиная мысленно свои слабые руки, спустилась на клумбу. Предплечья заболели мгновенно, словно руки пытались выдернуть из суставов. Марик держал Дашку на руках, и она спала, положив похожую на одуванчик, кудрявую головку, на плечо брата. Диана невольно улыбнулась — настолько умилительна была поза детей. Но и настолько же неуместна — здесь и сейчас.

Через перила балкона грузно перевалился Гельфер, сдавленно покряхтывая от натуги, начал спуск, но не удержался и рухнул вниз мешком, метров с двух. Мягкий газон принял его тело почти беззвучно, во всяком случае, звук громко работающего телевизора перекрыл звук удара о землю, но она явственно услышала в тишине хруст рвущихся связок. Или сломавшейся кости — с таким звуком могла сломаться нетолстая ветка. Гельфер не закричал. Трудно представить себе, как он сдержался, боль, наверное, была страшная, но он не издал ни звука. Диана склонилась над ним, и увидела в неверном ночном освещении, что побелевшее лицо Арта покрыто крупной испариной, словно дождевыми каплями. Из закушенной нижней губы вниз, по подбородку, побежали две черных струйки крови.

— Открой глаза, открой глаза, — зашептала Диана ему в ухо, — Арт, миленький, я тебя прошу, открой глаза…

Но когда он попытался это сделать, Диана чуть не закричала от страха. Под поднявшимися веками в темноте блеснули два бельма. Гельфер был на грани потери сознания, и, судя по закатившимся глазам, было бы лучше, что бы он его потерял.

Он выдохнул, почти не слышно, подбородок его задрожал.

— За что? — подумала Диана. — За что его так?

Она, почему-то, именно в этот момент, представила себе Артура, идущего по центральному проходу зала театра на Таганке, в спектакли которого Арт безумно влюблен еще со школьных лет и не пропускал ни одной премьеры с «семьдесят лохматого года». Такого толстого, неуклюжего, но, все равно, элегантного в своем сером костюме и сверкающих черных туфлях. Узнаваемого публикой театрала-завсегдатая, будущего мецената. Со своей фирменной улыбкой под рыжими усами. С круглыми, чуть навыкате глазами. Как он идет, кивая направо и налево, раздавая улыбки, благожелательный и вальяжный. Хрупкую Машеньку Гельфер, и Аркадия с Наташкой, рыжих, словно солнышко, идущих сзади него. И, неожиданно ясно, поняла, что все это уже было. И любовь к театру, и любовь к жене, и любовь к детям. Теперь уже — только было. В прошедшем времени. Вчера. И все кончилось. В тот момент, когда к нему подошел человек с добродушным лицом молодого Харона и пригласил пройти с ним, проследовать, мать его так, с ним, для выяснения некоторых вопросов.

Всего на минуточку, как обычно. Всего лишь навсегда.

— Надо вставать, Арт, — тихонько проговорила она. — Надо идти.

Как же тяжело лгать. Как же тяжело говорить то, во что не веришь. Надо бы просто сказать: «Прощай, Арт». И на этом — все. Ей не дотащить Гельфера до реки. Ей не дотащить его даже до пляжа.

Она попыталась приподнять его, но безуспешно. В тишине было слышно, как орет телевизор на первом этаже. А лес был безмолвен, только один раз пронзительно вскрикнула какая-то ночная птица.

Диана, пригибаясь, выглянула из-за угла. На подъездной дорожке, между горящими в полнакала матовыми шарами светильников, вышагивала долговязая фигура часового. Свет, лившийся из окон первого этажа, создавал резкую тень между освещенной и неосвещенной частью участка и, если не шуметь, то, пользуясь темнотой, можно было добраться до пляжа незамеченными. Но без Гельфера.

Диана оглянулась на детей, почти невидимых в густой тени дерева, на лежащего навзничь Артура и приняла решение окончательно.

Гельфер, приподняв голову, ждал ее возвращения.

— Артур, — начала она.

— Помолчи, Ди.

— Я…

— Послушай меня, пожалуйста. Мне трудно говорить.

Диана замолчала. Артур перевел дыхание и продолжил.

— Ты сейчас уйдешь. С детьми.

Если он и ждал, что она будет противоречить, то ничем не показал этого.

— Оставишь мне пистолет.

Он попытался привстать на локте и тихонько застонал. Левая нога Гельфера лежала под неестественным углом к корпусу, сломанная в колене.

— Ты только помоги мне добраться до угла дома. Если.… Если они увидят, что вас нет, они выйдут… Много я не обещаю, но одного — двух я подстрелю. По крайней мере, я задержу их. На некоторое время.

Она молчала. Что можно было сказать?

— Ты передай, пожалуйста, и Маньке, и детям, что я их очень люблю.

Он остался лежать, в густой тени полувековой сосны, в десяти метрах от крыльца дома, опираясь спиной на шершавый, липкий от смолы, ствол. Она отдала ему пистолет и поцеловала колючую от отросшей щетины щеку. Он придержал ее за руку, совсем легко, касанием, почему-то, холодной и сухой ладони и, прикрыв глаза припухшими, ставшими похожими на черепашьи, веками, проговорил одними губами:

— Спасибо, — потом пушистые, рыжие ресницы поднялись, и он посмотрел на нее своим обычным, совиным взглядом круглых, внимательных глаз. — Это, оказывается, совсем не страшно, Ди. Глупо, заканчивать дорогу так, но совсем не страшно. В постели было бы страшнее.

— Там предохранитель… — зачем-то сказала Диана.

— Я умею стрелять. Уходи. Постарайтесь выжить. — Он улыбнулся одним углом рта. — Будет обидно, если все зря…

Он переложил пистолет в правую руку.

— Прощай, Арт, — сказала Диана и скользнула в темноту, подхватив на руки дочь.

Одетый во все темное Марк бесшумно двигался сбоку, в метре от нее и чуть впереди. Диана почувствовала, что лицо у нее совершенно мокрое от слез, хотя она не понимала, что плачет. Та, вторая женщина, внутри нее, рыдала навзрыд, а она, сосредоточенная и целеустремленная, не имела такой возможности. Хотя, как хотелось, Боже мой, как хотелось, зарыдать в голос. Некрасиво, по-бабьи, размазывая тушь. И смыть с рук, засохшую уже, кровь.

Потом. Все потом.

Под ногами зашуршал песок. Они взяли влево, ближе к кустам — там начиналась тропинка вдоль берега, и оттуда можно было переправиться на другую сторону, оставаясь невидимыми из дома — обзор перекрывала старая, рассохшаяся ветла, склонившаяся к самой воде. И тут Марк резко остановился, настолько резко, что Диана чуть не налетела на него, и медленно-медленно присел.

Сквозь удары сердца, звучавшие в голове, как барабаны, Диана услышала звук падающей в воду струи. А еще через несколько секунд, когда глаза привыкли к темноте, на фоне черной, глянцевой поверхности реки, различила у самой кромки воды, как раз у ветлы, куда они стремились дойти, черный силуэт человека.

Он мочился в воду, и именно этот звук — к их счастью, услышал Марк. Еще несколько метров — и они бы налетели на него с разбегу. Но и сейчас ситуация была немногим лучше. Если человек повернется, то их шансы быть обнаруженными будут 50 на 50. Звук бьющейся о воду струи стал чуть тише, потом прервался несколько раз и затих. Человек у воды несколько раз характерно передернул плечами. Звук закрывающейся «молнии». Мужчина, посвистывая, пошел вдоль берега, подсвечивая себе фонарем.

И тут Диана увидела, что Марк, припав на колено, держит его на прицеле арбалета. Молча, почти не шевелясь, разворачивая корпус, как учил его Костя, вслед за перемещающейся вдоль кромки реки, фигурой. Охранник остановился, сунул фонарик подмышку. Щелкнула зажигалка, и в темноте затлел огонек сигареты. Теперь Диана различала профиль сына — склоненная к легкому прикладу, голова — серый силуэт на черном фоне. Она поняла, что не видит выражения его лица, и, мысленно, поблагодарила судьбу за это. Ей, почему-то, совсем не хотелось запомнить его таким. Марк ждал. Еще пять-шесть шагов и они, оставаясь невидимыми, скользнут в заросли, на узкую неприметную тропку. Шаг. Еще шаг. Спина часового исчезала в сумраке безлунной ночи. Дашка у нее на груди дышала глубоко и спокойно, словно лежала в своей кроватке, уткнувшись носом в подушку и выпятив вперед, чуть капризно, губки.

— Ну, — подумала Диана, — давай же, иди. Иди, сукин сын!

Но он обернулся, не дойдя до камышей на той стороне пляжа, и двинулся в их сторону, напевая что-то себе под нос. Луч фонаря скользнул по кустам в полутора метрах от них. Плясал в воздухе, надвигаясь, огонек сигареты. Дистанция сократилась до десятка метров. Сердце билось у Дианы в горле. Но двигаться, до той поры пока был хоть один шанс не выдать себя, было нельзя. Восемь метров. Луч фонаря белым пятном скользит по песку. Шесть. В мире не осталось ничего, кроме шуршащего звука песка под ногами идущего, гудения комаров и плеска воды. Свет упал на них внезапно. Замер. Тонко тренькнула тетива. И это был единственный звук, прервавший гармонию ночи.

Луч медленно опустился на песок. Потом фонарик с глухим стуком упал охраннику под ноги. Человек остался стоять и сигарета в его губах, по-прежнему, горела в ночи маленькой красной звездочкой. А, еще через секунду, он, кучей тряпья, осел на землю. Сначала подогнулись ноги, а потом тело медленно и беззвучно завалилось на бок. Так падает тряпичная кукла. Так складывается марионетка, брошенная кукловодом. Так падает труп. Живой человек не может так упасть. И, еще до того, как луч лежащего фонаря упал на лицо человека, Диана знала, что он мертв. В желтом, от подсевших батарей, электрическом свете она узнала убитого. Это был Лёлек, на тридцать минут переживший своего напарника — Болека. Он тоже умер мгновенно. Из его правой глазницы торчало оперение короткого арбалетного болта. Диана с ужасом посмотрела на сына. Он по-прежнему стоял на одном колене, опустив арбалет.

— Сынок, — выдавила из себя Диана и сама не узнала своего голоса.

— Я в порядке, мам, — прошептал он.

Она слышала, что он не в порядке. Совсем не в порядке.

Он качнулся и упал лицом в песок. Руки Дианы были заняты Дашкой, она неуклюже села рядом с сыном. Он лежал, дрожа всем телом, как от лихорадки — то ли плакал, то ли истерически смеялся — но при этом, не издавая ни звука.

Диана чувствовала, что время, отведенное на побег, уходит, как вода, сквозь пальцы. Сколько еще есть? Минута? Десять минут? Пять? Она тронула сына за плечо, переворачивая на бок. Он всхлипнул и уткнулся головой ей в колени — угловатый, ищущий защиты подросток. Что она могла ему сказать? Чем утешить? Что объяснить? Что можно объяснять в нескольких шагах от тела человека, которого Марк только что застрелил из подаренного отцом арбалета?

— У нас не было другого выхода, сынок, — прошептала она. — Выхода не было. Или он нас, или мы его. Спасибо, что спас нас, сыночек. Спасибо тебе.

Она подумала о том, кто остался сидеть в кресле, у телевизора, на втором этаже их дома. Вспомнила звук биты, ударившей в основание черепа, кровь на своих ладонях.

— Нам никогда не быть прежними, — подумала она. — Сколько бы времени не прошло, я все равно буду помнить этот глухой стук и вкус собственной рвоты. И то, что отобрала чью-то жизнь. Ради детей, ради Кости, но отобрала. Я — убила. Но это — мой выбор. А он? Наш мальчик? Наш сын? У него был выбор? Убить человека прежде, чем поцеловать девушку в первый раз — это его выбор? Чем мы заслужили такую судьбу?

За ее спиной, в зарослях, опять пронзительно закричала ночная птица. Марк перестал дрожать, но не отрывал лица от ее колен. Наверное, не хотел, чтобы она видела его слезы. Дашка заворочалась в своем глубоком, лекарственном сне.

— Надо идти, Марик, — сказала Диана. — У нас совсем нет времени. Подержи Дашу, я должна его обыскать.

У Лелика, в плечевой кобуре, тоже был пистолет, только какой-то более плоский и легкий, и запасная обойма к нему. Остальное Диана не трогала. Фонарь и оружие. Она еще раз бросила взгляд в сторону дома. Где-то там, в темноте, справа от крыльца, остался Артур. Он ждал, пока откроется входная дверь. Ей не хотелось думать, что будет дальше.

Мирно светились окна первого этажа. Мерцал голубым светом телевизионный экран на втором. Матовые шары на подъездной дорожке. Как говорил Костя? Загородное гнездо?

Она вернулась к детям, подхватила Дашку на руки и свободной рукой опять обняла Марика.

— Ты готов?

— Да, мам. Ты не волнуйся. Я уже в порядке.

— Ну, вот и хорошо.

На тропинке было темно. Гораздо темнее, чем на открытом пляже. В неверном электрическом свете они двигались медленно и осторожно. Метров через тридцать тропа пошла влево, потом резко вправо и вывела их к воде, а сама запетляла дальше, мимо камышовых зарослей.

Диана надула Дашкин жилетик и круг для плавания, а Марк обмотал круг скотчем несколько раз, так, что получилось импровизированное сидение. Потом они молча разделись догола.

Диана упаковала вещи и обувь в пакет, завязала его липкой лентой у горловины, так что внутри остался воздух, как в воздушном шаре. Уложив Дашку и рюкзачок сверху, на надувной круг, она, увязая ногами в липкой грязи у берега, первая вошла в воду. Марк с пакетом и арбалетом в руке, скользнул в воду вслед за ней.

Вода была холодна. В лесных реках с глубоким руслом и подводными ключами, вода никогда не бывает теплой, как молоко. Только у поверхности и то, в самые жаркие дни. А уж в мае и ночью — тем более. Ноги моментально онемели, благо до другого берега было не более двадцати метров, но это напрямую. Там на берег не выйдешь, следующий разрыв в сплошной стене камыша был ниже по течению метров на пятьдесят. Костя с Мариком плавали туда наперегонки прошлым летом.

Главное, чтобы не было судороги. Толкая перед собой круг с Дашкой, Диана выплыла на середину реки. Марк, чуть слышно пофыркивая, плыл сзади. До этого дня она никогда не купалась в реке ночью, и, не только потому, что боялась входить в черную прохладную воду. Она, вообще, не очень хорошо плавала — так, могла держаться на воде, не более. А сейчас, ощущение жгучего холода, вид склонившихся к воде ветвей и касание водорослей к коже, вызывали чувство первобытного ужаса, от которого у Дианы перехватывало дыхание. Но, как ни странно, именно этот ужас заставлял ее упорно плыть к противоположному берегу, вместо того, чтобы заскулить и начать шлепать по воде руками и ногами, в попытках выбраться на сушу. Все мысли куда-то исчезли, ушли на задний план. Остались только две, которые ее инстинкт выделил, как главные. Только бы не выпустить из рук круг с дочерью. Только бы с Мариком ничего не случилось.

— Сюда, мама! — скомандовал Марк, и в два гребка обогнав ее, указал проход между камышами. — Сюда!

Она нащупала ногами дно. Сначала — омерзительный на ощупь, полужидкий, как гной, ил. Потом песок. Легкий ветерок обжег тело сильнее, чем холодная вода. Они выбрались на берег, стуча зубами. Тела била крупная дрожь. Сдержать ее или прекратить было невозможно.

Одежду пришлось натягивать на мокрое тело. Ткань липла к коже, но, все равно, так было теплее. Диана проверила Дашку — пришлось переодеть колготки и отжать один рукав куртки. Щеки у малышки были холодные, а нос теплый. Под воздействием речной прохлады действие таблетки начало проходить. Она несколько раз хныкнула во сне.

— Как ты? — спросила Диана у сына, завязывая кроссовки.

— Порядок, мам, — отозвался Марк. — Я думал, будет хуже. Холодно только. Давай рюкзак, я понесу. Или Дашку.

— Потом возьмешь, Дашку. Пока я понесу. Куда дальше?

— Пойдем к озерам, — сказал он, не задумываясь. — Тут только одна дорога. Я ее знаю. Правда, ночью я по ней не ходил, но найду, если получится. Выйдем к Трем Собакам. Там охотничья база, но может быть и сейчас есть люди. Дальше есть проселок.

— Если они поймут, что мы на этой стороне, — Диана аккуратно собрала в рюкзачок сдутый круг для плавания и пустой пакет — вполне может пригодиться, да и лишних следов оставлять не стоит, — то могут перекрыть дороги.

— Могут, мам. Там есть гать, между Тремя Собаками и Княгиней. Мы с папой ее проходили прошлой осенью. Но ночью туда нельзя. Там и днем надо — знаешь как осторожно. Гатка старая, пап говорил, лет тридцать, наверное.

— Там болото, что ли? — спросила Диана.

— Ага, — сказал Марк. — Там везде болота. И караси.

Слово караси он произнес так мечтательно, что Диана сразу вспомнила, как Марк с Костей вернулись с рыбалки — грязные, мокрые, усталые и счастливые. С ведром карасей, золотистых, пахнущих тиной. Караси бились в тазу, разевая губастые рты, а Дашка, визжа от восторга, тыкала в них пальчиком и пугалась, когда они шлепали хвостами. Тогда Диана и примирилась с этим уродливым домом под соснами. Думала, что окончательно, но не получилось. Хотя, какая, в сущности, разница? Если бы все это не случилось здесь — случилось бы в городе. Где угодно. Согласно, неизвестному ей, плану. Но в том, что план был, она уже убедилась на собственной шкуре. Продуманный, жестокий, умный и многоходовый. Неужели Лукьяненко в одиночку был способен так раскинуть сеть?

Звук напоминал щелчок сломанной ветки. Она вскочила на ноги. Еще щелчок. Это были выстрелы. Три подряд. Ответная серия — звуки слились в сплошной треск, стреляли одновременно. Выстрел. Одиночный — в ответ. Два и сразу еще один. И тишина.

Они стояли в полной темноте. И ждали, хотя ждать было нечего. Диана чувствовала, как по лицу ее катятся слезы. Рядом тяжело, со всхлипом, дышал сын. Еще выстрел.

И тогда Диана перекрестилась, чего не делала много лет, со дня смерти бабушки, которую отпевали в церкви.

— Упокой, Господи, душу раба твоего…

— Мама, — сказал Марк, сдавленно. — Мамочка, надо идти.

— Господи, — подумала Диана, — будь милосерден.

Когда начинаются настоящие неприятности, начинаешь понимать, что предыдущие проблемы, проблемами вовсе и не были. Так, разминка, не более.

Когда стране нужны деньги, страна точно знает, где и как их найти. Особенно интересно то, что в этот самый момент, по шумок, свой кусочек от реквизируемого, стараются урвать все, кто имеет отношение к процессу. Тех, кого «обложили» власти и силовики, рвут на части со всем старанием, не задаваясь вопросом, что нужнее — говядина или молоко? И даже, если попавший «на мушку» бизнесмен, во имя спасения своей структуры, склонял выю и обещал доиться, как корова-медалистка, по первому требованию, его старались пустить «на мясо», так как кушать хотелось именно сегодня. А до завтра надо еще дожить…

В такой ситуации выживают — хитрейший и сильнейший. Не без потерь, конечно. Куда без этого? Но, когда стоит задача выжить, потери не огорчают — это необходимое условие для выживания. Но, к сожалению, недостаточное. Так сказать, разумный компромисс.

В такие периоды текущая ситуация ставила перед отцами-учредителями и перед Красновым очень любопытные вопросы. Например, кому давать деньги на избирательную компанию? Тем, кто уже у власти или новой команде? Вопрос дать или не дать — не обсуждался. Только лишь — сколько и кому. Финансовые интересы, в данном, конкретном, случае, были второстепенными. А вот вопросы политические… Вопросы политические требовали очень осторожного подхода. Ошибка могла стоить дорогого. Это не бабушку на остановке подтолкнуть. Такие обиды не прощаются. А если и прощаются, то за принципиально другие деньги.

Для пущей убедительности, просьбы о поддержке сопровождаются ненавязчивым силовым воздействием, этаким, почти дружеским, похлопыванием по спине. Чтобы внимание не рассеивалось.

От этого «похлопывания» банк лихорадило, Тоцкий, в режиме аврала, «обнулял» попадавшие под требования об аресте, счета и развозил «благодарности» и «отпускные» (так называли деньги, за которые отпускали задержанных силовиками «обнальщиков») в умопомрачительных количествах. Количество работающих в структурах банка проверяющих, подсчету просто не поддавалось. Создавалось впечатление, что их задачей было не только «накопать» что-нибудь для штрафа и санкций, а, прежде всего, максимально усложнить функционирование аппарата.

Костя и Артур жили в режиме постоянного совещания — между собой, с сотрудниками, с учредителями, с Нацбанком и пытались, не просто удержать корабль на плаву, а еще и следовать заданным курсом.

Интересы бизнеса, от трейдерских — экспортно-импортных операций, ощутимо сместились в сторону производства и сырьевых схем связанных с ним. Борьба между бизнес-командами развернулась за управление и владение природными монополиями, крупными предприятиями металлургии, горного комплекса и добывающей промышленности.

Для того, чтобы получить право покупки акций или возможность управления государственными пакетами, интересующих отцов-учредителей предприятий, одних денег было мало. Нахождение в «обойме» регулировалось политическими резонами в гораздо большей степени, чем денежными взаимоотношениями. Из небытия всплывали никому неизвестные фирмы, за которыми, естественно, стояли вполне известные политические или финансовые фигуры. Случалось, что «право первой ночи» власть имущие даровали и новичкам, еще нигде не засветившимся, но, можно было биться об заклад, что на заднем плане у новичка, всегда находился кто-то влиятельный и мощный — родственник, покровитель или партнер, который в таких делах новичком не был.

Часть интересов компаний-акционеров «СВ Банка» сосредоточилась на переработке нефти, а далее, что вполне естественно, потянулись и сети заправок (которые в условиях совсем недавнего бензинового кризиса были темой, мягко говоря, популярной), и аренда нефтебаз, и свой парк бензовозов.

Из темных глубин кипящего котла больной экономики, всплыл электроэнергетический бизнес, во всей своей бартерной красе. И этот рынок, по доходности и объему, мог соревноваться даже со сверхприбыльным нефтяным бизнесом, а по разнообразию схем и их вычурности — стал просто видом искусства.

Коммерция стремительно вырастала из коротких штанишек, так, что эти самые «штанишки» лопались по швам. Бывшие торговцы пляжными тапочками становились владельцами шахт. Бывшие импортеры дешевой китайской радиотехники — крупнейшими экспортерами металлопродукции. Бывшие продавцы разбавленного бензина — от ржавых канистр у бензовоза на обочине, переходили на современные заправки. Правда, бензин, надо сказать, все равно, «бодяжили» нещадно.

Банк, в этих условиях, переставал быть инструментарием. Он превращался в грозное оружие, в средство выживания, в механизм захвата собственности. Необходимо было стремительно перестраиваться, согласно веяниям времени, менять механизмы и схемы, создавать мощную сеть филиалов и отделений, выходить, теперь уже официально, за рубежи страны. Очевидной становилась будущая борьба за банки — каждая промышленно-финансовая группа, по определению, должна была иметь свой банк и весь сопутствующий механизм, состоящий из множества «белых» оффшоров разных юрисдикций, удаленных банковских юнитов по всему миру и десятков фирм и фирмочек в разных странах.

Принцип — «расти или умереть», вынес приговор «карманным» банкам. Их имущество и активы были мгновенно растащены более удачливыми и крупными сотоварищами. Банки разворовывались, разорялись, закрывались из-за невыполнения требований Национального банка, продавались, меняли сферы влияния. Но тенденция была очевидна: их становилось все меньше, а спрос на их услуги рос с каждым днем.

В стране ни на минуту не прекращался передел рынков. Перед соблазном больших денег, понятия порядочности и нравственности взаимоотношений в бизнесе и в жизни, превратились в фикцию и, перекочевав в труды и статьи социологов и философов, стали называться «нравственным императивом». Красиво, сложно и непонятно для непосвященных. Нравственность, честно говоря, хорошо подпорченная ещё за годы советской власти, совершенно по Марксу, (что был вынужден признать даже Гельфер), сдалась — прибыли на милость. Сообщения о заказных убийства и кровавых перестрелках, уже не вызывали у обывателя первобытного ужаса, а, скорее, считались некой частью производственного процесса у негоциантов новой формации.

Взорвать кредитора было дешевле, чем вернуть долг, застрелить конкурента проще, чем выиграть борьбу с ним, сдать партнера бандитам или силовикам, легче, чем честно поделиться. Старая система ценностей не мутировала, не подверглась изменениям, а просто самоуничтожилась для абсолютного большинства. Безнаказанность растила вседозволенность, законы подменялись «понятиями», но и их никто не торопился выполнять. Для всего этого было выдумано новое слово — «беспредел», которое лучше всего отображало текущий момент и определяло его квинтэссенцию.

Как справедливо отмечал юрисконсульт банка, господин Калинин (обычно, после полуночи, в сигаретном дыму и после рюмки коньяка) — сие есть не последствия государственной политики, а сама политика государства.

Система, выстроенная Красновым несколько лет назад, просто не выдержала бы ни роста объемов, ни изменений в количестве и качестве поставленных задач. Поэтому банк все время жил в условиях перестройки и в прямом и в переносном смысле слова. Острая нужда в площадях, кадрах, оснащении не оставляли возможности для промедления. Каждый день требовал решения огромного количества мелких задач, без которых не были бы решены задачи глобальные. Ошибка на уровне клерка могла повлечь за собой непредсказуемые последствия для всей системы. Сталинская фраза: «Кадры решают всё!» вновь обрела крылья.

Отцы-учредители, смирившись с тем, что платить, всё равно, придется, приняли соломоново решение — помогать избирательным штабам обоих кандидатов в президенты, что Краснов с командой и начали осуществлять в режиме строгой секретности. Ласковая корова кормила двоих телят, чтобы не проиграть в любом случае. Телята довольно «зачмокали», нащупав желанное вымя, и давление на банковские структуры ощутимо ослабло. Оставалось только надеяться, что выигравшая сторона никогда не узнает о поддержке конкурента. А если узнает, то добродушно посмеётся. Победитель должен быть милосерден. Если, конечно, может себе это позволить.

В этом состоянии — аврала и тотальной реорганизации, банк стремительно влетел в 1994 год — год выборов и новых возможностей.

Отъехав на несколько кварталов от ресторана, Худощавый и Камен поменялись местами. Худощавый занял место за рулем, а болгарин, усевшись на заднее сидение, рядом с Костей, попытался, с помощью Краснова перевязать голову. Ухо, разорванное автоматной пулей, здорово кровило. Повязку было делать не из чего, но с помощью носового платка и оторванного рукава рубашки, что-то подобное соорудить удалось. Камен ругался по-русски и по-болгарски, шипел. Платок сразу окрасился кровью и Костя подумал, что через десять минут его придется менять. Болгарин был бледен от шока и потери крови, а кровотечение продолжалось, хотя не такое сильное, как раньше.

Худощавый вел машину, избегая оживленных, в вечернее время, улиц. Навстречу им пару раз проносились полицейские машины с включенными проблесковыми огнями, машины «скорой помощи», полицейские на мотоциклах. Судя по количеству полицейских и медиков, которые стягивались к центру города, переполох был сильным.

— Куда мы едем? — спросил Краснов, глядя на мелькание зданий за окнами.

— К герру Штайнцу, — отозвался Камен. Худощавый даже ухом не повел. — Нам приказано доставить тебя туда.

Он замолчал на несколько секунд.

— Кто-то сильно не любит тебя, парень. Что ты сделал военным?

— А причем тут военные?

Несмотря на то, что ситуация к шуткам не располагала, болгарин осклабился, показывая безупречные зубы — образец хорошей работы дантиста.

— Ты думаешь, те, кто стрелял в тебя из консерватории? Один, правда, «бык» из русской группировки. У него на лбу это написано было. А двое других — вояки. Это я тебе говорю. Можешь мне поверить.

— У меня нет отношений с военными.

— Значит, у кого-то они есть, — легко согласился Камен. — Ты удивлен?

Краснов, скорее был испуган, чем удивлен. Напуган, как может быть напуган человек, сталкивавшийся с насилием только на экране, и вдруг осознавший, что насилие в реальной жизни, вовсе не такое глянцевое и эстетично-целлулоидное, как в кино.

У насилия есть свой запах — и это запах пороха, опаленной и разорванной плоти. И запах крови — тяжелый, густой, соленый. И страха. И смерти. И те, кто падает от выстрелов, уже не встанут по команде «Снято!», и не пойдут пить кофе, пока пиротехники готовят следующий дубль.

Двое, спасшие Краснову жизнь, были профессионалами. И, если один из них говорил, что к перестрелке имели отношение вояки, то, скорее всего, знал что говорил.

— Нет, не удивлен, — сказал Костя.

— Когда тебе скажут, что русские ушли из Германии, не верь. Они никогда ниоткуда не уходят.

Худощавый сказал что-то на незнакомом Краснову языке. Болгарин коротко хохотнул.

— Russian are forever… — сказал Худощавый на английском, очевидно, специально для Кости, и бросил быстрый взгляд через плечо..

— Тебе повезло, — резюмировал Камен, трогая рукой быстро набухающую кровью повязку. — И нам повезло. И Францу повезло. Мне тоже повезло. Живы — и хорошо.

В кармане у Худощавого зазвонил мобильный телефон. Он, не глядя, сунул трубку через плечо, и на звонок ответил Камен. Он говорил по-немецки, быстро, так же четко, как минуту назад по-русски, с тем же жестким акцентом. Повесив трубку, он отдал команду Худощавому, тот кивнул и прибавил ходу.

— Дитер ждет тебя на частном аэродроме. Бывший ваш — военный. Двадцать пять километров от города. Мы едем туда. Сейчас проверим, нет ли хвоста.

Но хвост, к сожалению, был. Если бы не чутье и водительское мастерство Худощавого, то никто и ничего бы и не заметил. Черная «Ауди 8» висела сзади настолько профессионально, что если бы не трюк с погашенными фарами и темным переулком — они бы благополучно довели сопровождение до точки встречи.

Болгарин выматерился и полез на переднее сидение, протискиваясь между креслами и пригибая голову, чтобы не задеть повязку.

Час был еще непоздний. Машины сновали во всех направлениях, но если в центре пробки возникали постоянно, то, по мере удаления от него, заторов не было, но и автомобилей было немало. Это играло на руку преследователям, заставляя Худощавого снижать скорость, а вот уйти от погони в такой толчее было проблематично — мешали и движение, и светофоры, и ширина улиц. Люди в «Ауди», убедившись, что слежка обнаружена, стесняться перестали, и их машина, черной лакированной глыбой, повисла на минимальном расстоянии. Некоторое время Худощавый держал дистанцию постоянной, но на одном из перекрестков рванул на желтый, используя всю мощь шестилитрового двигателя. Водитель «Ауди», отделенный от них старенькой «шкодой» и «Трабантом», втиснулся между рядами и вылетел на перекресток уже на красный, зацепив «Трабант» задним левым крылом. От задетой машинки во все стороны полетели куски картона, истошно завыли сигналы, но «Ауди», скользнув в поток, между начавшими движение автобусом и «Жигулями», проскочило под носом у темно-синего «варбурга», водитель которого, с перепугу, ударил по тормозам изо всех сил. Задрав багажник, «варбург» встал, как вкопанный, и тут же в него врезался старый «Мерседес», с гребешком «такси» на крыше. Загремел сминаемый металл, зашлись в крике клаксоны. В образовавшуюся кучу, как танк на бруствер, влетел автобус, опрокидываясь на бок.

Но «Ауди», уже проскочив преграду, опять зависла в хвосте их машины. Худощавый разогнал тяжелую тушу «Мерса» почти до 150 километров в час. Такая скорость, на разбитых улицах бывшего Восточного Берлина, была рискованной, но другого выхода не было. Подвеска гремела в выбоинах, а на трамвайном полотне, куда они вылетели, с заносом, из крутого правого поворота, их бросило так, что машина ударилась дисками о высокий бордюр и едва не перевернулась.

Пешеходы выскакивали из-под колес, как перепуганные голуби. Худощавый мигал фарами, и ожесточенно давил на сигнал, предупреждая о своем приближении. Камен гремел железом на переднем сидении, явно готовясь к стрельбе. Краснов, которому в этом эпизоде досталась роль чемодана на заднем диване, вцепившись в боковую ручку, пытался удержаться на одном месте в раскачивающейся машине. Но кожа сидений была скользкой, и получалось это плохо.

— Пристегнись! — рявкнул Камен, — Голову ниже и не высовываться!

Они покинули центр. Вокруг потянулись рабочие окраины, удивительно напоминавшие окраины городов бывшего Советского Союза — те же серые пятиэтажки, гнойный свет редких ртутных фонарей. Только переполненных мусорных баков у дорог не хватало для полного сходства. Людей стало меньше — разве что у пивных и у продуктовых витрин толпились посетители.

Худощавый гнал машину, как бешеный. «Ауди» не отставал, его фары были видны в нескольких десятках метров сзади. На очередной выбоине «Мерседес» подбросило, что-то простучало по корпусу, и на Костю сверху обрушилось мелкой крошкой заднее стекло. Опять хрипло заругался Камен и, нажав кнопку электропривода, открыл люк в крыше.

— Лежать! — заорал он, на приподнявшегося было Краснова, и ловко, змеёй проскользнул в люк верхней половиной туловища, смешно и удивительно умело, опираясь расставленными ногами на боковины сидений. В руках у него был пистолет Худощавого, тот самый, с рожком под стволом.

По кузову опять забарабанило, что-то ударило Краснова в спину так, что он, мгновенно потеряв дыхание, мешком рухнул на пол между рядами кресел, как рыба — разевая рот в беззвучном крике. На ветровом стекле расползлась «звездочка» попадания. Сверху загрохотал пистолет болгарина. «Ауди» завиляла, уходя от пуль. Очередной поворот швырнул Костю в сторону и он, не успев сгруппироваться, въехал головой в дверцу с утробным стуком, да так сильно, что чуть не сломал себе шею.

В промежутке между передними креслами показалось перекошенное лицо Худощавого. Глаза у него были совершенно безумные. И, что особо поразило Краснова, весёлые.

— Are you okay? — Прокричал он. — Something wrong?

— Окей… — выдавил из себя Краснов, неразборчиво.

Ни воздуха в легких, ни голоса. Только сипение и тупая боль ниже левой лопатки — как будто в спину лягнула лошадь.

По кузову опять хлестнула очередь. Пуля с лязгом, зацепив металлический каркас внутри заднего дивана, угодила в спинку сидения, выше Костиной головы и в считанных сантиметрах от колена стоящего в раскорячку Камена. Болгарин ответил несколькими выстрелами, у «Ауди» погасла одна фара. Еще очередь. «Мерседес» вильнул — на этот раз с грохотом высыпалось боковое стекло, обдав весь салон острой крошкой. Опять застрочил пистолет Камена. Каждый вдох причинял Краснову боль.

Машины вырвались на загородную трассу. Скорость резко возросла, но даже мощный «мерседесовский» мотор не мог обеспечить достойного отрыва от менее мощной, но более легкой «восьмерки». Погоня продолжалась, и рассчитывать на уход и легкую победу не приходилось.

Камен соскользнул в салон, опять перебрался на заднее сидение, отдавив лежащему Краснову руку и, сменив магазин, открыл прицельный огонь, через выбитое заднее стекло. Ветер свистел, врываясь в машину, на сидение и на пол летели горячие, остро пахнущие гильзы, ревел мотор, и что-то неразборчиво орал Худощавый. Камен ему ответил и, через несколько секунд, Костю вжало больной спиной в сидения от резкого торможения. Скорость была высока, дистанция небольшой, тяжелый «Мерседес» замедлялся невероятно интенсивно, а увлекшийся преследованием водитель «Ауди» упустил момент начала маневра и начал тормозить на пару секунд позже. Расстояние между машинами стремительно сокращалось, капот «Ауди» надвигался на их машину. Камен застрочил очередями из своего странного пистолета. Промахнуться с такого расстояния было трудно. Свинцовый град обрушился на ветровое стекло автомобиля-преследователя, прошивая его. Водитель «Ауди» сообразил, что допускает тактическую ошибку, но слишком поздно.

Он успел убрать ногу с тормоза и ударить по газу, выкручивая руль влево, чтобы обойти сходу останавливающийся «мерс», но рефлексы, заставившие его начать торможение, уже подписали ему и всем, находившимся в машине, смертный приговор. Когда, ревущая мощным мотором, «Ауди» практически поравнялась с ними, из «мерса» ударил в упор второй ствол — Худощавый, открыв окно, левой рукой выпустил всю обойму в корпус автомобиля преследователей, пропоров машину от стойки до стойки. Рассыпая вокруг себя осколки стекла, разлетавшегося брызгами, как водяная пыль, «Ауди» перестав вилять, ровно, как утюг, ушла в противоположную обочину. Там залязгало. Грохнуло железо, будто бы кувалдой ударили в бочку с песком. Стало тихо.

«Мерседес» стоял практически над местом аварии, урча мотором. На встречной полосе показались фары едущей в город машины. Не обращая на это внимание, Камен, перезаряжая оружие на ходу, вылез из машины и страшный, с окровавленной головой, повязку он таки потерял, пошел, через дорогу, к обочине. Пистолет он держал на отлете, двумя руками, стволом к земле, в любой момент готовый начать стрелять на первое же подозрительное движение. Костя видел его напряженную спину через проем распахнутой дверцы. Худощавый салон не покидал и двигатель не выключал.

Болгарин дошел до обочины, заглянул вниз и выстрелил, быстро вскинув руку. Раз, другой. Потом он исчез из поля зрения — спустился к машине. Опять ударили выстрелы. Камен появился на дороге, волоча за собой кого-то, за волосы, как мешок. Человек орал и извивался.

Встречная машина, поравнявшись с ними, замедлила, было ход, но потом водитель, рассмотрев происходящее, рванул в сторону города так, что его габаритные огни исчезли из виду за считанные секунды. Камен подошел к машине, таща за собой парня с разбитым лицом, в короткой кожаной куртке и джинсах. Раненый в бедро и плечо пленник, визжал от боли, как поросенок и матерился по-русски. Болгарин швырнул его на асфальт и почти без паузы ударил ногой по раненному бедру. Парень взвыл, как швартующийся пароход.

— Пару вопросов, друг, — спокойно сказал Камен, присаживаясь на корточки рядом с лежащим. — Мне нужны ответы, а времени нет.

И без паузы ткнул собеседника стволом в лицо. Брызнула кровь, мушка рассекла скулу, как бритвой.

— Ау, — заорал пленник, хватаясь за лицо — что ж ты, падла, делаешь!?

— Как ты меня назвал? — переспросил болгарин и врезал ему еще, на этот раз по простреленному плечу.

Теперь раненый завопил совсем отчаянно, но без ругани. Больно уж доходчиво объяснил Камен причины недовольства.

— Я спрашиваю. Ты отвечаешь. Правду. Если я засомневаюсь — прострелю тебе колено. Если поймаю на лжи — отстрелю яйца. Понял?

Парень смотрел на него сумасшедшими глазами. Видно было, что так страшно ему еще не было. Костя вышел из машины, и смотрел на них из-за спины Камена. Худощавый салон не покидал, а неторопливо закурил, с нехорошей усмешкой глядя на допрос через открытое окно водительской двери.

— Вопрос первый, — сказал Камен, — кто ты?

— Сальников, — выкрикнул парень со всем возможным рвением. — Руслан.

— Откуда?

— Русский!

— Да я вижу, что не вьетнамец. Живешь где?

— В Берлине. Шестой год.

— Кто нанял?

— Бывший ротный.

— Фамилия ротного? Быстро!

— Сергеев. Капитан Сергеев.

— ГСВГ?

— Да! — выпалил раненый.

— Десантура?

— Особые.

— Диверсант, значит. — Удовлетворенно отметил Камен. — Ну, привет, коллега. То-то я смотрю — шустрые вы ребятки. Где ж ротный?

— В машине. — Сказал Сальников со всхлипом. — На переднем. Это ты его… В голову…

— Он стрелял?

Сальников закивал.

— Хорошо стрелял ротный, земля ему пухом. Кто третий?

— Сержант Лысенко. Тоже наш.

— Молодец, солдат. Хорошо поешь, может быть, жить оставлю. Кто нанимал?

— Ты чего, головой поехал? — отозвался Сальников. — Мне откуда знать? Я что ли — старший? Я так — погулять вышел. Немка — жена. Бизнес у меня здесь. И социал. Я чего, больной был в «совок» обратно ехать, когда тут такие дела? Мне и здесь неплохо. Поят, кормят, денег дают. Ну, подрабатываю иногда, когда ротный позовет.

— Ну, он тебя больше не позовет, — сказал Камен, не сводя взгляда с его лица. — Отработался, ротный. А что, бандюки звали часто?

— Мы на бандюков не пахали. У них своя свадьба, у нас своя. Ротный на серьезных людей в «совке» пахал. Мне, за сегодня, три штуки марок обещали.

— Детишкам на молочко, — сказал Камен. — Дети хоть есть?

— Есть.

— Те, трое, в ресторане — кто?

— Фамилию не знаю. Старшего — звали Лёха. Те, двое — его люди.

— Армейский?

— Да. Контрразведка.

— Что должны были сделать?

— Взять этого лоха, — он кивнул головой в сторону Краснова. — Леха должен был кольнуть ему в сортире какую-то херню. А как он отрубится — грузануть в «скорую» — типа по вызову. «Скорую» мы подогнали. За углом ждала.

— Чего ж палить — то начали?

Парень хмыкнул. Несмотря на страх и ранения — выдержки ему хватало. Сказывалась выучка.

— Сначала — Лёха не отсемафорил, с каких хуёв, непонятно. Потом в зале вы нарисовались — вместе с этим. Ребята сообразили, что все наперекосяк, что Лёха бочину запорол. А приказ был — в случае чего — на поражение. Чтобы без вариантов. Не взяли живьем — валить. Вот они и поперли — шмалять.

— А вы?

— А что мы? Даром что ль деньги плачены? Кто ж знал, что вы такими кручеными окажетесь? Хотели вывести по-тихому за город, и там прихватить, бля…

— Не задалось, значит? — спросил Камен.

— Да уж… — сказал Сальников зло. — Не поперло. Ежели б поперло, то не ты б со мной, а я с тобой по душам беседовал, коллега. Да не тот расклад, видать выпал… — и тут же опомнился, что выбрал неверный тон и добавил, уже с искренней печалью.

— Ты б не убивал меня, братишка.

— Жаль, — сказал Камен, выпрямляясь, — но это, братишка, никак не получится. Мертвый ты мне не нужен. А живой, тем более. Ты бы меня не пожалел. И я тебя не пожалею. Работа у нас с тобой такая, сам знаешь. Расклады… Ты уж извини, брат…

Сальников уже открыл рот, что бы что-то сказать в ответ, протянуть время, навязать беседу, как учили когда-то в армейской спецшколе, но не успел. Рука болгарина качнулась вверх, плавно и четко, вычертив прямую, и, в тот момент, когда ствол пистолета поднялся на уровень головы пленного, грохнул выстрел. На крыло «мерса» из затылка Сальникова вылетела черная, в свете габаритов, масса, и потекла вниз по лакированному металлу, поблескивая.

Тело опрокинулось на бок, неуклюже, как падает от попадания пульки жестяной медведь в тире. Ни секунды колебания. Ни лишнего жеста. Ни страха. Ни сомнений.

Краснову стало не по себе. Его поразило не хладнокровие болгарина, а собственное отношение к происходящему. Обыденность, что ли… Ему, никогда не участвовавшему в насилии, даже в детстве не любившему драк, происходящее не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Человек, который только что хладнокровно пристрелил раненого, не вызывал отвращения. Убитый — не вызывал сочувствия. Такая была ситуация. Правила игры… Расклад, как сказал бы покойный. Были враги. Были друзья. И не было середины. Или ты, или тебя. Или мы, или они. Какой уж тут выбор?

Мимо, набирая скорость, промчалась еще одна машина.

— Поехали, — приказал Камен. — Время…

— Кажется, я начинаю привыкать, — подумал Костя, садясь в машину. — Кто бы мог подумать?

Он попытался облокотиться на спинку заднего дивана, но зашипел от боли.

— Зацепило? — спросил Камен.

— Не знаю. Болит.

— Где?

— Сзади. Дышать трудно.

— Спиной повернись.

Костя, кряхтя, повернулся.

— Ты гляди! — сказал болгарин весело. — Счастлив твой Бог, Краснов! Ага! Это через сидение. И жилетик — хорош. А то мы б тебя уже отпели. Тут болит?

— Ай! — заорал Краснов от боли.

— Эт ребрышко хрустнуло, — удовлетворенно хмыкнул Камен сзади. — Ерунда, заживет. Держи, вот…

Он положил на ладонь Косте слегка деформированную, тяжелую пулю.

— Это от «калаша». Если бы не металл багажника, перегородка, сидушка и жилет — ты бы уже остыл. Броня «калаш» не держит. А так… Ребро — это мелочи.

По салону, врываясь сквозь выбитые стекла, гулял прохладный ночной ветер. «Мерседес» несся по проселку, подвеску Худощавый не жалел. По сторонам дороги редко возникали дрожащие огни фонарей, два раза, не снижая скорости, они проносились через маленькие городки или деревни, в темноте было не разобрать, а прочесть таблички у Кости не получалось — от ветра слезились глаза.

Потом под колесами застучали швы «бетонки» и, спустя еще пять минут сумасшедшей гонки, машина затормозила у высоких металлических ворот, врезанных в забор, опутанный поверху «колючкой». У ворот светилась будка КПП, на которой, заливая площадку въезда слепящим белым светом, был закреплен прожектор.

Худощавый вышел из машины, прокричал что-то на немецком в сторону силуэта, появившегося в проеме при их приближении. Заурчал электропривод, и створки ворот разъехались, открывая путь. «Мерс» въехал на территорию бывшего военного городка, ставшего, после ухода советских войск, частным аэродромом.

Дитер ждал их возле ангара, в котором располагалось некое подобие офиса: серьёзный и насупленный. Костя никогда не видел его одетым неофициально, сейчас же он мало походил на банкира — черная водолазка под горло, черные джинсы, темно-серая куртка из плотной ткани, спортивные туфли. И в прозвучавших под сводами ангара приветствиях не было слышно обычного радушия, только сосредоточенность и собранность.

На доклад шефу у Камена и Худощавого ушло не более трех минут. Дитер морщился, как от зубной боли, несколько раз прерывал говорившего вопросами. Бросал на Костю быстрые взгляды и один раз, особо разозлившись, витиевато выругался по-немецки. По всему было видно, что Штайнц, не просто обеспокоен, а чрезвычайно озабочен сложившейся ситуацией. И настроен эту ситуацию разрешить немедленно, и самыми радикальными средствами. Темп разговора был высоким, и уровень знания языка не позволял Краснову понимать все сказанное, скорее, общее направление беседы и некоторые детали. Но, уловить общий настрой, он был вполне в силах. Настрой был, честно говоря, не очень.

— Пошли, — сказал Дитер Краснову, — поговорить. Он резво взбежал по металлической лесенке, ведущей на тянущийся вдоль всего ангара балкончик. Краснов посмотрел на Камена и Худощавого. Болгарин поднял два пальца к виску и отдернул руку, шутливо салютуя. Худощавый улыбнулся. Что удивительно, достаточно доброжелательно, хотя улыбка на его лице смотрелась не очень естественно — гораздо хуже, чем боевой оскал, который он демонстрировал во время погони.

— Спасибо, — сказал Костя. Больше говорить было, в общем-то, нечего. И незачем.

Он поднялся по лестнице, к ожидавшему его Дитеру. За спиной завелся мотор автомобиля и, к моменту, когда Краснов ступил на балкончик и оглянулся, в ангаре никого не было. У входа ветер развеивал голубое облачко выхлопа, еще видимое в контражуре прожекторов на КПП.

— Проходи.

Краснов проскользнул в приоткрытую Штайнцем дверь и оказался в совершенно другом, более цивильном помещении. Эта застекленная галерея располагалась на втором уровне переоборудованного, ярко освещенного ангара и вела к стеклянному кубу офиса из легких панелей, опиравшегося на стальные столбы в углу огромного зала. Пол был полимерным, противопылевым, как в ангарах НАСА, вдоль стен размещены стеллажи с диагностическим и ремонтным оборудованием, терминалы заправочных станций. В центре зала размещались два вертолета, один маленький городской, такие Костя видел только в кино, с прозрачным колпаком кабины и тонким хвостом. Второй большой, пассажирский, многоместный, красиво раскрашенный, с эмблемой банка на борту. Ближе к воротам стояли два небольших бело-синих реактивных самолета, из тех, что называют «бизнес-джет», фюзеляжи которых тоже украшала банковская эмблема. Возле одного из них работали люди в синих фирменных комбинезонах. Штайнц шел позади, разговаривая с кем-то по мобильному телефону. Впрочем, разговором это назвать было трудно. Он больше слушал и односложно отвечал.

В помещении офиса было тепло и тихо. Звуки не проникали через стеклопакеты, а звук шагов терялся в ковролиновом покрытии пола.

Первым делом Штайнц проследовал к бару, налил себе и Краснову чуть ли не по полстакана «Баллантайн» и, лишь вручив Косте стакан, уселся за стол, указав жестом на кресло напротив.

С минуту они сидели молча, прихлебывая жгучую янтарную жидкость, и глядя друг на друга. Взгляд у герра Штайнца был непривычный, оценивающий. Он словно впервые видел Краснова.

— Так, — сказал Дитер, наклоняясь вперед. — Девять убитых. Двенадцать раненых. Трое в тяжелом состоянии. По сообщениям полиции — один боевик опознан. Тот, кто стрелял в тебя в туалете. Его искали по всей Европе уже три года. Бывший офицер КГБ СССР, подполковник Вадим Перхуров. Семь заказных убийств.

Двое, стрелявшие в зале, опознаны предположительно. Один — бывший военный, второй, возможно, принадлежит к украинской преступной группировке Черного. Те, кто были на дороге — бывшие военные. А теперь, скажи, пожалуйста, друг мой, что происходит на самом деле? Только не надо сказочек про самодеятельность твоего шефа безопасности! Кому и на какую мозоль ты действительнонаступил?

В первый момент Краснов не понял, что не так в словах Штайнца. И, лишь через несколько секунд, сообразил и не сдержал возглас удивления.

— Дитер! Твой акцент?

— Если хочешь, то можно с ним. Но без него, все-таки, лучше?

— Какого черта…

— Это я должен орать: «Какого черта?!!» Костя, мы знаем друг друга четыре года. Я был уверен, что знаю о тебе и о вашем банке все. У меня работа такая, знать все. Скажи, ради Бога, куда ты вляпался? Ну, чего ты смотришь на меня круглыми глазами? Что, твои СБУшники не говорили тебе, что я работал в спецслужбах?

— Ну, знаешь ли, Дитер…

— Я всю свою взрослую жизнь занимался Восточным блоком. Я и на должность в банке попал, как спец по славянским вопросам. Ты что, думаешь, что вас не боятся? Как боялись, так и боятся. Не будь наивным. Вы для нас не terra incognita, вы — чума.

— А ты, значит, эпидемиолог?

— Послушай, Краснов, сейчас речь не обо мне. И не о политике в наших взаимоотношениях. Я для тебя был банкир. Немец. Твой приятель. Партнер, наконец. Я что, исповедоваться тебе обязан? Да, я хорошо говорю по-русски, лучше, чем показывал. Я действительно — банкир. По образованию. А вот кто такой ты? И что будет дальше?

— Дитер, я клянусь тебе, что не знаю, что происходит. Днем я сказал тебе все. Я не лгал.

— Вопрос в том, говорил ли ты всю правду. Ты хоть понимаешь, что твой шеф безопасности никто. Сошка. Пешка. Ноль. Что бы организовать такое, как сегодня, надо обладать ресурсом. В разных странах. В разное время. Профессионалы достаточного уровня, действующие синхронно осуществляют ряд силовыхакций. Захват заложников, похищение, попытка похищения, убийства. Вывод сделаешь сам? Или объяснить?

— Дитер, я, действительно, банкир. Не разведчик, не контрразведчик. Не бандит, в конце концов. Если ты понимаешь больше меня, — Костя почти сорвался на крик, — так объясни мне, что, на хрен, происходит?

Дитер щелкнул зажигалкой и прикурил, потом толкнул сигареты и зажигалку по поверхности стола, по направлению к Краснову.

— Сейчас, — сказал он, — я попробую изложить тебе свои предположения. Это всего лишь предположения. Но все же лучше, чем ничего. А потом мы вместе постараемся понять, в чем, собственно говоря, дело. Договорились?

— Да.

— Мне кажется, что против твоего банка, его хозяев и тебя, как совладельца и управляющего, проводится хорошо продуманная операция. И это не частные выходки, а разработка соответствующих служб. С большими возможностями, широкими полномочиями и неограниченными, в разумных пределах, ресурсами. Такие акции — редкость. Дорого, хлопотно, грозит международными конфликтами. Нужно быть очень заинтересованными в результатах, чтобы санкционировать подобное. Сорок миллионов долларов — хороший куш для кого угодно. Но не для структуры, решающей действительно большие задачи. Это не результат для масштабной акции. Это всего лишь деньги. Я понятно излагаю?

— Куда уж понятнее…

— Сила, затевающая такую игру, должна быть очень заинтересована в перспективе, а не сиюминутном выигрыше. Теперь давай разберемся, что это за сила и чего она добивается. Это не исповедь, Костя, но настоятельно рекомендую тебе отнестись к разговору серьёзно. У них твоя семья и от наших с тобой выводов зависят дальнейшие действия. А от наших дальнейших действий зависит жизнь твоей семьи. И, как ты видел, жизни других людей. Если бы сегодня днем мы понимали, с чем столкнемся, многие из тех, кто сейчас лежит в городском морге, были бы живы.

— Дитер, можешь мне верить или не верить, дело твое, но, и днем, и сейчас, я не имел и не имею намерений скрывать от тебя хоть что-нибудь.

— Хотелось бы верить, Костя. Но, пока — не могу. Давай начнем сначала.

— Давай, — согласился Краснов.

Вопросы, которые задавал Дитер, практически повторяли те, которые прозвучали в утренней беседе. Но только в начале. Штайнц не преувеличивал. Его профессией было знать все. Ну, или почти все. Он был прекрасно знаком с бизнес-интересами учредителей «СВ Банка», знал на память названия украинских фирм и оффшорных компаний, связанных со структурами банка и его хозяев. В общих чертах, но не очень подробно, представлял себе схемы, по которым направлялись денежные потоки от торговых операций с металлом и ферросплавами, рудами, химией и углями, нефтью и бензином. Более того, он правильно расставлял акценты интересов внутри самой группы «СВ Банка», что, само по себе, было делом сложным, так как требовало знания внутренних раскладов, которые, естественно, не афишировались. За двадцать с небольшим минут беседы, они подошли к вопросу, который Дитер явно полагал основным. Остальное было преамбулой. В какой-то степени — демонстрацией силы и осведомленности. А вот после поигрывания «мышцами», началась, собственно, амбула.

Последний год для «СВ Банка» был богат на события. Очередная «рокировка» в правительстве ознаменовала наступление новой эры бизнеса. Работавшие на Украине компании давно знали, что появление новой команды наверху государственной пирамиды, не сулит никому, кроме лиц «приближенных», ничего хорошего. Приход «новой метлы» неизменно означал новый передел рынков. Всегда непрогнозируемый, часто кровавый, и, никогда, безболезненный. Но еще никогда передел не был настолько циничным.

Конечно, глупо было бы отрицать, что в своих «промышленных» завоеваниях «СВ Банк» не использовал административный ресурс. Использовал и еще как! Без помощи влиятельных лиц и властных структур можно было бы только выпекать пончики на углу бульвара. И то, сомнительно. Просто «козыри» в игре были бы помельче.

Все договора на управление предприятиями, находящимися, частично, в государственной собственности, выкуп крупных пакетов акций, дополнительные эмиссии — все требовало предварительного согласования с теми, в чьих руках располагались управляющие рычаги. Декларируемое движение к рыночной экономике, на деле было жестко регламентированным «ручным» управлением. При этом было бы ошибкой полагать, что руль находится в руках государства, если, по наивности, не считать чиновников и государство одним целым.

Все мало-мальски привлекательные в коммерческом смысле предприятия, были закреплены за чиновничьей братией, как земля за колхозами. Эти вотчины, приносившие умопомрачительные доходы своим временным хозяевам, были расписаны и охранялись тщательнее, чем Форт Нокс. Вторжение на чужую территорию вызывало бурные, непредсказуемые реакции, вплоть до использования стрелкового оружия и гранатометов, в купе с самодельными взрывными устройствами. В таких «локальных» конфликтах участвовали на равных правах, как и разнообразные силовые структуры со сложными аббревиатурными названиями, так и коротко стриженые бандиты. А так же случайно нанятые «в качестве мстителей» амбициозные любители с военным прошлым, просто бомжи и крутые профессионалы из преступного мира, и прочие заинтересованные лица.

В ход шли «стихийные» демонстрации, на которые, с вполне определенными целями, заинтересованные лица поднимали полуголодных рабочих и шахтеров, несанкционированные и санкционированные митинги протеста, публичные голодовки, на которые настоящие их инициаторы смотрели по телевидению, во время сытного ужина дома. Великого умения для того, чтобы толкнуть на улицы людей годами не получающих зарплату, не требовалось. А вот последствия…

Последствия, на самом деле, заключались в том, что на заводы, шахты, рудники и фабрики, приходили новые, «более эффективные» команды, обещающие выплатить зарплату, наладить жизнь, погасить долги кредиторам и сделать трудящихся собственниками их предприятий, выплачивая достойные проценты по принадлежащим им акциям. Очень похожие обещания приблизительно с тем же результатом давали в свое время большевики. В задачу, пришедших по ротации, команд, вовсе не входило строительство счастливой жизни для миноритарных акционеров, рабочих и служащих. Их цели были просты и понятны. Большие деньги с минимальными вложениями. Право же, этот девиз можно было вышить золотыми нитками на корпоративных знаменах. Сам принцип распределения сверху, существующие поборы и налоговая система, делали пришедших временщиками. Ну, какой, скажите, смысл, вкладывать в перевооружение и реконструкцию предприятия многие миллионы долларов, когда завтра, в результате рокировки в высших эшелонах власти, ты вылетишь пробкой в неизвестном направлении? Хорошо, если без уголовного дела за спиной. Каждая команда декларировала свой приход надолго, если не навечно. Но все, даже самые оптимистично настроенные, понимали, что вечность может кончиться завтра.

Самые дальновидные из временщиков, оплачивали долги по зарплате, готовя себе народную поддержку на случай неожиданностей, разгоняли кредиторов, не очень-то стесняясь в средствах и методах, организовывали процедуры банкротств, вводили предприятия в режим санации или временного управления. В общем, всеми средствами пытались усложнить неизбежную процедуру отъема временной собственности. Иногда даже показывали прибыль по окончании финансового года, о чем во все голоса трубила заранее купленная пресса. Но, рано или поздно, приходила команда сверху, и, несмотря на пикеты возмущенных трудящихся вокруг проходных и компании хорошо оплаченного негодования в прессе, уходить все же приходилось.

Но так, как стало в последний год — не было никогда. С приходом в кресло премьера господина Ивана Павловича Кононенко, ситуация стала невероятно ясной. Можно было даже сказать, что никогда еще, за годы перестроечного разгула и опьяняющей, но голодной независимости, взаимоотношения между властью и бизнесом не приобретали такой пугающей прозрачности. Кто не с нами, тот против нас. Каждый бизнес, каждый крупный предприниматель, каждый взяточник во власти — все, чье безбедное существование находилось в зоне внимания или влияния господина Кононенко, платили свою долю. Эта доля была разной, но всегда немалой — гордость не позволяла крохоборничать. Сначала область, а потом и вся страна были брошены в объятия этого незаурядного сельского парня, едва перешагнувшего порог сорокалетия, с простой деревенской внешностью и далеко непростой биографией.

Бывший колхозный водитель, бывший чиновник от сельского хозяйства, бывший функционер, невероятно опытный интриган-аппаратчик, никогда не стеснявшийся менять убеждения, окрас и политические симпатии, был словно создан для работы в условиях первобытного государственного капитализма. Его можно было даже назвать бизнесменом новой формации и он, безусловно, таковым и был. Только новая, уродливая по форме и содержанию, формация могла породить такую помесь чиновника, политика и бизнесмена. Власть, политический вес и талант, да, да, именно талант и немалый, были поставлены на службу одной единственной цели — личному обогащению. Иван Павлович имел ясные цели, колоссальное упорство и полное отсутствие того, что называют нравственностью. В военное время его напор можно было бы сравнить с атакой танка, крушащего все на своем пути мощными гусеницами. В мирное — у него был один аналог — бульдозер. Та же мощь, те же гусеницы, только вместо грозной башни с длинным орудийным дулом, сгребающий все впереди себя, ковш.

У группы «СВ Банка» отношения с господином Кононенко не задались еще во время его царствования в области. Открытой вражды не было — у «СВ» были сильные покровители в Киеве, да и с Президентом контакт был налажен еще во время выборов и закреплен после не только землячеством, но и многими другими вещами, о которых непосвященным и знать не нужно. Речь шла не о подношениях. Были они — не были, кто мог сказать наверняка? А о невероятно тонкой паутине взаимных компромиссов, услуг и ненавязчивой товарищеской взаимопомощи, которые оказывали друг другу структуры «СВ Банка» и структуры, которых клеветники связывали с Президентом или с близкими ему людьми. Политика ласкового теленка, заявленная отцами-учредителями во время выборов, была тактически безупречным ходом. Это не спасало от крупных неприятностей, но превосходно прикрывало от мелких.

Крупные неприятности бывали гораздо реже и банк, обладающий значительными ресурсами и большим опыта взаимодействия с чиновниками, прекрасно знал, как их решать. Но господин Кононенко был не крупной, а очень крупной неприятностью. Почти глобальной, как пандемия или потепление. А «СВ Банк» и его группа владели очень заманчивыми предприятиями. Аппетитным куском, откусить от которого хотели все. И если в свою бытность губернатором он только пробовал на «СВ групп» крепость зубов, то взобравшись на вершину лестницы вгрызся в чужой бутерброд уже в серьёз.

Как обычно, рядом с большой акулой крутится несколько поменьше. Так как Иван Павлович был фигурой очень крупной, его стая тоже была, как на подбор. Не все, правда, были ему лично преданны, хотя, что говорить, и такие были. Но, кто знает, где кончаются личные интересы, и начинается преданность? Общие схемы, общие деньги и общая собственность сплачивали людей прочнее любых клятв и заверений…. А Иван Павлович посредством своих родственников легко превращал своё незримое присутствие в чужом бизнесе в очень даже зримое.

Именно окружение и начало атаку на предприятия, входившие в зону влияния «СВ банка». Для начала в банк поступило предложение продать часть принадлежащих ему акций Васильевского ГОКа, основного производителя марганцевой руды.

ГОК, по сути, являлся стержнем длинной ферросплавной схемы, в которой были завязаны огромные активы. Если рассматривать всю выстроенную цепочку, то на одну цель работали угольные шахты Павлограда и Донбасса, трейдеры, тащившие коксующиеся угли из России, несколько коксохимических заводов, рудники и ГОКи поставлявшие железную руду, обогатительные фабрики, два крупных и несколько мелких ферросплавных заводов. Венчали схему металлургические комбинаты, отправлявшие в порты ежедневно тысячи тонн металлопроката, уходившего за рубеж. На каждом этапе схемы, отдельные части «СВ групп» зарабатывали деньги. Каждый шаг приносил прибыль и, вся эта махина, каждая из частей которой, в принципе, преследовала меркантильные интересы, в результате обогащала ее создателей.

В середине искусно сплетенной паутины находились банковские структуры. По жилам предприятий, фирм, шахт и заводов текла принадлежавшая «СВ банку» кровь — деньги. Он ссужал, финансировал, прогонял по своим каналам сотни миллионов долларов, своих и чужих, работал, как регистратор, эмитировал «зарплатные» карты, выдавал наличные, скупал акции, открывал все новые и новые отделения, сводил воедино зачетные и бартерные схемы. И каждая вложенная копейка приносила деньги, которые тут же вновь шли в оборот.

Но козырем в этой игре было владение природной монополией на марганцевые руды. И очень серьезным козырем. Огромную роль играло каждое звено цепи — от доступа к дешевой ядерной электроэнергии, до зачетных схем при оплате коммунальных платежей и налогов. Но Васильевка была не просто предприятием. Она была рычагом влияния, цементом, скреплявшим в единое целое, и плетью для конкурентов. И именно этот рычаг и хотели выбить их их конкуренты.

Деньги за контрольный пакет предлагались даже несмешные. Можно сказать, совсем несерьезные. Но звучало предложение очень убедительно. Особенно в исполнении групп силовой поддержки в бронежилетах, «омоновках» и с автоматами, пришедших, вместе с проверяющими, на многие из предприятий «СВ групп».

Одновременно с этим, по городу были пущены слухи о «трудностях» «СВ банка» — таинственные, но очень осведомленные личности в очередях и в общественном транспорте, сообщали о неминуемом скором крахе «зажравшихся» банкиров. В прессе и на телевидении началась компания по разоблачению махинаций, связанных с банком. Махинации, конечно, были, что говорить, только знали о них считанные люди в руководстве, а то, что неслось со страниц газет и с экранов телевизоров, было даже не маниакальным бредом, а просто полной чушью. Поверить в такое мог только полный дилетант, но проблема заключалась в том, что среди вкладчиков профессионалы редкость. А народ, в полном соответствии в геббельсовской доктриной, в ложь верит охотнее, чем в правду.

Выступать с опровержениями было бесполезно. Паника уже началась и, вместе с ней, отток денег из системы. Помимо бабушек и дедушек, мгновенно выстроившихся у касс в очереди, запаниковали некоторые крупные предприятия, не принадлежащие «СВ групп», а их обороты существенно облегчали банку жизнь. Все помнили о массовом «падеже» банков в первой половине девяностых и рисковать никто не хотел. Банк подтягивал резервы, чтобы не завалить нормативы и, не дай Бог, не вывалиться в «красное», но через пару дней стало понятно, что просто так проблему не решить. В Киев помчались «гонцы».

Задействованы были связи и отцов-учредителей, и Краснова, и Калинина — мелочиться было нельзя. С зарубежных счетов некоторых фирм на другие, но тоже, зарубежные, счета, полетели крупные переводы. Тоцкий грубо ругался и зачастил в хранилище, каждый раз возвращаясь с солидным желтым пакетом из толстой бумаги под мышкой — именно такие пакеты знающий народ называл банковскими.

Изрядное количество таких пакетов перешло из рук в руки за несколько тревожных дней, но, в результате, атака была отбита. Кто руководил действиями противника, было понятно с самого начала. Из-за спин недружественных фирм торчала стриженная под «горшок» голова и премьерские очки в золотой оправе.

Но, несмотря на сравнительно благополучный исход стычки, в какой-то степени, позиции были утеряны. Прежде всего, возникли проблемы с энергообеспечением. Если раньше все предприятия «СВ групп» работали по зачетным схемам со своими постоянными контрагентами, позволявшим экономить немалые средства, то в работе с родственной Ивану Павловичу компанией — «Объединенными системами энергетики», на большие дисконты рассчитывать не приходилось. Все распределение электроэнергии, за редкими исключениями, шло через подвластную Кононенко структуру «Облэнерго» и деваться было, собственно говоря, некуда.

Поставки газа в основные промышленные области тоже была в руках «ОСЭ» и любые попытки нарушить их монополию наталкивались на непреодолимые препятствия. Цена на газ диктовалась сверху, поставщик держал потребителей за горло одной рукой, а задвижку на трубе — другой. В качестве контрибуции «СВ групп» была вынуждена отдать некоторые предприятия и, таким образом, из системы выпало несколько железорудных ГОКов, что тоже сказалось на экономике всей схемы не в лучшую сторону.

Так что победа досталась дорогой ценой. Директоров нескольких фирм пришлось выкупать у силовиков — им уже «шили» дела, несмотря на договоренности сверху. Несколько руководителей, попавших в руки правоохранителей, не выдержали «ласкового» обращения и начали рассказывать внимательным следователям все, что было и чего не было. Тут тоже пришлось платить, но уже больше, чтобы и материалы, которые успели «накопать» были «утоплены». Еще пришлось раскошеливаться на возврат документов и денег, пропавших во время обысков в офисах и арестованных на счетах.

Злой, как сто чертей, Тоцкий, приволок в кабинет Краснова распечатки телефонных счетов временно реквизированных у задержанных мобильных телефонов. Правоохранители лихо порезвились, нагнав счета до космических величин.

Андрей, как всегда эмоционально, настаивал на судебном разбирательстве. Краснов, прекрасно понимавший, что в сравнении с уже решенной проблемой, затраты на погашение телефонных шалостей «шестого управления», мягко говоря, не существенны, а судиться с ними хлопотно и бессмысленно, Тоцкого успокоил тем, что пообещал поговорить с начальником ОБЭПа, а счета приказал оплатить без шума и крика.

Волны расходились еще несколько месяцев, потом наступило затишье, но все в «СВ групп» понимали, что случившееся — только первая ласточка. В Донецке крепла и показывала далеко немолочные зубы своя финансово-промышленная группа. В Харькове — своя. В Днепропетровске и Запорожье, вообще, было тесновато и столкновения финансовых интересов между «взрослыми» командами случались, чуть ли не ежедневно.

Непромышленный Киев сосредоточил в себе денежные потоки и политические амбиции, и, сам, являясь сильным игроком на украинском поле, предоставлял площадки для выяснения отношений между провинциалами-тяжеловесами, беря за это солидную плату, когда — деньгами, когда — натурой.

Бизнес, который в начале, считался занятием для всех, стал элитарным и опасным делом. Крупные игроки, пользующиеся властной поддержкой, напоминали пауков в тесной банке. Ошибка, неловкий ход, проигранная политическая ставка — и тебя уже нет. Ты мгновенно съеден более удачливыми, сильными, правильно позиционированными врагами, вчерашними друзьями, прохожими, оказавшимися в нужном месте и в нужное время. Количество мест у кормушки не становилось больше. Но в кормушке парили отруби и количество желающих откушать в полной мере от барского стола, не уменьшалось.

В этой ситуации, Краснову вовсе не хотелось быть съеденным. Более того, если для того, чтобы выжить, надо было оказаться самым крупным пауком — пусть! Вопросы морали перестали быть значимыми. На первый план вышли вопросы выживания.

На протяжении почти трех с половиной часов Тоцкий не мог дозвониться до МММа ни по одному из четырех известных ему мобильных телефонов. У господина Марусича была привычка размещать у референта в дипломате несколько трубок, а одну, часто выбираемую произвольно, носить в кармане пиджака. Номера постоянно менялись, Михал Михалыч тасовал их, как опытный шулер колоду карт, но Андрей всегда знал хотя бы пару новых телефонов МММа. При личной встрече Марусич всегда сообщал ему личный, для прямого доступа, но сейчас встречались они нечасто и «Нокия» Тоцкого, установленная на автодозвон, давала длинные гудки. Только около десяти часов вечера один из номеров отозвался голосом референта. Андрей назвался и МММ перезвонил через пять минут.

— Меня не было в стране, — сказал он густым, не по росту басовитым, голосом. — Только сели. Еду из Борисполя на дачу. Ты где?

— В центре. Я на машине, Михал Михалыч. Куда подъехать?

— Ты у меня на даче был?

— Был.

— Вот туда и подъезжай. Я охрану предупрежу. Пропустят. Ты на чем?

— Я? На банковской «вольво». — Андрей продиктовал номер. — Еду.

— Давай. Я уже на мосту. Минут через двадцать встречу тебя в тапочках и халате.

МММ никогда не ходил в тапочках и халате. Даже дома. И, тем более, не встречал гостей, даже близких, в таком виде. Андрей невольно улыбнулся.

Дача МММа располагалась в «тусовочном» месте. Конча Заспа — была не просто модным районом, а районом, где свили себе загородные «гнезда» большая часть политиков и депутатов. А так же многочисленные прихлебатели — кому хватило денег, артисты, кому хватило амбиций и денег, бизнесмены — кому хватило денег, связей, амбиций и ума. Соседи — это такой же капитал, как и доллары. Это понимали все, в том числе, и, недолюбливающий «тусовку», Марусич.

Выйдя из гостиницы, Тоцкий проехал на Набережную по круто спускавшейся вниз, среди парковой зоны, дороге, и, повернув на право, быстро погнал «вольво» на юг. Час был для Киева поздний, машин мало — основной поток едущих на дачи уже иссяк, и до дома МММа Тоцкий домчался за двадцать минут — благо патрули с радарами не попадались.

Охрана у ворот пропустила машину, не мешкая. Тоцкий запарковался на площадке, рядом с «Мерседесом» Марусича — «вольво» казался малышом рядом с массивным черным кузовом, украшенным бейджами ателье «Брабус». У Марусича это называлось — держать линию. Как и в случае с дачей, самому МММу на престиж было плевать, а вот выбиваться из стройных рядов быстро жиреющих слуг народа — он не мог по определению. Положение обязывало. И дом был такой, как обязывало положение, но тут МММ постарался обойтись без особых излишеств — спасал высокий, почти трехметровый забор, закрывающий дачу от внешнего мира. Простой двухэтажный дом, с коваными решетками на окнах, металлочерепичной красной крышей, отделанный по цоколю гранитным бутом. Почти «шале», как говорил сам МММ, но, слава Богу, не совсем.

Марусич встречал его у дверей. Они даже обнялись, и Михал Михалыч похлопывая Андрея по спине, прошел вместе с ним в гостиную, обставленную строгой деревянной мебелью, с кожаными креслами и диваном в углу, у каминной решетки.… Пока домработница разливала по чашкам ароматный чай, а МММ предпочитал на ночь «каркадэ», и раскладывала по тарелкам бутерброды, мужчины молчали. Потом Марусич попросил референта не беспокоить их, как минимум, час, а, вообще, погулять, пока не позовут.

Михал Михалыч выглядел чуть усталым, сказывался перелет, да и годы, наверное, брали свое.

— Выкладывай. Что стряслось?

Тоцкий коротко изложил ситуацию.

МММ слушал внимательно, отхлебывая чай из красивой чашки китайского фарфора, настолько тонкого, что на свету чашка казалась розоватой.

— Значит, слухами земля полнится не зря, — сказал МММ, после того, как Андрей замолчал. — Как я понимаю, уговаривать тебя не лезть в это дело — бесполезно?

— Бесполезно. Тем более что я и так весь в этом деле. А какие слухи, Михал Михалыч?

— Разные. Говорили мне о банке не очень хорошо. В кулуарах.

МММ поднялся.

— Коньяку выпьешь?

— Я за рулем.

— Отвезут. Так коньяку или виски? Или водки?

— Тогда — лучше водки. Со льдом.

— Да, помню. И с лимоном.

— Точно. Михал Михалыч, вы что, не хотите со мной об этом говорить?

— Почему не хочу? Хочу. Только разговор у нас, Андрюша, не сильно приятный получится. В основном — для меня.

— Почему?

— Поговорим — поймешь.

Он вернулся к столу со стаканами в руках.

— А я коньячку, если ты не возражаешь. Для беседы больше подходит.

Он уселся обратно в кресло, приспустил узел галстука и покрутил шеей.

— Говорили мне, Андрей, разное. И про то, что моете вы деньги. И про то, что с оппозицией заигрываете. И про то, что спонсируете не тех, кого надо. А кого надо не спонсируете. И жадные — хапаете, что можете. И проворовались, мол, по всем статьям. Материала на вас всех — библиотеку можно открывать.

— А кто говорил, если не секрет?

— Почему секрет? Совсем даже не секрет. И генеральный прокурор говорил. И замминистра внутренних дел говорил. И министр говорил. И СБУ вниманием не обошло. И депутаты разные, тебе в лицо известные. И прочие официальные лица. Когда я говорю «в кулуарах» ты и сам можешь понять, кто говорил. Кто по дружбе. Кто злорадно. Рекомендовали счета от вас забрать. Вроде, как и команды «фас» на вас не было, но намекали, что достали вы всех, своей активностью на ниве добывания денежных знаков.

— Кононенко работа?

— Может быть и его. Но уверенности в этом нет. Вы ему деньги не носите?

— Я могу и не знать. Но, по-моему, нет. Маловероятно.

— Он, конечно, в силе. Но и на него материалов полно. Только свистни — и разорвут к чертовой матери.

— Так не свистит никто.

— Пока нет. Не все молоко коровка отдала. Но свистнут. Наглеет, Ванечка, не по дням, а по часам. Доиграется.

— Если не он, то кто?

— Андрюша, я же не гадалка с картами. И вы не ангелы. Деньги моете?

— Моем. И для вас, Михал Михалыч, в том числе.

— И не для меня.

— И не для вас.

— Ты не злись. Я тебе не враг. Но, ты же знаешь, вся система построена так, что любого и в любой момент можно — за ушко и на солнышко. Если за вас возьмутся, то ваши ушки торчат из-за каждого угла. Богатые вы слишком. Видные.

— Какие уж есть.

— Да уж, — сказал МММ, — такие и есть. Молодые, ушлые и умные. Сказку про Колобка помнишь? От Кононенко вы, конечно, ушли. Только внимание на себя обратили. На ваш кусок многие заглядываются. И если я, чьи связи с вами неочевидны, получаю столько информации, что вами недовольны, что это значит?

— Это значит, что нами действительно недовольны.

— Необязательно. Но ты умный мальчик, подумай сам. Довольны — не довольны — это эмоции. Суть — в экономике. Ваши деньги очень кому-то нужны. И ваши предприятия.

— Михал Михалыч, мы не кричали на каждом углу о тех, кому даем деньги. И на что даем.

— Ты знаешь кому?

— Да.

— Значит, те, кому надо — тоже знают. Я, например, слышал о том, что кругленькую сумму получило одно издание, которое позволяет себе высказывания в адрес президента. И социалистам кое-что перепало.

— Мы платили за лоббирование вполне определенных вопросов.

— Да, в общем, все равно, за что вы платили. Главное, что платили не туда. Ты что, не знаешь, кому надо платить, что бы безо всякого лобби и прочей ерунды получать то, что надо?

Тоцкий молчал.

— Знаешь ведь? — переспросил МММ. — Так что вы в игры играете? Вам демократии захотелось? Ванечке Кононенко — в большую политику захотелось. Ну, тут диагноз ясен — мания величия! Ему деньги уже так карманы жмут, что мозг наружу выдавливает. А вам что? Вам, какая разница, кому долю платить, господа коммерсанты? Не понятно, кто выиграет через два года? Так я могу рассказать. Ты только попроси. Или сам не знаешь? Если бы он за вас не вступился тогда, не было бы ни вас, ни банка. Могучие и сильные. Да вы — просто большая сладкая булка. С изюмом.

— Политику банка в этом отношении решаем не мы с Костей.

— Да, уж понятно, что не вы. Только отвечать всем скопом придется.

— Да за что отвечать, скажите ради Бога, Михал Михалыч! — не выдержал Тоцкий.

— Отвечают в этой стране, Андрюша, за то, что кому-то хочется кушать. Наплевать, собственно говоря, на то, что вы нарушаете закон. Кто его не нарушает? Просто вы создали структуру, которая при делении даст возможность обогатиться многим. Все хотят дружить против вас. И для того, чтобы разорвать вас на части, нужно всего лишь нашептать на ушко нескольким людям. А дальше — по накатанной.

— Тогда, в чем виноваты мы? Так или иначе — у нас есть, что отобрать. Какая разница?

МММ на секунду задумался, посмотрел на Тоцкого и покачал головой.

— Может быть ты и прав. А, может быть, если бы вы вовремя кланялись и, когда необходимо, успевали лизнуть, так и не было бы ничего. Без разрешения Самого вас бы не тронули. А так — вложили в уши все, что надо, подготовились и ждут, пока Папа сделает вид, что ничего не видит и не слышит. Давай прикинем, сколько можно срубить на нужды команды, если вас разорвать? Ты можешь молчать, я сам посчитаю.

— Если нас разорвать, Михал Михайлович, то это меньше, чем дает система.

— Систему никто сохранять не будет, Андрей, — спокойно сказал МММ, — не для того очередь собралась. Каждый понесет кусочек в норку и попытается вставить в свой механизм. Ладно, пусть рентабельность упадет в три — четыре раза. Где-то так?

— Может быть. Во всяком случае, на первых порах.

— Это все равно больше полумиллиарда в год только в металлургической схеме.

— Михал Михалыч, я не знаю точно…

— Плюс банк, плюс нефтяной бизнес, плюс химия…

Теперь замолчали оба.

— Скажи мне, Андрей, — спросил Марусич, — неужели ты думаешь, что происшедшее не связано с тем, что я тебе рассказал? Что какой-то мент решил наехать на такую структуру просто так? Он что — отмороженный? И момент выбрал такой правильный. Где учредители? Кто в Швейцарии, кто в Гонконге… Праздники. Мертвые недели. Народ пьет и закусывает. Джентльмены — тоже. А запад работает, и денежки ходят куда надо, обрати внимание. И наши доблестные правоохранители не спят. Депутаты — греют кости. Президент — в отъезде. Идеальные условия. И успеете залаять — никто не услышит. А к приезду публики — все будет кончено. Останутся только доли, оргвыводы и арестованные по делу. Нет. Ни твой Лукьяненко, ни Кононенко. Не Иван Палыча почерк. Он бы вас глотнул, как удав, если бы не подавился.

— Тогда — кто? — переспросил Тоцкий.

— Мы делили апельсин, — продекламировал МММ. — Много нас — а он один. Я это еще своему старшему сыну читал, когда он маленький был. До сих пор помню близко к тексту.

И продолжил.

— Эта долька — для ежа. Эта долька — для ужа. Эта долька — для утят. Эта долька — для котят. Эта долька — для бобра. А для волка — кожура.

МММ внимательно посмотрел в глаза Тоцкому.

Он сидел в большом, не по размеру, кресле — элегантный, властный, усталый и проницательный гном. Достаточно умный, чтобы не выделяться. Достаточно богатый, чтобы чувствовать себя независимым. Достаточно предусмотрительный, чтобы сделать основным бизнесом политику, а не наоборот.

— А теперь, Андрюша, самая неприятная часть того, что я хочу тебе сказать. Есть несколько людей, на которых завязаны все нити и кто должен сыграть расписанные роли в этой игре. Это уважаемый мной господин Краснов, твой друг и шеф. Это господин Гельфер. Тоже твой старый друг. Это господин Калинин. Обращаю твое внимание — с ним ты тоже состоишь в дружеских отношениях. И ты. Существуют, естественно, директора ваших предприятий, банковские клерки высшего уровня — их тоже разыграют. Но они — карты помельче.

Он задумался.

— Ваши хозяева и учредители. У них есть другое гражданство, если ты в курсе. Момент выбран так, что бы они имели возможность не вернуться в страну. Их противодействие оттуда куда менее действенно. А в случае проявления безумной отваги — есть, знаешь ли, методы, и разнообразные. Но во всей вашей компании меня интересует один человек. Ты.

— Мне приятно это слышать, Михал Михалыч, — сказал Тоцкий. — Но меня интересуют и мои друзья. И сейчас Диана Краснова с детьми, и Артур в руках у Лукьяненко. И им, в общем-то, плевать, что он в этой комбинации пятое колесо. И проблемы Кости мне не безразличны. И я не знаю где Миша Калинин и что с ним сейчас. Его телефон молчит. Я не похож на крысу, Михал Михайлович? Или, все-таки, похож?

— Ты похож на глупого пацана, который начитался «Трех мушкетеров». Можешь поверить мне на слово. Наступает момент, когда каждый умирает в одиночку.

— Возможно.

— Нет, Андрюша. Не возможно, а точно. Знаешь, что разумный человек сделал бы на твоем месте? Вылетел бы из страны. Немедленно. Ты небеден. Мир большой. Есть множество стран, где тебя бы приняли с удовольствием. Ты, к счастью, холост. Родители тебя поймут. Паспорт с тобой?

— Это не имеет значения, дядя Миша.

— Имеет, к сожалению. Думаю, что времени у тебя — до утра. Может быть, чуть больше. До польской границы — шесть часов по Варшавке. Дальше — тебя учить не надо. Тебя довезут на моем джипе. С номерами Верховной Рады никто не остановит. Не валяй дурака, Андрей. Героев не бывает. Езжай, пока не поздно. Послушайся, я тебе никогда не давал плохих советов, так ведь?

— Так, Михал Михалыч. И я вам очень благодарен за ваше участие. Вы, действительно, хороший друг. Но.… Если бы я мог сделать что-то для вас, я бы тоже это сделал. Несмотря на разные обстоятельства. Верите?

— Верю, — сказал МММ. — Как ни жаль — верю. Значит, не поедешь?

— Нет. Сейчас — нет. Я попробую помочь ребятам. Вытащить их. А потом.… Потом — посмотрим. Вдруг вы ошибаетесь?

— Хотел бы я ошибаться, Андрюша. Ну, да ладно, чем я могу помочь? Люди? Машина?

— Машина есть. От людей не откажусь. И еще, если можно, мне нужен мобильный, желательно чистый. На мой сядут с минуты на минуту. Если уже не сидят. У вас этого добра много, дядь Миша.

— Хорошо, — сказал Марусич, поднимаясь. — Трубку бери ту, что на столе. Свеженькая. Двое поедут с тобой. Вооружены. С документами. Но стрелять не будут, извини. Нельзя, не отмоюсь потом. Только если тебя будут убивать.

— Спасибо и на том, дядя Миша.

— Да не за что, Андрей.

Они вместе вышли на крыльцо дома. Вокруг, покачиваясь от легкого ветерка, шумели сосны. Пахло хвоей.

Марусич в полголоса отдал приказ начальнику охраны и через несколько секунд, из темноты бесшумно вынырнули двое мужчин, и замерли около «вольво» Тоцкого.

— Ты только не дури, — попросил Марусич, — и в солдатики не играй. Шлепнут ведь. Ставки высокие, человек на этом фоне — ничто. Растереть и забыть.

— Догадываюсь. Жаль, что так получилось, Михал Михалыч…

— И мне жаль. Жизнь, вообще, паршивая штука, Андрюша. Но, что поделаешь? Кто сказал, что мир должен быть справедлив?

Они обнялись.

— Я распоряжусь, что бы вам помогли выехать, — сказал МММ решительно, отстраняя Тоцкого на вытянутые руки. — Мой джип пойдет с вами. Хер с ним, расскажу что-нибудь. Не привыкать. Это для тебя. Они мне — никто.

— А я кто?

— Ты? Ты — воспитанник. Старый друг, в конце концов. Ты такой, каким я был.

— А они мои друзья. Не сотрудники, не коллеги. Друзья. Я не могу иначе.

— Ты такой, какой я был, — повторил Марусич. — Я не всю жизнь был начальником или политиком. Когда-то я тоже был человеком.

— Вы и сейчас — человек, — сказал Тоцкий, искренне. — Просто у меня есть возможность выбирать.

— Нет у тебя такой возможности, — сказал МММ, глядя на него снизу вверх. — Нету. А тебе на это — плевать. Вот и вся разница. Удачи.

— Спасибо, дядя Миша.

— Удачи, — он неловко взмахнул рукой. — Даст Бог — свидимся.

Тоцкий, не оглядываясь, пошел к машине.

Тот, кто никогда не ходил по ночному лесу, и представить себе не может, что это такое. Даже знакомая дорога начинает казаться незнакомой. Ветки и пеньки, которые совершенно не мешают днем, ночью хлещут по лицу и бросаются под ноги. Горбики, ямки, заросшие травой или засыпанные хвоей, корни деревьев, побеги ползучих растений, колючки, острые края листьев… Диана, будучи типичным городским жителем, понятия не имела, что для того, чтобы преодолеть полкилометра, ей придется отдать почти все силы. Дремлющая на плече Дашка с ее пудом веса, казалась огромной каменной глыбой. На их счастье, Марик умудрялся каким-то неизвестным Диане образом, ориентироваться в сплетении тропок, густо заросших по краям свежими побегами папоротника. Он подсвечивал себе фонариком, крутил стриженой головой, отмахивался от комаров, назойливо летящих на свет, и упорно вел их вперед.

Лес очень быстро стал совсем диким. Если в начале следы присутствия человека еще угадывались — по мусору и следам кострищ у самой тропы, на прилегающих маленьких полянках, то, вскоре, и они исчезли. Зато звуки, которые практически не были слышны возле дома, здесь наполняли влажный воздух сполна. Лес жил своей ночной жизнью — пощелкивал, шуршал, скрипел, вскрикивал и протяжно ухал голосами птиц, хлюпал и плескался в реке, неспешно текущей слева, за густым кустарником. Для человека непривычного — это было удивительно неприятно, словно кто-то кровожадный и таинственный скользил во тьме, описывая круги, настолько сильный и уверенный в себе, что и скрываться, не считал нужным.

Первое время Диана вздрагивала от неожиданных звуков, прижимая к груди Дашку, и едва сдерживала крик испуга, но, вскоре, отупляющая усталость и боль в руках сменила страх. Главным стало желание не упасть, не уронить ребенка, не напороться на острые, обломанные ветки, торчащие из кустарника. Все остальное — потом.

Шума погони слышно не было. Диана не была уверена, что Лукьяненко и его гоблины не бросились, вплавь, через реку, но надежда на то, что они потратят время на то, что бы понять какой дорогой пошли беглецы, все же была. Отыскать во тьме место их выхода на противоположный берег, да и, вообще, представить, что они рискнули плыть по реке, с маленьким ребенком на руках… Задачка перед Лукьяненко была поставлена нелегкая. Во всяком случае, несколько часов они выиграли, несомненно. За несколько часов можно уйти достаточно далеко. Если она выдержит, конечно.

Она перехватила Дашку поудобнее и, стараясь шагать за сыном след в след, нырнула в заросли дикого орешника.

Тоцкого они слушали внимательно. Голос Андрея, искаженный трансформацией в «цифру» и «громкой» связью, звучал неестественно, металлически. По мере того, как он удалялся от Киева, связь становилась все хуже и хуже, разговор прерывался — для того, чтобы окончить беседу, Тоцкий был вынужден остановиться.

— Часа через три я буду на месте.

— Я постараюсь быть утром. — Краснов посмотрел на часы. Было два тридцать по полуночи. — Еще не знаю, как буду лететь.

— Не волновайся, Андрей, — сказал Дитер с хорошо знакомым акцентом и прижав указательный палец к губам, дал Краснову знак не говорить ничего вслух. — Костия будет завтра. Утро или день.

— Спасибо, Дитер, — отозвался Тоцкий. — Костя, давай, на всякий случай договоримся о месте встречи. Я боюсь, что завтра утром вся эта свора будет висеть на мне, как мишура на ёлке, и будет не до звонков. Если мне удастся найти Диану с детьми и Арта, — он запнулся на секунду. — Короче, мне надо знать место, где мы можем встретиться без созвона.

— За городом?

— Да. Мне все равно нужно заехать за паспортом. Вот, блядь, — выматерился Тоцкий в сердцах. — Все время возил с собой паспорт, и на тебе… Точно, бедному жениться — ночь коротка. Он не дома, конечно, в ячейке, но все равно, светиться надо.

— Пошли кого-нибудь…

— Не у нас лежит. В «Приморском». Меня знают, а в распоряжении на пользование — никого. Не дадут.

— Деньги?

— Кэш есть. И в ячейке штук сорок.

— Значит так, давай на харьковской бетонке. В конце. Помнишь, там, где дорога закрыта.

— За последним виадуком?

— Да. Туда никто не заезжает и до границы рукой подать.

— Анизотропное шоссе.

— Еще помнишь?

— Куда деться? Во сколько?

— В три часа дня.

Костя повернулся к Дитеру.

— Успею?

Дитер кивнул.

— Контрольное время — три. Жду тебя до шести. Сам не смогу — дам знать. Трубка будет у тебя?

— Там нет связи.

— Костя, у МММа в машине есть NMT телефон, так что я отзвонюсь. Там есть покрытие. Если в шесть тебя нет — я вывожу Арта и Диану с детьми в Россию.

Дитер поднял руку и, качая головой, сказал:

— Нет, только не Россия. Андрей, нужна Польша. Я встречу в Польша. Через Белороссиа, на Брест. Мостиська. Не на Россия. Нельзя.

— Вот блин! — сказал Тоцкий. — Оттуда до Мостиськой за тысячу верст. На кой черт мне тогда уходить в сторону? Кость, давай тогда лети на Киев. Встретимся на сотом километре Варшавки. Джип с ВР номерами, «крузер», зеленого цвета. В то же время. Все, будем ехать.

— Удачи тебе, дружище.

— Да уж… Понадобится. Ауффидрезейн, Дитер.

— Ауффидрезейн, майн либе фройнд. — отозвался Дитер. — Удачи.

Раздался щелчок. Линия разъединилась.

— Вот так-то, — сказал Штайнц, — теперь кое-что проясняется.

— Ни хрена не проясняется, — возразил Краснов, — вопросов еще больше. Кто решил поделить? Кто координирует действия? Какую базу под это подведут? Ты что, думаешь легко повалить третий банк на Украине? Да у нас только на Васильевке под десять тысяч работников…

— Отвечаю, — сказал Дитер. — Все вопросы — второстепенные. Главный вопрос не кто, а почему. Почему — мы знаем. Повалить третий банк по рейтингу в твоей стране так же легко, как самый последний, ты это знаешь сам. Какую базу? Самую простую. Вы все воры. Вы обманули вкладчиков, а завтра так все и будет выглядеть, — опередил он негодующий рык Кости, — ни один банк в мире не может отдать все вклады за один день. И за неделю не сможет. Вы сотрудничали с бандитами и отмывали грязные деньги. Видишь, какая полуправда. Лучше, чем чистая правда. И крыть нечем?

Краснов молчал. Ему очень хотелось бы возразить, но, увы, слова Дитера почти точно совпадали с вырисовывающейся в его голове схемой. И крыть действительно было нечем. Если бы это, определенно, был Кононенко — было бы проще. Понятно, куда бежать, кому в ноги падать, кому платить. Но если за этим стояло молчаливое согласие Президента, тогда двери закрыты. Ни один суд, если бы даже дело до этого дошло, ни в одной инстанции и пальцем бы не пошевелил, чтобы признать действия захватчиков незаконными. Само понятие закона, при всей своей очевидной условности, окончательно превращалось в фикцию, если за этим стояли клановые интересы тех, кто составлял силу и гордость государства.

— А ведь разорвут, — подумал Краснов с неожиданным спокойствием. — Разорвут, как пить дать. В клочья. Прав Дитер. Детали не главное. Суть ясна. Попала нога в колесо. Отыграли.

— Обдумал? — спросил Штайнц. — Теперь давай о деле. Ты полетишь не в Киев. В Варшаву. Там тебя встретит мой и твой коллега — бывший банкир. Поляк. Томаш. Его банк сменил хозяев, он сейчас не у дел, и занимается кое-чем другим, но это уж, если захочет — сам расскажет… Он, правда, не очень любит русских, но для меня сделает исключение.

— А немцев он любит? — спросил Краснов, с обидой.

— Немцев он любит, — неожиданно серьезно ответил Дитер. — Мы издевались над ними семь военных лет, а вы больше пятидесяти мирных. Мы извинились и заплатили сполна. А вы до сих пор относитесь к ним, как к вассалам. По инерции. Разницу ощущаешь? Извини. Так что, немцев он любит. А русских — нет. Но тебе он поможет. Он заплатит пограничникам, таможенникам. Сделает «окно». Украинцы уже брали у него деньги, много раз. «Черные» грузы, знаешь?

Краснов кивнул.

— Ты едешь на точку рандеву, забираешь своих и уходишь обратно. Томаш тебя встречает, сажает на самолет.

— В Берлин?

— Куда скажешь. Паспорта?

— В сейфе. В банке. Там панамские. На меня и жену с детьми. А тот, с которым я прилетел, у Франца. Он забрал его в ресторане.

— Кто может забрать их из сейфа?

— В моем кабинете? Никто. Но я могу продиктовать шифр секретарю. Я ей верю.

Дитер знакомым движением подергал себя за кончик носа.

— Не пойдет. Будем решать здесь. Или в Варшаве. Их будет трудно забрать. Дальше. О главном.

Он посмотрел на часы и взял в руки пульт телевизора.

— Мне очень неприятно сообщать тебе об этом, но ты был убит несколько часов назад. Во время перестрелки в «Trenta Sei». Как раз время ночных новостей…

Костя, как завороженный смотрел на экран. На нем мельтешили полицейские, люди в белых халатах, штатские. В кадре то и дело появлялись носилки, тревожно били по объективу сине-красные блики мигалок. Оператор выхватывал из полумрака кровавые пятна на простынях, черные мешки на молниях, мрачные и блестящие, каталки, пластиковые мешки капельниц в высокоподнятых руках санитаров. Комментарий был, практически не нужен, но диктор говорил настолько внятно, что Краснов без напряжения переводил на слух, почти не понимая, что тот говорит на немецком.

— Еще одним доказательством того, что так называемая «русская мафия» чувствует себя в Берлине, как дома, стала сегодняшняя трагедия, которая разыгралась в модном итальянском ресторане «Trenta Sei» в самом центре города.

По свидетельству очевидцев, около 22.30, в зал вошли два человека, вооруженные автоматами «Калашникова» и открыли огонь по посетителям. Полиция предполагает, что жертвой их должны были стать находившиеся в зале директор представительства российской коммерческой фирмы «Металлинтрейд», господин Фомичев, и его заместитель, господин Заславский.

Фирма «Металлинтрейд» хорошо известна в Германии и занимается поставками лома цветных металлов — из России в Европу. В последнее время господин Фомичев обращался в полицию по поводу звонков с угрозами в адрес фирмы и лично в его адрес, которые, судя по всему, исходили от одной из преступных славянских группировок.

По чистой случайности, сам господин Фомичев и его заместитель, остались живы. Но, во время перестрелки, пострадали другие люди находившиеся в зале. Полиция не сообщает общего количества убитых и раненых, но нам стало известно, что, в числе убитых оказался другой славянин, известный украинский банкир Константин Краснов, находившийся в Берлине на переговорах с представителями одного из крупных немецких банков.

Сопровождавшая его охрана открыла ответный огонь по наемным убийцам, чем спасла жизнь многим, находившимся в этот момент в зале ресторана. Нападавшие были убиты. Как сообщил наш источник в полицейском управлении, убийцы опознаны и принадлежат…

— Ну и? — сказал Краснов, успевший оправиться от неожиданности, отворачиваясь от телеэкрана. — И что Франц предъявит им вместо моего тела?

— Найдет, что, — Дитер открыл ящик стола. — Время мы выиграем, это точно. А больше нам сейчас и не нужно. Вот, держи.… Знакомься, Звягинцев Кирилл Николаевич, шестидесятого года рождения, гражданин Панамы. Паспорт выдан в прошлом году, в июле.

Костя открыл паспорт и увидел свою вчерашнюю фотографию, но уже не удивился. Запас эмоций на сегодня явно иссяк.

— Паспорт настоящий, — продолжил Штайнц, — в стоп-листах не значится, в реестрах присутствует.

— Сколько это стоило?

— Об этом поговорим позже. Если будет возможность. У меня есть заполненный бланк на твою жену. С фотографией, правда, проблема, но это Томаш решит на месте. Дети вписаны в оба паспорта. Кредитные карты…

— Дитер, я могу задать тебе неудобный вопрос? — спросил Краснов.

— Спрашивай.

— На кой черт тебе это нужно?

— Что?

— Ты влазишь в неприятности, тратишь кучу денег на документы, задействуешь связи, которые, как я понимаю, трогают не каждый день. Твои люди, явно с боевым прошлым, рискуют из-за меня жизнью и устраивают пальбу в людных местах. Знаешь, что-то не складывается. Или у меня не хватает воображения. Да, понятно, мы приятели, мы несколько лет работаем вместе. Мы оказывали друг другу услуги личного характера, но это были, — он задумался, подбирая слово, — ну, просто услуги, не более. Вот поэтому я и спрашиваю тебя, дружище, на кой черт тебе все это нужно?

— Хороший вопрос, — заметил Штайнц, вновь опускаясь в кресло. — Может быть не своевременный, ты чуть опоздал, но, несомненно, хороший.

— Это ответ?

— Нет, нет, почему же… Я, пожалуй, отвечу. До настоящего момента это был просто деловой расчет. Ну, конечно, под соусом личных симпатий.

— И в чем же расчет?

— Я думаю, что ты поймешь. Как ты теперь знаешь, я в этом бизнесе человек не случайный…

— Настолько не случайный, что я даже не знаю, действительно ли тебя зовут Дитер Штайнц.

— Логично. Но могу тебя успокоить. Меня действительно зовут Дитер Штайнц. Я не утверждаю, что всегда откликался только на эту фамилию, но мама называла меня именно так. За пару лет до того момента, когда рухнул Союз, аналитики вполне конкретно это предсказывали. Правда в то, что это произойдет быстро, никто не верил, но это уже лишние подробности.

Даже накануне переговоров Коля и Горбачева я не верил в то, что Горби отдаст нам ГДР. Никто не верил. Наши источники говорили, что в его планы не входило радикальноменять существующее положение вещей. Но, на наше счастье, мы готовились. И когда он вдруг сдал позиции, мы поняли, что империя рухнет. Это был не симптом, Костя. Это был знак. Стопроцентно осязаемый и надежный. А что такое крушение империи? Это десятки амбициозных осколков, каждый из которых уверен, что именно он наследник ушедшего величия. Это ненависть между вчерашними братьями. Это разгул преступности. Но, что касается моей службы, это, прежде всего, больные экономики этих осколков, которые бросаются во все стороны, в поисках дешевых ресурсов и настоящих денег. Именно они представляют опасность, если за ними не приглядывать. Они заразны, как грипп, аморальны, по сути, и, очень привлекательны для всех неосторожных, возможностью быстрого обогащения.И вот появляешься ты, со своими грандиозными проектами, с грамотно выстроенной системой. Настроенной не на воровство, прости, не только на воровство, так будет точнее, а и на реальную работу.

Не думай, это не лесть. Ко мне приходили очень многие. Не тысячи, конечно, врать не буду, но сотня-другая наберется. Среди них были разные, были и похожие на тебя. Но абсолютное большинство — воры. Обычные воры. Они приходили с одной мыслью. Вот, вот он, механизм, для того чтобы украсть денег. Вот она — прачечная!

— Ты идеалист, Дитер, как оказалось, — грустно сказал Краснов. — И как мне не неприятно тебя огорчать…

— Так, так, так… — перебил Штайнц. — Я кто угодно, но не идеалист. Ты хочешь сказать, что ты тоже любишь деньги и тоже их моешь. Но ты знаешь, что деньги пахнут. Ты не станешь строить схему, чтобы отмыть колумбийские деньги. Ты не станешь мыть деньги от торговли оружием. Если будешь знать об этом, конечно. Если порыться, то в трафике любого банка, и нашего, в том числе, есть наркоденьги. Но разница в том, что ты не создавал банк специально для этого. А то, что ты помогаешь своим хозяевам и другим вашим бизнесменам уходить от налогов — тоже мне, открыл Америку. Я что, не знаю твои движения по коррсчетам? Не смеши. Мне все равно не смешно.

Я, майн фройнд, тоже люблю деньги. Все любят деньги. А если кто скажет тебе другое, ты ему не верь. Просто все их любят с разной силой. И не все знают, что с ними делать. А большинство не знает, где их взять. Как заработать.

Он опять ухватил себя за нос.

— Теперь, собственно, ответ на твой вопрос. Вы опасны, но интересны. Рано или поздно, мы придем к вам в страну. С дешевым и коллосальным по объёму ресурсом. Вы будете в этом очень нуждаться. Вы будете задыхаться в своей скорлупе. Вам нужен будет капитал для движения вперед. А мы богаты. И вы будете умножать наше богатство. Что такое банкир? Это просто апргрейд ростовщика. Продукт эволюции. Наглядное пособие для того, кто хочет увидеть, что может получиться из меняльной лавки в результате совершенствования. И в тот момент, когда мы придем, нам очень нужно будет на кого-то опираться. Иметь партнера, доверенное лицо.

Он задумался.

— Агента, если хочешь. Человека, который не сможет отказать, если я его попрошу. На самом деле, мы были бы взаимно полезны. Вам тоже нужен партнер, которому можно верить. Когда вы откроете двери, первые, кто бросится к вам в объятия, будут те, с кем у нас не каждый бы имел бизнес. Извини меня за цинизм, я говорю правду. До сегодняшнего дня я растил себе опору на будущее.

— А сегодня?

— А сегодня, Костя, я точно знаю, что все пошло насмарку. И твой бизнес, и мои планы. Но возник другой фактор.

Он замолчал, потом щелкнул зажигалкой, прикуривая.

— Я потерял партнера, на которого я надеялся. Но я понял, что ко всему теряю друга. Это без пафоса.

Он встал.

— Систему ты больше не интересуешь, Костя. Теперь — это только личные симпатии.

Мужчины внимательно смотрели друг на друга, разделенные столом.

— Я ответил на твой вопрос? — спросил Штайнц.

Краснов медленно наклонил голову в знак согласия.

— Вот и хорошо. Ты вылетишь на Варшаву прямо сейчас. Томаша я предупрежу. Старайся поддерживать со мной связь. Как только ты дашь знать, что семья в безопасности, я разверну деньги.

— Странно, — сказал Краснов, — знаешь, а я совершенно забыл о деньгах. Я совершенно забыл, с чего все началось.

— А я — нет, — сказал Дитер. — Я о таких деньгах не забываю. Наверно мой предок был страшно жадным ростовщиком.

Они вышли из офиса и спустились по лестнице в ангар, к стоящему у ворот самолету.

— У меня есть план, — произнес Штайнц задумчиво, — если получится, мы используем эти деньги, как приманку. Для того чтобы поймать того, кто всю эту схему задумал.

— Поделишься? — спросил Краснов.

— Ты только вернись, — сказал Штайнц, теребя кончик носа, — а я пока подумаю. Там, в самолете, сумка. Фройлян Габи приготовила тебе все, что надо, по твоим размерам. Там же душ примешь.

— В самолете?

— Я же тебе говорил, что очень люблю деньги. — Штайнц улыбнулся. — В этом есть и своя приятность, правда? Удачи тебе, Краснов.

— Спасибо, Дитер.

Славяне, наверное, обнялись бы перед расставанием, а они просто пожали друг другу руки.

Майские ночи, конечно, длиннее июньских, но, все равно, светает рано. Уже в четыре начало развидняться, а в пять стало совсем светло. День обещал быть солнечным и безоблачным. В такой день приятно было бы пройтись по парку или лесу, посидеть с удочкой на берегу реки, выпить бутылочку холодного пива. Или кружечку кваса. Закрыть глаза, подставляя лицо прохладному весеннему ветерку. Чтобы не уснуть, Андрей старался думать о происшедшем, и, пока машина мчалась в темноте, рассекая ночь светом фар, это удавалось. Но с рассветом, мысли стали принимать совершенно мирное направление — сказывалось нервное напряжение и усталость.

Скорость — рискованное лекарство против сна, но при таких обстоятельствах, наверное, единственное. Тоцкий и машина сопровождения шли по трассе под двести в час. В город решили не заезжать, а, сверившись по атласу, ушли на Харьковскую трассу, и в пять тридцать уже сворачивали на лесную дорогу, ведущую к даче Краснова. Андрей хорошо знал подъезды, все-таки был в гостях не один десяток раз. Не доезжая до дома метров двести-двести пятьдесят, он свернул на боковой проселок, чтобы оставить там машины. Подойти надо было максимально тихо. Двое из сопровождающих остались у машин, а другие двое, вместе с Андреем, двинулись к дому. Со стороны это должно было смотреться достаточно смешно — трое мужчин, в костюмах и при галстуках, крадутся по лесу, словно индейцы, по ошибке одевшие вместо мокасин строгие кожаные туфли. Но и Тоцкому, и его спутникам было не до смеха.

Когда через листву стали видны очертания дома и, горящие бледным светом в лучах восходящего солнца, пластиковые шары светильников вдоль подъездной дорожки, Тоцкий жестом призвал спутников соблюдать тишину и сам замер, внимательно оглядываясь.

Было очень тихо, если не считать бодрого щебета проснувшихся пичуг и далекого гула от летящего где-то самолета. Дверь Костиного дома была приоткрыта, одно из окон, выходящих на фасад, разбито. На траве под ним блестели осколки стекла. На полянке, рядом с подъездной дорожкой, в тени старого вяза, стояла белая «Астра» Дианы. Ни звуков человеческого присутствия, ни движения — только бормотание леса.

Стараясь не очень шуметь, Тоцкий двинулся вокруг поляны, не выходя на открытое место. С балкончика, выходящего на лес, свисала белая толстая веревка хорошо видимая через редколесье, в которой Андрей без труда угадал связанные узлами простыни. Один из людей МММа тронул его за плечо, и жестом показал, что к дому надо подходить с трех сторон. Андрею досталось двигаться в задней части, к самодельной веревке, спускающейся к земле. Все трое шли предельно осторожно, в любой момент, ожидая окрика или появления людей, сидящих в засаде.

Под балконом Андрей присел на корточки. Он не был следопытом, но для того, чтобы разглядеть следы, оставшиеся на влажной после дождя земле с изрядной примесью песка, и не нужно было быть следопытом. Отпечатки подошв кроссовок небольшого размера. Глубокая вмятина, следы, словно кто-то тянул по земле что-то тяжелое. Добравшись до угла фасада, Тоцкий увидел дерево с несколькими сколами коры. Трава, у самых корней, была густо залита чем-то темным и кишела муравьями и мошкой. Кровь. Мимо уха Андрея с тяжелым жужжанием пролетела большая зеленая муха, уселась на перепачканные стебли и с упоением задвигала передними лапками.

Тоцкий потрогал сколы на стволе — они все еще сочились влагой, не успев заветрится. Вокруг дерева трава была основательно истоптана. Он встал и, уловив у правой ноги металлический блеск, поднял с земли рыжий цилиндрик — стреляную гильзу, остро пахнущую горелым порохом. В двух шагах он нашел еще одну. Потом еще две. Он пошел к крыльцу, отмечая на ходу россыпь гильз на ступеньках, ведущих в дом, несколько пулевых отметин на деревянной обшивке входных дверей, брызги присохшей крови на плитке и перилах.

Люди МММа были уже в доме. Один из них, которого остальные называли Виталей, по фигуре, походке и раздавленным ушам — бывший борец-вольник, при виде Андрея покачал головой укоризненно, и сказал:

— Одного не пойму, ну как может такой богатый человек, как твой шеф не иметь нормальной охраны. Здесь что, были бои местного значения? Забор трудно было поставить? Да?

— Это и была его охрана, — Тоцкий поднял с пола Дашкиного плюшевого пса, которого сам подарил ей две недели назад. — Его шеф безопасности.

Виталя с отвращением сплюнул.

— Мент?

— Бывший мент.

— Мент бывшим не бывает.

— Виталя, — позвал второй охранник с площадки второго этажа. — Тут тоже в холле — кровищи. Кого-то в кресле мочканули.

— Жмуры есть?

— Не-а. Тут к перилам веревка привязана. Спускался кто-то.

— Это хозяйка с детьми, — быстро сказал Андрей. — Я видел следы кроссовок под балконом.

— Ну, и что делать будем? — спросил Виталя, поводя могучими плечами, на которых пиджак смотрелся, как шляпка на слоне. Да и само уменьшительное имя — «Виталя» к нему совершенно не подходило. Уж скорее — Виталий Иванович, или Виталий Митрофанович, что-то такое солидное, неспешное. Но отчество ему не полагалось по статусу, и он, в свои сорок с небольшим, отзывался на мальчишеское имечко с удовольствием. Он привык получать приказы и исполнять то, что прикажут — без особых размышлений.

— Он на нашей стороне, потому, что служит МММу, — подумал Тоцкий. — А если бы служил Лукьяненко, то был бы по другую сторону. На самом деле, все крайне просто. Все зависит от кукловода. Какая мораль может быть у инструмента? Бывает ли аморальным автомат «Калашникова»? Его задача быть безотказным, а остальное — рефлексия. Люди-автоматы. Как там у Высоцкого? «Не надо думать, с нами тот, кто все за нас решит».

— Делать будем вот что, — сказал Тоцкий, входя в образ кукловода. Главное было не показать Витале и его людям, что он и сам не знает, что делать дальше. Да и приказывать не имеет права. — В темпе смотрим окрестности. Если есть кровь — есть убитые. Ищем какие-нибудь следы Красновой и детей. Тут был еще наш зампред, Гельфер. Желательно понять, увезли они его с собой или он бежал вместе с Дианой Сергеевной. Одного из своих оставь караулить подъезды, а второго, с джипом сюда. Задача ясна?

— Да, все ясно.

— Ну, тогда начали.

Следов они нашли много. Кровь на истоптанном пляжике. Кровь на траве, возле парковки. Кровь и несколько оторванных пуговиц на самой парковке. Вмятины на дверце Дианиной «астры», как будто бы кто-то в ярости пинал ее ногами. Раздавленный колесами разворачивающейся машины шариковый «паркер». Расшвырянная по кухне и первому этажу еда и посуда, со следами трапезы.

Яму нашел через полчаса, вызванный Виталей вместе с джипом, охранник по имени Рома. Слева от пляжа, на маленькой прогалине, которую и найти-то было проблемой. Но пока примятая ногами трава еще не поднялась, а сломанные ветки бросались в глаза, глазастый Рома, по этим следам нашел кусок разрыхленной земли, прикрытый срезанным дерном.

— Свежая, — доложил он, тяжело дыша от бега, хотя и бежал всего ничего. — Замаскирована по уму. Дня через четыре — трава прорастет обратно. Так чего? Копать?

— Копать, — мрачно сказал Виталя. — Лопату бери и копай.

— Лопата-то где? — спросил Рома у Тоцкого. — Где тут в доме инструмент?

Тоцкий стоял, побелев, на подгибающихся ватных ногах. У него всю жизнь было превосходное воображение. И за эти секунды, пока Рома и его квадратный босс-борец, спокойно говорили о яме в лесу и лопате, которой надо эту яму раскопать, он увидел перед глазами столько ужасных картин, столько страшных вариантов того, что лежит в этой яме, под слоем рыхлой земли и грамотно уложенного дерна, что сердце, прыгающее в груди, чуть не застряло в горле. Капли холодного пота скатились по вискам и прочертили влажные дорожки по заросшим суточной щетиной щекам. Тоцкий почувствовал, что колени у него стали резиновыми, а пальцы рук онемели, как от мороза. Это не было страхом. Это был настоящий ужас.

Но действительность была еще хуже. Яма была совсем не глубокой. Под двадцатисантиметровым слоем земли, штык лопаты натолкнулся на тряпку, которая оказалась пиджаком. Копавший землю Рома заматерился жалобно, но рыть не прекратил, уже осторожно подкапываясь под найденное тело чуть сбоку. Из-под земли показалась рука, у которой, почему-то, не было кисти. Виталя подскочил помочь, ухватился за рукав, потянул…

Андрея вырвало так внезапно и сильно, что он рухнул на колени, пачкая их свежей землей. Желчь хлынула в рот, позеленело в глазах, картинка расплылась, стала блеклой и, Тоцкий повалился на бок, теряя сознание. Но, на самом краю беспамятства, удержался, зацепился за боль, в прокушенной насквозь губе, и медленно встал, вытирая рукавом рвоту и кровь со рта.

У тела не было кистей рук. И головы. Это был обрубок, густо облепленный землей и насекомыми, почувствовавшими добычу. Жучки, муравьи и еще что-то неизвестное, полупрозрачное, спешили утолить голод, очистить лес от инородного, но такого вкусного чужака. Те, кто прятал тело, постарались сделать так, чтобы его не опознали. По хорошо известной методике, многократно опробованной тонтон-макутами и эскадронами смерти.

Но Тоцкий узнал бы его в любом случае.

Он заплакал. Ему было наплевать, что подумают насупившиеся профессионалы, стоявшие у разрытой могилы. Ему было наплевать, что мужчины не плачут. Ему было, вообще, на все наплевать. Но от слез легче не становилось. Они прожигали ему кожу.

Перед ним лежал Артур Гельфер. Истерзанный, расстрелянный, изуродованный. Артур. Веселый, неунывающий Артур. Друг. Коллега. Блестящий эрудит и сладкоежка. Любящий отец и муж. Навсегда мертвый.

— Вот, бля… — выдавил из себя Рома. — Что, суки, сделали? Это что, ваш, что ли?

Тоцкий не ответил. Больше всего ему хотелось завыть. Но ни голоса, ни сил не было.

Виталя отошел в сторону — позвонить МММу и, через пару минут, вернулся, протягивая Андрею трубку. Тоцкий, механически, словно заводная кукла, взял телефон.

— Соболезную, — сказал Марусич. Голос у него, несмотря на ранний час, был несонный. Скорее всего, он не ложился совсем. — Это Гельфер?

— Да, — выдавил из себя Андрей.

Марусич помолчал, а потом попросил, не меняя интонации:

— Ты там глупости не начни делать. Держись.

Тоцкий не ответил. Отвечать было нечего.

— Что собираешься предпринять?

— Я его здесь не оставлю…

— Милицию, что ли, вызовешь?

— Не знаю я, дядя Миша.… Но я его здесь не оставлю.

— Не горячись. Ребятам я приказал тебе помогать во всем. И по полной программе. Ты меня понял?

— Да.

— Но если ты завяжешься с телом, то повод, чтобы тебя закрыть и искать не придется. Готовая сто вторая…

— Я его здесь не оставлю, — упрямо повторил Тоцкий.

— Ну, смотри… — не стал спорить МММ. — В дом занесите, в крайнем случае. Больше никого?

Андрей сглотнул. Он не думал о том, что где-то рядом может оказаться еще одна яма, а в ней.… Нет, лучше и мысли такой не допускать. Он почувствовал, как в желудке образовался холодный липкий комок.

— Нет. Пока — нет.

— Ну и, слава Богу! Пусть ребята поищут еще. Если ничего не найдут, постарайтесь отыскать Краснову. Она с двумя детьми далеко уйти не могла. Мне ребята сказали, что лес там серьезный. Отправь машину по окружным дорогам. Они где-то рядом. Километров пять — шесть, не более.

— Хорошо.

— Я буду на связи. Виталию трубку передай.

— Да, Михал Михалыч, — почтительно сказал Виталя в микрофон. — Нет, Михал Михалыч. Голова и кисти рук. Тут река рядом. В пакет полиэтиленовый, вместе с кирпичом — и все концы в воду.

— Глубокая? — спросил он у Тоцкого, не отнимая трубку от уха. Андрей кивнул. — Глубоко, говорят, Михал Михалыч. Да, конечно, проверим. Сделаем. Спасибо, Михал Михалыч. Обязательно.

Он нажал кнопку отбоя.

— Что делать с … — Виталий замялся, — ну, с ним?

Он мотнул головой в сторону останков Арта.

— В дом отнесите, — хрипло сказал Андрей, стараясь не смотреть на то, что недавно было его другом. Чтобы не видеть комков жирной, пропитанной кровью земли, залепившей раны, и копошащихся в ней насекомых. — Наверное, простыню надо взять. Нехорошо так.

На то, чтобы донести тело до дома понадобилось почти четверть часа. Они положили сверток на кухне, прямо на пол, сдвинув обеденный стол к окну.

Когда охрана вышла, чтобы продолжить поиски, Тоцкий уселся на стул, рядом с мертвым Гельфером и, опустив голову, просидел несколько минут, то ли плача беззвучно, то ли просто прощаясь. Потом, вставая, легко коснулся перепачканного землей свертка рукой и, не оглядываясь, вышел, осторожно прикрыв входную дверь.

Вторая яма, на счастье, не обнаружилась. Зато один из охранников нашел на берегу обрывок скотча и хорошо отпечатавшийся на посохшем иле след босой ноги. Это, конечно, ни о чём не говорило, но, по крайней мере, давало слабую надежду на то, что Диана с детьми попыталась переправиться через реку.

Предположение, каким бы необоснованным оно не было, было лучше, чем мысль о том, что головорезы Лукьяненко поймали всех троих. И, главное, от этой мысли можно было отталкиваться в дальнейших поисках. Вспомнив совет МММа, Тоцкий решил направить человека с машиной объездить окрестности — мост, по карте, был в семи километрах вниз по течению. Дорога по широкой дуге огибала лесной массив. Села на ней не лепились друг к другу, а находились на солидном расстоянии — километров по десять — двенадцать. В глубине леса, отсекая его восточную часть от жилых мест, на карте была изображена цепь озер, а значит там, в низинах, были и болота. Но Виталя, даром, что бывший борец, соображал быстро. Поводив пальцем по атласу и почесав затылок, он изрек:

— Ну, атлас автомобильный, кроме дорог на нем все плюс-минус сто. Но выйти они могут только сюда, — он ткнул в распахнутую книжку мощным, толстым пальцем. — Здесь им не пройти — воды много. Здесь — просто не дойдут. Далеко. Значит сюда. Михайловка. Или Толстое. По лесу это километров пять. По дороге — семь до моста, семь от моста. И еще пять — шесть до Толстого. От Толстого до Михайловки — одиннадцать, как написано. Иголку в стоге сена легче найти. Если у них нет собак, а их нет, то они будут делать тоже, что собираемся мы. Встречать на выходе. Ну-ка, Ромчик, разделся и по речке — направо-налево. Поищи, где они вышли, если найдешь.

К удивлению Тоцкого, Роман, несмотря на жалобное выражение лица, послушался беспрекословно. И место выхода нашел — по обрывкам скотча, оброненному платку и нечетким следам в грязи.

— Метров пятьдесят ниже, — докладывал он, одеваясь и лязгая зубами от холода. Замерзший, он стал походить на мокрого хомяка, с торчащими из под посиневших губ, большими передними зубами. — Два человека. Следы маленькие. Точно — они.… Ох, бодрит водичка…

— Значит, — подумал Андрей, — они все-таки смогли переплыть реку ночью. Смелая вы женщина, Диана Сергеевна. Отчаянно смелая. Или испуганная — до отчаяния. Впрочем, это одно и то же. Трудно представить, что она должна была чувствовать. Река, в двух шагах от него, неторопливо катила свои темные, глубокие, холодные от бьющих под водой родников, воды. Метров двадцать, двадцать пять. Ерунда. Можно пронырнуть на одном вдохе. Так просто и безопасно. Но ночью, с двумя детьми решиться войти в эту черную, маслянистую в лунном свете, воду. Пусть Марк уже взрослый, но ведь он — взрослый ребенок. Ребенок — не мужчина. И Дашка. Ты умница, Диана Сергеевна, умница.

— Значит, делаем так, — приказал Тоцкий, — едем на дорогу между Толстым и Михайловкой. И двигаемся навстречу. Обратно она не пойдет. А там — ее могут ждать. Если будут — задача не дать им ее схватить. Как — мне без разницы. Хотите — стреляйте, хотите — давите голыми руками.

— Так МММ приказал, — перебил Виталя, — делать, как вы скажете. Вам и приказывать, Андрей Викторович.

— Лукьяненко — лучше живым, — Тоцкий невольно оскалился, совсем не по-человечески, так, что даже у повидавшего виды Виталия на секунду изменилось выражение лица. Больно уж нехороша была эта улыбка. — Знаю, что не знаете, как выглядит, — опередил он вопрос. — Я покажу. Я эту с-с-суку по дыханию, ночью узнаю. Остальных, как хотите — по обстоятельствам. Как получится. Поехали.

Мост через речку оказался в аварийном состоянии. Бетонное крошево сыпалось через щели между плитами. Старый мост на лесной, малопроезжей дороге, которая через пару километров примыкала к нормальной автомобильной дороге с приличным покрытием. Им даже встретился рейсовый автобус, старый, припадавший на левую сторону «ЛАЗ», окутанный сизым облаком выхлопа.

Они проехали Толстое — село дворов в тридцать, растянувшееся вдоль трассы. Потом большак уходил влево, а дорога, которая им была нужна, уходила правее, ныряя в смешанный лес, и терялась в нем. Джип уверенно свернул на нее и запрыгал на разбитом в незапамятные времена асфальте. Тоцкий свернул за ним, автоматически отметив, что электронные часы на панели высветили ровно шесть тридцать утра.

Варшава встретила Краснова проливным дождем и мутным, туманным рассветом. Пока джет выруливал на место стоянки, от терминала к нему подлетела машина VIP-службы и молодая шатенка в форме LOT на превосходном английском пригласила Краснова сесть в салон. В зале для VIP-персон, после мгновенного и необременительного паспортного контроля, к Краснову подошел молодой, коренастый мужчина в легком, расстегнутом плаще поверх темно-синего костюма, и протянул руку для пожатия.

— Здравствуйте, Кирилл. Я Томаш. Наши общие друзья просили вам помочь.

— Здравствуйте, Томаш. Дитер говорил мне о вас. Спасибо. Куда идти?

— За мной.

В его русском был слышен характерный «шипящий» акцент. Лет ему было до сорока, точнее Костя определить не мог. Короткая стрижка, стильная, строгая одежда, дорогие туфли. Для клерка — слишком шикарно. Для бандита или контрабандиста — чересчур стильно. За лицо сразу не зацепишься — обращали на себя внимание только серые, глубоко посаженные глаза под густыми, срастающимися к переносице, бровями. Между бровями лежала глубокая складка, из-за чего вид у Томаша был насупленный, и, мягко говоря, не очень дружелюбный.

Они молча дошли до стоянки под терминалом, и Томаш жестом пригласил Краснова сесть в свою машину — ухоженную, блестящую красными полированными боками, «альфу». Мотор заурчал, и машина выкатилась под струи майского ливня. На несколько секунд Томаш приоткрыл окно, расплачиваясь со служителем на выезде и на Костю пахнуло сырой утренней свежестью улицы.

— Мы едем к границе, — сказал Томаш, добавляя газа. — Кофе выпьем по дороге, на заправке. Времени нет. Нам надо успеть пересечь вашу границу до пересменки. Я могу говорить и со следующей сменой, но этой уже заплачено.

— Давай на «ты», — сказал Костя.

Томаш пожал плечами.

— Давай. Без проблемы. Скажи куда ехать после границы? Дитер сказал, по Варшавке.

— Да. Карта есть?

— Возьми в поемничке.

Карта, действительно, оказалась в бардачке.

— Смотри, это здесь. — Костя включил потолочную лампу.

Томаш скосил глаза, приглядываясь.

— Шесть часов от границы. Могу ошибаться на полчаса в любую сторону.

Они замолчали. «Альфа» вырвалась на магистраль. Несмотря на мокрый асфальт, Томаш ехал очень быстро. Гораздо быстрее, чем установленный лимит скорости. Дворники не успевали смахивать с лобового стекла потоки воды. В салоне было тепло, и Краснов почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. Он пару раз «клюнул» носом, виновато глянул на спутника, но потом, тепло и мурлыкание радио все же одолели его, и он провалился в дрему, глубокую и тяжелую, без сновидений.

Томаш растолкал его уже на границе. От долгого пребывания в неудобной позе, шея у Краснова затекла, он неуклюже мотал головой и тер затылок ладонью.

Польские таможенник и пограничник знали Томаша очень хорошо. Вся процедура перехода не заняла много времени. Щелкнула дважды никелированная печатка, оставляя на листах паспортов отметку о пересечении границы Речи Посполитой, поднялась полосатая планка шлагбаума. «Альфа» скользнула под него и, через несколько минут, они с готовыми к проверке паспортами уже подъезжали к украинскому пропускному пункту.

Тут встреча была не такой дружелюбной. Сержант-пограничник попросил их выйти их машины, ушел куда-то с их паспортами, и вернулся уже со старшим, который, судя по улыбке, был в курсе дела. Томаш разулыбался в ответ, они обменялись рукопожатием. Сержант, семеня, бросился в будку и почти сразу выскочил обратно, со счастливым выражением на лице и отштампованными въездными визами паспортами, в руках. Старший взглянул на документы одним глазом и, заметив необычный паспорт Краснова, объявил, что для граждан Панамы виза платная. Уловив подтверждающий, едва заметный наклон головы Томаша, Краснов вручил пограничнику стодолларовую бумажку и категорически отказался от квитанции.

Он уже заготовил ответ на вопрос о своем русском происхождении, но зеленая банкнота так обрадовала служивого, что Костин русский, в который он примешал легкий акцент человека давно не говорившего на родном языке, остался без внимания. С таможенниками было еще проще.

Выехав за пределы пункта пропуска, «альфа» заковыляла по выбоинам, мимо длинной, почти километровой вереницы машин, стоящих в ожидании своей очереди. Кто из ожидавших спал в машинах, несмотря на рассвет и поднявшееся над горизонтом солнце, кто болтал с соседями, кто завтракал, разложив снедь на капотах машин. Очередь жила своей жизнью, своими надеждами. Она пахла немытыми несколько дней телами, дешевым одеколоном, жареной курицей и сухой колбасой. Это были остатки великой армии завоевателей — торговцев, наводнивших Европу в начале вольных девяностых, представители вымирающей профессии, презрительно называемой «челноками». Выжившие в этой гонке — уже не стояли у границы, в ожидании прохода. Они летали в Варшаву, Будапешт, Прагу и Стамбул, Бангкок и Пекин, Рим и Милан и в десятки других стран и городов, самолетами. И самолетами везли оттуда товары на миллионы долларов, заработанных по центу, по дайму, по квотеру на торговле польской бижутерией и косметикой, китайскими одноразовыми кроссовками, венгерским текстилем.

Эти миллионы долларов были нелегальны. Их никто и никогда не декларировал, но Костя знал о них наверняка. Его банк, как и многие другие, помогал пересылать эти деньги поставщикам товаров, за рубеж, минуя официальные рогатки и всевозможные препоны. Через систему встречных платежей Тоцкого, через «прогонные» схемы фирм, через фиктивные контракты. Здесь, в очереди, остались те, кто не успел вырасти. Или не захотел, наслаждаясь этим образом жизни. Или те, кто опоздал к «раздаче», и теперь силился догнать давно ушедший поезд.

«Альфу» трясло, Томаш ругался сквозь зубы по-польски, вдоль дороги валялся мусор, пластиковые бутылки. Чуть поодаль, стояли покосившие будочки лотков, прокаленные мангалы шашлычников, возле которых бродили собаки. Навстречу ехала телега, запряженная пегой, усталой лошадью. И Костя, глядя по сторонам, осознал, что приехал домой.

Голоса были хорошо слышны. Они доносились оттуда, где сосновый бор, именно бор, а не лес, переходил в смешанное редколесье, и мягкий, хвойный ковер из слежавшихся за десятки лет длинных, пожелтевших игл, превращался в весеннее разнотравье. Людей она не видела, но голоса раздавались достаточно отчетливо, отдельные слова можно было разобрать без труда.

Переход был тяжелым. На счастье, к болоту между озерами они подошли уже на рассвете. Перейти его в темноте было бы задачей невыполнимой. Под ногами хлюпало, пахло тиной и болотной водой. Диана не чувствовала рук, хотя Марк несколько раз нес Дашку, но ее вес был для него большим грузом. Скорость передвижения еще больше падала, и Диана, чуть передохнув, опять брала дочь на руки. Дашка проснулась, но еще не совсем отошла от воздействия лекарства и, то и дело, терла заспанные глазенки руками, и хныкала тихонечко, утыкаясь в мамино плечо.

Марик нашел нужную ему тропу, отыскав полуразрушенную кормушку для животных на краю широкой влажной низины, заросшей папоротником.

— Вот здесь, — он указал рукой направление. — Тогда в болото мы не заходим. Одно справа, другое — слева. Видишь осинник, мам? Нам через него. Ты как?

Диана, которая чувствовала себя так, как будто ее всю ночь топтали ногами, нашла в себе силы улыбнуться. Судя по всему, улыбка получилась так себе, неубедительной.

— Почти порядок. Давай остановимся. Я покормлю Дашку. И ты поешь.

Они уселись у самого осинника, так, на всякий случай, уж слишком сильно была разрыта земля возле старой кормушки — сюда приходила не одна кабанья семья, а встреча с кабанами в их планы не входила. Есть пришлось быстро. Над ними вилась целая туча комаров и мошки, голодной и кровожадной, не обращавшей внимания на репелленты.

После еды захотелось спать, несмотря на зудящие комариные укусы. Но надо было идти. Одежда Дианы и детей была в плачевном состоянии — грязная, изодранная ветками. Хуже всего было то, что от утреннего тумана и воды под ногами, все пропиталось влагой. Только ножки у Дашки оставались более-менее сухими. И у нее, и у сына — в кроссовках хлюпало, влажные джинсы липли к телу.

В довершению ко всему, уже подходя к перешейку, заросшему чахлым орешником и рахитичными осинами, Диана провалилась по пояс в ледяную жижу, прикрытую сверху плотными языками темно-зеленого мха. Дашка завизжала в голос, испугавшись стремительного падения, а Диана успела, скорее инстинктивно, чем осознанно, отбросить ее от себя. Ощущение было омерзительным, дна под ногами не чувствовалось, словно под водой плавал толстый слой желе. В первый момент она подумала, что продолжает погружаться, и едва не поддалась панике. Руки судорожно начали искать опору, но мох рвался, распадаясь на части, и она, задыхаясь от испуга и холода, ухватилась за протянутую Марком руку, как за соломинку. Болото мгновенно отпустило ее. На грудь бросилась рыдающая дочь, а Марик сидя рядом, гладил Дашку по спине. Место провала медленно затягивало ряской.

Переодеваться было не во что, но движение согревало. Дашка успокоилась и шла рядом, крутя головой от любопытства. Марк двигался чуть впереди, взъерошенный и ловкий, поминутно оглядываясь на них — проверяя, все ли в порядке. Диане казалось, что бегут они не несколько часов, а несколько суток, она чувствовала, что тупеет от усталости.

Осинник опять сменился бором. Справа и слева, достаточно далеко, скрываясь между вековыми соснами, виднелись камышовые заросли, обозначавшие границы озер. Лес был сумрачен, встававшее солнце не освещало дорогу. Тут всегда был вечер, так плотно смыкались кроны высоко вверху. Под ногами колыхался толстый слой лежалой хвои. Звуки гасли.

— Уже близко, — сказал Марк оживившись. — Мы шли отсюда до дороги минут двадцать. Видишь?

Он указал рукой на рухнувшую от старости огромную сосну, лежавшую поодаль, слева от того места, где они шли.

— Лес скоро кончится.

— Лес скоро кончится! — подхватила Дашка, чуть осипшим голоском. — Мам, мы домой?

— Домой, — сказала Диана.

И в этот момент поняла, что в действительности не знает, что делать дальше. Куда идти? Пока речь шла о спасении жизни — все было понятно, а вот теперь…. Без денег, без документов, в мокрой, изорванной и грязной одежде. В милицию ход заказан. Стоит сунуться туда и Лукьяненко тут же возникнет рядом, как чертик из коробочки. А если вспомнить про трупы, которые остались в лесном доме, то дело совсем плохо. А куда идти? К ближайшему телефону? В любом сельсовете он есть. А кому звонить? Тоцкому? Калинину? Косте? Он, наверное, с ума сходит от волнения, там, в Берлине. Может быть, позвонить в СБУ? Кто знает, замешаны они или нет? Вчерашние приезжие здорово напоминали комитетчиков. Да и то, что рассказывал Арт.… К родителям? Она много бы отдала за то, чтобы оказаться рядом с ними. За всю жизнь не было случая, чтобы они не пришли на помощь, и не пожалели в нужный момент. Но ехать к ним — подставить их под удар. А какой удар может нанести Лукьяненко сотоварищи, она уже знала. Вывод напрашивался сам собой.

Идти не куда. Только Тоцкий и Калинин. Если, конечно, с ними все в порядке. Только они могут помочь.

Завидев редколесье, они ускорили шаг, стремясь поскорее вырваться на открытое место. И в этот момент услышали голоса.

Теперь они лежали на самом краю бора, спрятавшись за толстым обомшелым стволом сосны и, со страхом, слышали, как голоса, перекликаясь, становятся ближе и ближе.

Диана достала из рюкзачка пистолет — небольшой, похожий на игрушку. После недолгих поисков нашла затвор и, передернув его, увидела как патрон скользнул в ствол, на миг, показав тупоносую пулю.

Дашка принимала происходящее за какую-то игру, но вела себя тихо, видя, что мать не на шутку обеспокоена. Нельзя было сказать наверняка, кто приближался к ним со стороны опушки, но Диана не сомневалась, что Лукьяненко просчитал единственный возможный вариант, и перекрыл путь к спасению. Это его люди перекликались между деревьями, расположившись широкой дугой. Значит, придется продать жизнь подороже. Заряженный пистолет, запасная обойма, арбалет с четырьмя тяжелыми стрелами — не велик боезапас. Но просто так они ее не возьмут.

— Надо будет потрудиться, ребята, — подумала Диана с веселой злостью.

Страха почему-то не было. В конечностях появилась легкость, и чуть вспотели ладони. Адреналин искрящейся, пряной струёй хлынул в кровь, заставляя все чувства обостриться, а сердце биться быстрее. Она была готова к бою. Готова — вне зависимости от его возможного исхода.

По плохой дороге «вольво» Тоцкого с трудом поспевало за «джипом» охраны. Несколько раз машина терлась защитой картера о вывороченные куски асфальта, гулко ухала подвеска, принимая на себя удары, но Андрей держал расстояние в двадцать пять — тридцать метров от впереди идущего «крузера» и молился, чтобы очередная кромка ямы не разрубила резину напрочь. «Тойота» резко затормозила и начала принимать вправо, на узкую обочину, притираясь вплотную к деревьям. Тоцкий повторил маневр и остановился в метре от бампера, припорошенного серой, плотной пылью. Впереди, буквально в десяти — пятнадцати шагах, Тоцкий увидел «БМВ» Лукьяненко и серую «девятку» с банковскими номерами. Людей возле них не было.

— Дверями не хлопать! — приказал выскочивший из джипа Виталя. — Здесь они, голубчики. Андрей Викторович, ты здесь останешься или пушку тебе выдать? Стрелять-то умеешь?

— Умею, — отрезал Тоцкий. — На сборах учили.

— На сборах? — переспросил Виталя. — Рома, дробовик Андрею Викторовичу выдай. И объясни, ну, так — взлет-посадка.

Подбежавший Роман сунул Тоцкому в руки короткое черное ружье с пистолетной пластиковой ручкой вместо приклада и тяжелую картонную коробку с патронами.

— Патроны сюда. Это предохранитель. Это курок. Навел — стрельнул. В гильзах — картечь. Попадешь — слона свалишь. Крепче держи — отдача чокнуться!

Сам он держал в руках большой черный пистолет.

— Двигаться тихо, в пределах видимости, — скомандовал Виталий. — Ну, как твой Лукьяненко выглядит?

— Высокий, худой, чернявый.

— Ага, — весело отозвался Рома. — Зашибись приметы. Так полгорода перестрелять можно!

— Покажешь, — резюмировал Виталя. — Пошли, пацаны!

Судя по тому, как пружинисто и бесшумно соскользнули с дороги эти четверо, опыт у них был никак не гражданский. Только заплясали ветки придорожных кустов. Тоцкий, в сравнении с ними двигался, как кабан по кукурузному полю. Благо, продравшись сквозь кустарник, он стал менее шумным, и, старательно копируя движения людей МММа, чуть пригибаясь, бросился за ними в глубь редколесья. Он уже слышал впереди перекличку голосов. Лукьяненко и его люди, не опасаясь постороннего присутствия, перекрикивались, двигаясь цепью метрах в ста от них, в сторону темнеющего чуть дальше соснового леса.

Их было пятеро. Во всяком случае, Тоцкий рассмотрел пять силуэтов на фоне листвы. Виталий взмахом руки приказал рассыпаться и они, пригибаясь еще ниже, разошлись пошире, выходя в тыл идущим впереди «лукьяновцам». Все это напоминало Андрею игру в «зарницу» знакомую по поездкам в пионерский лагерь: синие против зеленых, деревянные автоматы, атаки в лесу и строевые песни. Почему—то вспомнилась несформировавшаяся окончательно, но достаточно привлекательная грудь юной комсомолки-санитарки с посконным именем Клава, которую он тискал, просунув перепачканную травой руку под её зеленую защитную рубашку, сидя в засаде. Но игры кончились много лет назад. В руках было короткое «штурмовое» ружье, пиджак оттягивала тяжеленная коробка с патронами, колотившая по бедру. И, не к месту вспомнившаяся Клава, уже, наверное, была женщиной средних лет, примерной матерью и женой. А, может быть, и нет.

— Неужели, — думал Тоцкий, стараясь не особо топотать, — в голову от страха всегда лезет какая-то чушь? Ты ведь боишься, друг мой Андрей, ты перепуган до смерти. Ты никогда не стрелял в людей. Более того, ты и в зверей и птиц никогда не стрелял. Только по мишеням на стрельбище, и то, черт знает когда. Трусишь. А ведь придется, старик, деваться не куда. Вспомни, что эта тварь сделала с Артуром. Помнишь?

При мысли об окровавленном обрубке, лежащем на кухне в доме Кости, сердце его ударило в ребра и пропустило такт. Тоцкий спотыкнулся, но удержал равновесие. Расстояние до Лукьяненко и его людей сократилось до полусотни метров.

И в этот момент впереди, сломанной веткой, щелкнул пистолетный выстрел.

Диана не долго колебалась, кого из преследователей выбрать себе для первого выстрела. Сухопарая фигура Лукьяненко маячила в середине короткой цепи, хорошо отличимая и по росту, и по уверенной походке. Волк, преследующий добычу. Они и были похожи на стаю, неторопливо приближающуюся к жертве. Впереди — вожак, остальные — по сторонам, чуть сзади. Лесок, по которому они шли, был уже залит ярким утренним солнцем, и игра светотеней мешала рассмотреть лица. В бор, где затаилась Диана с детьми, солнечный свет не попадал и в полдень, и это давало ей определенные преимущества.

Диана нашла рычажок предохранителя и аккуратно сдвинула его вниз. Пистолет был маленький и плотно лег в ладонь. Она положила вытянутую руку на рюкзак и подхватила кисть второй, свободной от оружия, рукой. Получилось удобно. Дашка заворочалась рядом. Толстый шершавый ствол сосны, старой, в несколько обхватов, полностью закрывал ее от посторонних взглядов. Боковым зрением Диана видела Марка, лежащего слева, за такой же сосной, с взведенным арбалетом наизготовку.

— Тише, доченька, — прошептала она. — Я тебя очень прошу, тише. Если будет страшно и громко, закрой ушки, зажмурься, но ни в коем случае, не вставай и не беги, пока я тебе не скажу. Хорошо, солнышко мое?

Дашка испуганно закивала. Нижняя губа у нее начала дрожать, как обычно, когда Диана ее за что-нибудь бранила. Первый признак близких слез.

— Мама тебя очень любит, зайчонок. Очень, очень.… И папа. И братик. Сейчас просто очень нужно, чтобы ты вела себя тихо и не мешала. Я тебя не ругаю, Дашенька. Я с тобой говорю, как с взрослой. Понимаешь?

Дашка опять покивала, с глазами полными слез. Диана торопливо поцеловала ее в спутанные пряди надо лбом, и перекатилась в прежнюю позицию.

Тридцать шагов. Бежать поздно, стрелять рано. Теперь она видела и черты лиц идущих. Она подняла пистолет, нашла точку равновесия и попыталась навести прицел на грудь Лукьяненко. Целится, снизу вверх, было неудобно, силуэт прыгал перед мушкой, то вправо, то влево. А ведь Лукьяненко просто шел, не уворачиваясь, и не переходил на бег.

Двадцать пять шагов. Диана совместила мушку с прорезью и силуэтом и потянула за спусковой крючок. Пистолет в ее руках дернулся. Выстрел получился совсем негромкий, но Диана заметила, что Дашка, на всякий случай, закрыла ладонями ушки. Она еще гадала, попала или не попала, все фигуры из поля зрения исчезли, когда из зарослей раздался громкий голос Лукьяненко.

— Браво, браво, Диана Сергеевна! Для новичка — совсем не плохо! Мазанули сантиметров на тридцать! Что ж ты, родная, в голову целишься? Ниже надо брать, и чуть левее.

— Спасибо, Олег Трофимович, — отозвалась она. — Учту.

— И никогда нельзя вступать в разговоры, — сказал Лукьяненко. — Так легко определить, где вы находитесь.

Над головой у Дианы «вжикнуло», по ушам хлестнуло выстрелом, более громким, чем ее. Над кустами поднялся легкий дымок. От этого «вжиканья», словно кто-то взмахнул лозиной над самой головой, захотелось вжаться в хвою и исчезнуть.

— Может быть, не будем устраивать цирк, а, Диана Сергеевна? Патронов у тебя — кот наплакал, нас здесь много, все вооружены. Сдавайся, родная, а то не пожалеем. Я тебе обещаю быструю и безболезненную смерть. И детям тоже. Ты уж извини, но никак мне нельзя вас живыми отпускать.

Диана выглянула из-за дерева, и выстрелила на голос, целясь на уровне коленей.

— Понятно. Это ответ?

Диана услышала шорох, а потом тренькнул арбалет Марка и кто-то в кустах заорал диким голосом.

Дашка заплакала, тихонько, в кулачки.

Диана опустила ствол ниже и выстрелила дважды — справа и слева от места, где слышала голос Лукьяненко.

— Ой, бля.… Ой, бля! — запричитал кто-то в кустах. — Ой, нога, нога…

Слева заскрипела взводимая тетива.

— Совсем нехорошо, Диана Сергеевна, — теперь Лукьяненко находился правее, выбирая себе точку для стрельбы. — Что ж вы, со своим пащенком, моих сотрудников калечите? Вадиму Анатольевичу ногу прострелили железякой. Это Марк Константинович балуется? Весь, падло, в папочку! В покойного.

Сердце у Дианы замерло. Воздух окаменел в легких, словно от давешнего удара в живот. Она попыталась выдохнуть, но только захрипела.

— А ты не знала, родная? Еще вчера, вечерком, хлопнули папочку, в ресторации. Так что — скорблю вместе с вами, по-семейному.

— Мамочка, не верь! — закричал Марик каким-то чужим, хриплым голосом. — Не верь ему, он врет!

Воздух со свистом ворвался в ее легкие. Дашка зарыдала в голос. Загрохотали выстрелы и в дерево, за которым прятался сын, застучали пули. Она выпустила остаток обоймы по кустам, не целясь. Затвор клацнул и замер в заднем положении, обнажив, курящийся дымком, стальной ствол.

Диана, судорожно двигаясь, нащупала новую обойму в кармашке рюкзачка. Кусты впереди и справа зашевелились — Лукьяненко встал в полный рост. В руках у него был пистолет. Она попыталась перезарядить оружие. Кнопка нашлась и, отстрелянный картридж выскользнул из рукояти, но, вставляя в пистолет новую обойму, она уже понимала, что не успевает. Лукьяненко быстро шел к ней, держа руку с оружием вдоль туловища, сосредоточенный, с застывшей на губах улыбкой, нелепо выглядящий среди леса в своем сером костюме и черных кожаных туфлях.

Опять выстрелил арбалет Марка и, судя по «мясному» звуку, стрела вновь нашла цель. Выстрелы слились в канонаду. Кто-то застонал, шумно обрушившись в кусты. Пятнадцать шагов. За спиной Лукьяненко кусты заходили ходуном. Диана, наконец-то, дослала в рукоять обойму, но затвор не становился на место, и ее пальцы дергали за все рычажки и переключатели на корпусе пистолета. А Лукьяненко, не замедляя шага, начал поднимать руку с оружием — он уже видел ее, и заулыбался, предвкушая неизбежный исход.

И тут, за его спиной, появился Тоцкий, растрепанный, грязный, с белым чужим лицом, на котором маской застыла гримаса ярости. В руках у него было короткое черное ружье, направленное в спину Лукьяненко. Ствол пистолета уже почти смотрел на нее. Затвор ее хлопушки, наконец-то, со щелканьем, скользнул вперед, досылая патрон в ствол. Из ружья Тоцкого брызнул огонь, и голова Лукьяненко взорвалась, как упавший с высоты на асфальт арбуз, но его пистолет все же успел плюнуть дымом и выбросить из чрева тупоносую пулю.

Вылетев из ствола со скоростью более трехсот метров в секунду, омедненный кусок свинца прошил спину Дианы Красновой чуть ниже ребер, вылетел, окруженный мельчайшими кровавыми капельками, через стенку брюшины и, с глухим стуком ушел в хвойный покров возле ее правого колена. Звуки замерли.

Зажав руками онемевший живот, она завалилась на бок, еще успев почувствовать щекой, уколы подопревших сосновых игл.

Наивно полагать, что массовые аресты — это просто печальный факт из нашей многострадальной, неоднократно переписанной истории. На самом деле — это не так. Масштабность акции — достаточно грозное оружие, чтобы до срока прятать его в пыльный чулан.

К сожалению карательных органов, иногда, по ошибке, называемых органами правопорядка, аресты в ночное время производить запрещено. Часть устрашающего эффекта, таким образом, теряется, но, что поделаешь, подпортили его сталинские соколы своими неограниченными полномочиями.

Массовые аресты ключевых фигур «СВ банка» и руководства связанных с ним структур, начались в шесть часов утра. Еще до рассвета к зданию Шестого управления начали подтягиваться сотрудники. «Банковский» отдел, курировавший разработку, был слишком малочислен, для того, чтобы осуществить задуманное, и, в помощь коллегам, были брошены все людские резервы. Свое место в группах занимали оперуполномоченные из «бандитского» отдела, отдела «контрабанды» и даже безусые стажеры, не определившиеся с дальнейшей стезей. Прибыли и представители «старшего брата» — хотя совместно работать конторы не любили, но ради большого дела надо было потерпеть. Подъехал доблестный «Беркут», бряцая оружием. Брать собирались коммерсантов, но чем черт не шутит? Тем более, что силовая поддержка, которой попинать кого-нибудь ногами — просто хлебом не корми, еще никому не повредила, а вот добиться сговорчивости — помогала неоднократно, чего греха таить.

Высокое начальство еще раз проинструктировало группы, составленные из людей неслучайных и случайных, самой сути происходящего непонимающих. Ордера на обыски и задержания, со всеми необходимыми печатями и подписями, были розданы. Протоколы обысков легли в тонкие папочки из кожзаменителя, которые выдают принадлежность носителя таковой к органам, надежнее, чем парадный мундир со знаками отличия.

Невод был готов к забросу, и ячейка была мелкой.

Многие, из сладко спящих в этот предрассветный час прокуроров, были бы искренне удивлены тому, кого нынче будут арестовывать по подписанным ими заранее бланкам, в нарушение предварительных договоренностей. Искренне удивлены и несказанно озабочены. Не тем, конечно, что поставили свою подпись на пустые бланки ордеров, по которым сейчас их коллеги придут к достаточно влиятельным людям — не в первый и не в последний раз делалось так. А сколько раз подмахивали бумаги не глядя — и не сосчитать. Озабочены они будут тем и только тем, что происходящее было необъяснимо с точки зрения деловой логики. Резать кур несущих золотые яйца. Кто ж такое делает в трезвом уме и твердой памяти?

Но прокурорские крепко спали в своих постелях и ввиду этого за законностью уследить не могли. В конце концов, от момента задержания до момента перехода в положение арестованного, у подозреваемых будет целых трое суток. Закон не спешит, он разберется. Потом. Если захочет. И, желательно, за деньги.

С первыми лучами солнца машины начали разъезжаться по городу. В десятках квартир и домов раздались звонки. Лязгали цепочки, гремели щеколды, щелкали стальные ригели. Вовнутрь жилищ входили доброжелательные и недоброжелательные соседи, мгновенно ставшие понятыми.

Контролирующая телефонные линии и сотовые каналы «семёрка» аж зашлась в радости — терминалы не успевали фиксировать все звонки, наполнившие эфир. Звонили напарникам, адвокатам, друзьям, знакомым из органов, мамам и папам, любовницам, женам и мужьям. Волна звонков, набирая силу, хлынула в сеть, наполняя городские линии и выплескиваясь на межгород и «международку».

Забытый всеми «ОМОН» грустно дремал в автобусе, так и не дождавшись враждебных акций и очагов сопротивления.

Летели из шкафов на пол вещи и белье, вытряхивались коробки с обувью, простукивались стены и полы. Из ящиков письменных столов и портфелей вытряхивалось содержимое и без описи сваливалось в полиэтиленовые пакеты. Изымалось до выяснения обстоятельств охотничье и газовое оружие, мобильные телефоны, паспорта, права, перетряхивались семейные фотоальбомы, книги. Все это создавало такой беспорядок и так действовало на психику людей, что если даже во время обыска и пропадало что-нибудь ценное, то иска никто не предъявлял — себе дороже. Дома тех, кто проходил по делу, как свидетели — ждала та же печальная участь. Искали, как всегда, деньги и документы. Логика была проста — если будет найдено что-то, что может вызвать интерес у дознавателей — ты уже не свидетель, а подозреваемый, а, значит, и обыск оправдан. Принципу «потом разберемся» и «все равно не накажут» следовали неукоснительно.

В течение трех часов, до девяти утра, в «шестое» управление и в здание СБУ было доставлено более 120 человек, имеющих то или иное отношение к деятельности банка. Особые бригады, сопровождаемые группами силовой поддержки, вошли в здание головного офиса банка и в помещения нескольких крупных отделений, как в Днепропетровске, так и в других городах. Работа структуры была полностью блокирована, хранилища опечатаны, началась выемка документов.

На сотовые телефоны Краснова, Тоцкого, Гельфера поступило, в общей сложности, двести семьдесят три звонка в течение двух часов, что было скрупулезно подсчитано спецами из «семерки», но ни на один звонок абоненты не ответили. Дома их тоже не было, и по городу был объявлен план «Трал» для их обнаружения и задержания. Фотографии исчезнувших подозреваемых и членов их семей, имевшиеся в наличии, и их установочные данные, ушли по специальным каналам СБУ на границы страны, с короткой пометкой — в розыск.

Задержанных было настолько много, что места для допросов не хватало на всех пяти этажах бывшего общежития. В некоторых кабинетах вели насколько «бесед» одновременно, что категорически запрещалось. Ожидающих своей очереди, перепуганных и растерянных людей, мужчин и женщин, сгоняли в освобожденные, для такой надобности, комнаты человек по десять. Это тоже было недопустимо — шел свободный обмен информацией, общение, а, значит, исчезали страх и неуверенность. Даже в туалет люди ходили свободно, что уж, вообще, было вопиющим отступлением от правил. Почти балаганом. Человек, попавший в такую ситуацию, должен быть под давлением постоянно, особенно, когда хочет справить естественную надобность. Но людей не хватало, и народ прогуливался по коридорам, как на пленэре, раскланиваясь и смущенно улыбаясь.

Несколько особо важных персон, правда, попали в оборот по-настоящему. Ими занимались, как положено, с расчетом дожать с течение трех последующих суток. При таком стечении публики бить подозреваемых было нельзя, это оставляли на вечер, когда обстановка станет более интимной, располагающей.

Попавшие к «смежникам», находились в более стесненных условиях, но таких было немного.

К одиннадцати часам город уже гудел слухами. Были, правда, в происходящем некоторые странности, но обратить на них внимание мог только очень осведомленный и очень заинтересованный в объективном анализе человек. Например, было совершенно непонятно, почему некоторые утренние газеты, в том числе — столичные, вышли со статьями, рассказывающие о начале крупных неприятностей у «СВ Банка», с намеками на криминальное происхождение денег? Ведь хорошо известно, что публикации готовятся еще вечером, когда номер подписывается в печать. Почему, несмотря на продуманность операции, ни одна из оперативных групп не была отправлена в загородный дом Краснова? Откуда начали свое хождение слухи о смерти управляющего «СВ банка» и исчезновении руководства высшего эшелона? Ответить на эти вопросы было трудно, почти невозможно, но, главное, что никто и не пытался это сделать.

Государственная карательная машина начала свою работу, перемалывая в порох еще вчера могучий и жизнеспособный организм.

Где-то плакал ребенок. Невообразимо далеко. В темноте. Может быть в небе, а, может быть, за множеством закрытых дверей. На пределе слышимости. И что-то гудело. Или жужжало. Как шмель. Большой толстый шмель ядовитой раскраски, пушистый и неуклюжий. Теплый. И в детском плаче что-то знакомое. Неужели плачет Даша? Марк уже большой, он не может так плакать. Двери мешают. Двери. И почему темно? В спальне никогда не бывает так темно. У них, с Костей, нет тяжелых штор на окнах, и в комнату всегда проникает хоть чуть-чуть света. Странно.

Она приоткрыла глаза и не сразу поняла, что за зеленая плотная масса колышется над головой. И почему она лежит на чем-то колючем. Вот только Дашка действительно плакала где-то за спиной, горько и безостановочно.

— Это деревья над головой, — подумала Диана. — Мы в лесу. Была перестрелка. Кажется, в меня попали.

В место крон сосен перед глазами возникло незнакомое мужское лицо. Совершенно незнакомое. Мужчина открыл рот и зажужжал. Диана улыбнулась. Это было удивительно весело. Люди ведь не жужжат? Жужжание стала еще ниже, Диана начала различать отдельные слова, но не могла понять их смысл. Вместо незнакомого лица возникла голова Марика. И он сказал:

— Мама!

Она попыталась ответить, но губы не слушались.

Потом вступил незнакомый голос:

— Посмотри в рюкзачке. Любые тряпки подойдут.

— Мамочка, — опять позвал Марк.

Голос Тоцкого.

— Рана тяжелая?

Опять низкий незнакомый бас.

— Да хер его знает, Андрей Викторович! Я тебе, что — Амосов? Навылет — уже хорошо. И артерию вроде не зацепило. Кровит несильно. На сантиметр вправо и все — пишите письма. Нашел? Давай. Только аккуратно.

Диана почувствовала, что чьи-то руки ее приподнимают, и бок охватило что-то теплое.

— Вот так, — сказал бас, — ну, счастлив наш Бог. Ишь, как высверлило? Это потому, что близко. Как дрелью. Не плачь, дочка, иди поближе. Жива мама, на твоей свадьбе еще гулять будет. Иди, иди, не бойся.

В поле зрения появилась Дашка — зареванная, с оцарапанной щекой. Замурзанная, как чертенок. Диана попробовала повернуть голову в ее сторону и, к своему удивлению, смогла.

Рядом с Дашкой возник Марк, а, сразу за ним — Тоцкий, перепуганный, уже без той, страшной гримасы на лице, похожий не на хищную птицу, а на воробья после дождя. Он был, почему-то, при галстуке, который сбился на бок, и в пиджаке, порванном в нескольких местах, перепачканном зеленью и бурыми пятнами.

— Диана, ты меня слышишь?

— Костя? — Сказала она и сама не узнала свой хриплый, слабый голос.

— Он жив, не бойся. Я говорил с ним сегодня ночью, когда ехал искать тебя. Сейчас он едет к месту, где мы договорились встретиться. Он будет вас ждать.

— Спасибо.

— Да, ничего. Порядок. Чуть бы раньше. Я себе простить не могу.

— Ну-ка, дайте глянуть, — загудел бас рядом. — Простите, мадам…

Это был тот крупный парень, незнакомый Диане. Он опустился на корточки с другой стороны, коснулся ее бока, и острая боль кольнула Диану в живот и спину Диану так, что она вскрикнула.

— Тише, тише… — попросил бас, будто бы уговаривал капризного ребенка. — Я аккуратненько. Тихонечко. Только посмотрю. Ну, вот и хорошо.

— Что там, Виталий? — спросил Тоцкий.

— Спирту бы, — сказал бас с сожалением. — Промыть да продезинфицировать. Вроде не льет. А видно плохо. Не водой же тереть?

Он поправил повязку, встал и сказал, обращаясь к Тоцкому:

— Отойдем. А ты, красавица, пожалуйста, полежи. Кровотечения почти нет. В рубашке родилась.

Он встал, и тяжелой, медвежьей походкой борца, пошел к кустарнику, возле которого лежал труп Лукьяненко. Тоцкому было неуютно от одной мысли, что надо приближаться к человеку, которого он застрелил четверть часа назад, но делать было нечего, и он пошел следом.

Виталий остановился в нескольких шагах от тела, и, вытащив из кармана пачку «Кемэла», закурил.

— Мне дай, — попросил Андрей, стараясь не смотреть на мертвеца.

Лукьяненко лежал навзничь. Его оттащили чуть в сторону, от места падения и на толстом хвойном ковре образовались борозды, забрызганные красным и желейным серым. В них уже суетились огромные рыжие муравьи.

— Не кури, — посоветовал Виталя, — опять стошнит. Ты ж его, браток, живым брать хотел?

— Не вышло, — сказал Тоцкий. — Не было у меня времени целиться.

— Не было, говоришь, времени? — переспросил Виталий. — А попал аккурат куда надо. Не попал бы ты, попал бы он. Так что ты, браток, особо не переживай. Повезло тебе и ей с детками. А ему, с его орлами, не подфартило. Не его сегодня день. Твой.

Он затянулся глубоко, и выпустил вверх струю сизого дыма.

— Значит так, я надеюсь, что внутри у нее кровотечения нет. Но я не врач. До точки рандеву нам переть больше шестисот верст. Даже если я ее на перину положу — растрясем, как пить дать. Дырка в животе — не дырка в ухе. Понимаешь?

Тоцкий кивнул.

— Ей врач нужен. Есть надежный врач?

Андрей задумался.

— Наверное. Только, Виталий, как вас по отчеству…

— Давай без отчества, — улыбнулся Виталий, чуть кривовато. — Отвык я, да и мы теперь почти, как братья. Общая кровь, — он кивнул на труп за спиной, — знаешь ли, роднит. А мы с тобой, браток, сегодня намолотили…

Из глубины леса выскочил Роман и, найдя Виталия глазами, подбежал к ним. Физиономия его, здорово расцарапанная ветками, была довольной.

— Есть, командир, порядочек, — начал он, приближаясь. — Тут рядом озеро. Берега заболочены, и топь подходящая есть. Метров шестьдесят, не больше. Тащить?

— Тащить, — подтвердил Виталя, — карманы проверьте, на предмет документов. И вперед, за орденами. Постарайтесь не сильно пачкаться. Нам еще неизвестно сколько по стране болтаться.

— Обижаешь, Виталя, — огорчился Роман и отошел в сторону, к ожидавшим его напарникам.

— Времени у нас нет, — сказал Виталий. — Ребята приберут и надо трогать. А ехать нам, если честно, некуда. Ее, вообще, по уму, без врача трогать нельзя, не то, что шесть сотен верст в джипе телепать. Не довезем, ежели чего внутри не так. Что скажешь?

— Друг врач у меня есть. Помочь — поможет. Костя будет ждать. Въедем в зону покрытия — я ему позвоню.

— Ну, и дальше? Что твой шеф? Хоттабыч? У него ковер-самолет есть?

Тоцкий поднял голову. И даже улыбнулся.

— А ты, все-таки, молоток, Виталий. Есть тут, неподалеку, один аэропорт, в Каменке, почти частный. Самолеты спортивные, вертолет, «кукурузники». Не ковер-самолет, конечно, но на такой случай, сойдет.

Виталий вздохнул.

— Я смотрю, у тебя точно башню сорвало. Угона нам только не хватало.

— Командир, — позвал его Рома. Он подошел, держа в руках пачку документов убитых. — Ты поглядел бы…

Паспортов, как отметил Тоцкий, среди документов не было. Удостоверения, водительские права, несколько коленкоровых книжечек, аккуратно запакованных в целлофан.

Виталий быстро проглядел всю пачку и посмотрел на Тоцкого совсем невесело.

— Угон нам уже ничего не прибавит. Все и так — по максимуму. Трое ментов, двое «смежников». Высшая мера уже есть. Чего стал? — спросил он у Ромы. — Будем, что ли, хоронить с почестями? Они женщину с детьми зарыть собирались, не забыл еще? Если они «правильные », то я балерина! Этого, — он ткнул пальцем в Лукьяненко, — обыщи, и, давайте, по-быстрому. Машины — туда же.

Он опять обернулся к Тоцкому.

— Аэропорт далеко?

— Не так, чтобы очень.

— Дорогу знаешь?

— Найду.

— Грузим ее с детьми — и вперед. На жезлы и прочую фигню — не останавливаемся. У Михалыча номера позволяют. Ты со мной — в джип. Мои ребята на твоей тачке.

Тоцкий кивнул.

— Как войдем в зону, я вызвоню Виктора.

— Врача, что ли?

— Да, пусть едет в Каменку. Он там будет раньше, чем мы. Только бы был на связи.

— Ты помолись, чтобы пилот был на месте. Я «вертушку» не вожу.

— Слишком много «если», — сказал Тоцкий.

— Это точно, — согласился Виталий. — Я, браток, на трех войнах был. На первой, когда ты еще, наверное, в школу ходил. Так я тебе вот что скажу…

Он щелкнул зажигалкой и протянул пачку Андрею.

— Вся наша жизнь — одно большое «если». И очень херово, когда это «если» кончается.

Он дождался, пока Тоцкий закурит.

— Побудь пока с ними, — он кивнул в сторону Дианы и детей. — Я ребятам помогу прибрать. А малый-то каков, а? Двоих подранил. Просто — Виннету.

Тоцкий подошел к Диане и сел на землю рядом с ней. Она была мертвенно бледной, но попыталась улыбнуться. Дашка держала ее за перепачканную кровью руку — глаза на мокром месте, губы дрожат. Марк держался лучше, но тоже подозрительно быстро отводил взгляд, стараясь не показывать покрасневшие веки.

— За что? — подумал Тоцкий. — Им-то это — за что? Это же не их игра. Есть же, в конце концов, даже у конченых отморозков правило, женщин и детей — не трогать. Или правил, вообще, уже нет? Здоровые мужики, с пистолетами, гонят по лесу женщину, с двумя детьми, как загонщики — кабана. Как кричала эта сволочь? Не входит в планы оставлять в живых? И это — не уголовники. Государственные люди. При погонах и «ксивах». Неужели Марусич прав?

Если так, то погоня еще и не началась. Мы просто чуть-чуть выбили их из графика.

Заместитель начальника «шестого» управления Григорий Иванович Кондратюк не был плохим человеком. Хорошим человеком он тоже не был. Ему, вообще, трудно было дать определение. Он был богатым человеком и искренне полагал, и был недалек от истины, что для богатых людей существуют свои критерии порядочности, доброты и человеколюбия, не применимые к простым смертным.

К своим сорока годам, Григорий Иванович подошел в превосходной материальной и неплохой физической форме, сохраняя поджарую фигуру, которую слегка портили чуть нависающие бока, впрочем, легко скрываемые хорошо скроенными костюмами или свободной спортивной одеждой. Тяжелый, квадратный подбородок с модной ямочкой посередине, глубоко посаженные глаза под густыми, привычно сведенными к переносице, бровями, гладкая кожа щек, под восточными, выдающимися скулами, седоватые волосы, поредевшие, конечно, но не очень сильно, зачесанные назад… Облик соответствовал, скорее, преуспевающему бизнесмену, чем работнику органов правопорядка с почти двадцатилетним стажем службы. Но, впечатление от значительности лица, портил тонкий, маленький, будто бы одолженный по случаю и приклеенный впопыхах, тонкий нос и выражение серых, с рыжими точечками на радужке, глаз, безошибочно выдававшее в их хозяине милиционера.

В милицию юный Гриша Кондратюк пошел осознанно, сразу после института, учеба в котором не приносила ему никакого удовольствия — он уже тогда сообразил, что ничего хорошего от распределения в проектный институт или на завод ему не светит. Сто двадцать рублей оклада молодого специалиста, жизнь от зарплаты до зарплаты и прочие скромные радости инженерного бытия его не прельщали. На это он насмотрелся в собственной семье — и отец, и мать тянули лямку проектантов, радуясь квартальным премиям и прогрессивкам, как крестьяне вовремя выпавшему дождю. То ли дело — служба в органах. Нет, Гриша вовсе не собирался работать в уголовном розыске, и, не дай Бог, ловить убийц и насильников или грабителей, рискуя своей молодой жизнью почем зря, за нищенскую зарплату. Нет, нет и еще раз нет!

Глядя на своего родного дядю, проживающего, и неплохо проживающего, в славном городе Ленинграде, и занимающего скромную должность начальника районного отдела ОБХСС, Григорий Иванович знал, чего ему хочется. Приезжавший в гости родственник, был вальяжен, богат и производил впечатление невероятно довольного жизнью человека. А как он был одет! Юный Гриша, считавший вершиной счастья носить болгарские джинсы фирмы «Рила» и польские джинсовые костюмы, которые с настоящими джинсовыми вещами роднило только название, с восхищением рассматривал дядину одежду, шикарные костюмы — настоящую диковинку для середины семидесятых, фирменные «Левис», итальянские туфли на каблуке. Дядя был малоросл — от чего страдал, лысоват — что скрывал, зачесывая боковую прядь на лысину, но, несомненно, элегантен. И подарки племяннику он привозил не скупясь — от щедрого сердца.

В свои тридцать пять, дядя Тима был подполковником, обеспеченным человеком со всей атрибутикой — машина, дача на берегу Финского залива, квартира на Васильевском, поездки за рубеж по линии «Интуриста», в общем, полной противоположностью своему брату. Оба брата были людьми пьющими, не запойно, но вполне основательно, но даже пьянели по-разному. Иван Васильевич выпивши, становился слезлив и жаловался на жизнь, а Тимофей Васильевич, опьянев, куражился, и был злобен, но весел. От дяди и отца Григорий Иванович унаследовал любовь к выпивке, невосприимчивую к алкоголю печень и злобность в состоянии «навеселе».

Так что, получив на руки синюю книжечку диплома, заместитель командира институтского оперативного отряда, комсомольский активист Гриша Кондратюк, подал заявление в милицию. Дядя, по своим каналам, поговорил с кем надо, благо, Советский Союз еще не собирался почить в бозе, до этого момента оставалось еще восемь долгих лет, и Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности принял юное дарование в свои объятия.

Ленинград, конечно, не Москва, но по тем временам, почти столица, и родственник в метрополии весьма способствовал карьерному росту. Тем более, что Тимофей Васильевич и сам на месте не стоял, заняв место в городском управлении. Гриша был в доме дяди частым гостем — авиабилет в город Революции стоил чуть больше тридцати рублей, самолеты летали регулярно — спасибо Советской власти. Летал в Питер Григорий Иванович не за тем, чтобы «похлебосольничать» да выпить дорогого коньяку в дядиной пятикомнатной квартирке, с картинами русских мастеров на стенах и щитовым паркетом невообразимой красоты. Не для того, чтобы с теткой, дочкой генерала КГБ в отставке, прошвырнуться по закромам «Гостиного двора» и базам Потребсоюза, или откушать, в закрытом для несведущего народа, ресторане «Садко». Ну и, конечно, не для того, чтобы сходить в «Маринку» или в БДТ. Балет Григорий Иванович не любил, театр не понимал, а из книг любил романы Дюма, детективы старых советских авторов и Юлиана Семенова. Из всех искусств, вслед за вождем мирового пролетариата, любил наиглавнейшее — кино, а остальные изыски — считал неизбежным злом.

Тесть дяди Тимы, съевший себе зубы на борьбе с диссидентами еще в шестидесятые (до того с ними не боролись, а просто расстреливали) дальнего родственника за это возлюбил особо, и, одобрительно похлопывая по плечу, цедил хрипло, через прокуренные желтые зубы: «Молодец, Гришка! Наш человек!».

Приезжал Григорий Иванович для того, чтобы набраться опыта. Чтобы понять, как эту самую социалистическую собственность расхищать, как сделать так, чтобы ее без твоего участия не расхитили другие и как правильно реализовывать и перераспределять уже расхищенное.

Дядя, и его самоотверженный труд на благо Родины и себя, любимого, был бесценным кладезем опыта. Сам Григорий Иванович в ту далекую, наивную эпоху, даже и предположить не мог, насколько эти знания пригодятся ему после падения империи. Да и кто мог предположить, что родной город, в котором Григорий Иванович родился и вырос, из «режимного», закрытого для посещений, станет открытым, торговым мегаполисом. А, значит, слово «контрабанда», знакомое только по морским портам, которых всего ничего, международным аэропортам, которых раз-два — и обчелся, и зарубежным кинофильмам — станет явью и на берегах Днепра.

Бизнес Тимофея Васильевича, хотя тогда это слово так свободно не употреблялось (только с толикой презрения или негодования), был сложен, многогранен и многолик. В нем были разные составляющие — и рейды по подсобкам, и тайные цеха, производившие, кустарно, дефицитные товары, (саржевые брюки ужасающего вида, пластиковые кульки с неузнаваемыми физиономиями популярных эстрадных актеров и зарубежных групп и певцов, туфли из «левой» кожи, костюмы, рубашки, трусы и носки, свитера — а что в СССР не было дефицитом?). Рынки, стройки, магазины — везде, где была социалистическая собственность, там находил свою «копеечку» бравый борец с ее расхищением — дань платилась исправно, и горе тому, кто пытался этого избежать. Это была многоуровневая, сложная система перераспределения денежных средств, система, построенная на лестнице распределения товаров, а еще точнее, параллельно ей. И кормила она множество народа — и нечистых на руку дельцов, и тех, кто должен был этих дельцов ловить — кормила досыта, поила допьяна и одевала с любовью.

Но настоящим алмазом в короне Тимофея Васильевича была контрабанда. Ленинград — город портовой, моряки — народ ушлый. Грузов приходит — великое множество, и уходит, кстати, тоже. Для человека сообразительного, облеченного властью, имеющего друзей и знакомых в таможенном комитете и КГБ, наладить встречные потоки не составляло особого труда. Завоз и вывоз обеспечивали одни, реализацию — другие, прикрытие — третьи, секретность — все вместе.

Это было любимое, пусть и не самое прибыльное дело Тимофея Васильевича. Оно было опаснее, чем все гешефты вместе взятые, но увлекался он им более всего. Оно наполняло его дом невероятными, по тем временам, новинками электроники, экзотическими предметами интерьера и, что главное, давала ему ощущение причастности к той жизни, которая протекала за границами «великого и неделимого», реального прикосновения к которой он был лишен навсегда, как тогда казалось. Зарубежные поездки были лишь аперитивом, а вот отведать само блюдо, увы, Тимофей Васильевич не мог.

Григорий Иванович быстро и успешно продвигался вверх по служебной лестнице. Этот взлет был кратковременно приостановлен во время недолгого царствования Андропова. Какой-то клеветник «сдал» Тимофея Васильевича, ему даже было заявлено служебное несоответствие. В воздухе запахло жареным, и срок с конфискацией замаячил настолько реально и близко, что впору было начать собирать «тревожный чемоданчик».

Друзей, почему-то, поубавилось, даже те, кто остался «близкими», при встрече отводили глаза, сетовали на то, что ничего сделать нельзя и готовились попрощаться с другом надолго. Но племянник, оставался верен своей любви к дяде, даже в годину опалы. Надо сказать, что, на самом деле, Григорий Иванович сделался чрезвычайно осторожен, но дяде об этом было знать вовсе не обязательно. Но, к счастью Тимофея Васильевича и его семьи, генсек преставился, дело моментально рассыпалось, «пострадавшего» восстановили на работе, правда, не на прежнем месте, оно было благополучно занято, а повыше, что никого не огорчило.

И все пошло своим чередом. К началу Великого Разлома, Григорий Иванович Кондратюк был уже майором, начальником райотдела ОБХСС и очень состоятельным человеком. Но в 1991 произошла еще одна очень знаменательная вещь — вместе с развитым социализмом бесследно исчезла и социалистическая собственность.

Это же нонсенс — борцы с ее расхищением остались, а, собственно, предмета, который надо было охранять — не стало. Нелюбимые всей милицейской когортой «бэхи», как называли, без особой симпатии, работников ОБХСС остались без работы? Но растерянность была недолгой.

Да, исчезла система распределителей. Да, наступило время того, что почему-то назвали «разгулом» демократии и свободы. Но, государство-то, осталось? И, пусть предпринимательство перестали называть спекуляцией и награждать за нее солидным сроком по статье УК, но разве умным людям, стоящим у власти, было непонятно, что карательный орган просто необходим?

И, если быть честным, он действительно был необходим — мутная волна мошенничества, «кидалова», финансового бандитизма захлестнула страну. В качестве противодействия криминалитету создавались структуры с новыми аббревиатурами — ОБЭП, ОБНОН, УБОБ, ОМОН. Вернее, они задумывались, как противодействие криминалу. А получилось, как всегда — они с ним слились.

От этого слияния выиграли все, кроме обывателя и тех, кто пытался заниматься бизнесом не «по понятиям». Бывший ОБХСС, ставший ОБЭПОМ в составе «шестого» управления, которое задумывалось создателями, как карающий меч в руках правосудия, «крышевал» экономических преступников, банковский отдел — покрывал преступления в банковском секторе, ОБНОН — взаимовыгодно сотрудничал с отечественной наркомафией. Только «бандитский» отдел, как всегда безденежный и «голимый» гонялся за шушерой, рискуя схлопотать пулю от «отморозков», коих развелось без числа.

Уважаемый человек, Григорий Кондратюк, в «шестом» управлении занимал пост заместителя начальника и, именно тут, начался его настоящий взлет. Дядя, к тому времени, персональный пенсионер МВД СССР и совладелец нескольких совместных предприятий, акционер двух банков и, даже, одной, известной на весь бывший Союз, гостиницы, мог бы гордиться племянником. Зерно упало на благодатную почву и дало превосходный побег.

Бизнес Григория Ивановича тоже был многолик, многогранен и прибылен, несмотря на отсутствие социалистической собственности. Ее место благополучно заняла собственность капиталистическая. Государственная собственность тоже, несмотря на название, приносила доходы вполне конкретным людям. Так что поле деятельности было необъятным. И особое место в душе Григория Ивановича, наверное, в силу генетической предрасположенности, занимала контрабанда.

В сравнении с бывшей империей, независимая новообразованная Украина была открыта для торговли и связанных с ней легальных и нелегальных операций, как пьяная маркитантка родному полку. Во всех смыслах. Каждый город, с помощью коммерческих структур, организовывал свое снабжение самостоятельно. Все — одежда, лекарства, продукты питания, спиртное, сигареты, электроника, что раньше завозилось централизованно, через считанные порты, аэропорты, железнодорожные терминалы, теперь поступало непосредственно в пункт назначения. В адрес частных лиц, компаний, торговых групп, которые росли, как грибы после дождя. Здесь же, на месте, грузы проходили таможенную очистку, за них платилась пошлина, налоги и прочие обязательные отчисления государству. Так как государство, что объективно, меры во взимании «доли» с торгового люда никогда не знало, то не было в стране негоцианта, который не пытался бы эту долю максимально сократить. А, лучше всего, вообще, превратить в фикцию. А превращение доли государства в фикцию в этом случае — называется хорошо известным словом — контрабанда. Есть, правда, контрабанда, в которой государство, в лице своих слуг, имеет свою часть прибыли. Именно для этого создаются разного рода привилегии — фонды, объединения, союзы, имеющие льготы. Заплати небольшую часть «прикрытию» с официальными льготами, и вези себе спокойно. Такая, легализованная, контрабанда Кондратюка не интересовала. За ней стояли силы, перед которыми он даже во сне вытягивался по стойке «смирно», а вот другая, по-настоящему «черная» — тут совсем другое дело. Тут была настоящая нажива. Тут Григорий Иванович был беспощаден к нарушителям закона. Товар конфисковывался и уходил «налево», по наработанным за годы каналам. Причем, нарушитель, у которого груз был отобран, и пискнуть супротив боялся, чтобы не схлопотать срок. И на «крючке» оставался, по причине чего или регулярно платил Кондратюку «отпускные», или, что чаще, приглашал его в «долю». В этом случае, в дальнейшем, все протекало без осложнений и «счастливчику» оставалось только решать вопросы с таможней, возможностей, к чему, была масса.

Еще одним источником вдохновения, радости и денег для Григория Ивановича была «обналичка», тут он, можно сказать, был коллегой Тоцкого. Только, в отличие от Тоцкого, для того, чтобы наладить этот бизнес, Григорию Ивановичу не надо было ничего организовывать. Достаточно было кое-чего не замечать, кое-что «спускать на тормозах», кое о чем — заранее предупреждать. Для отчетности и победных реляций — раз в пару месяцев «разрывать в клочья» независимые, то есть не платящие ему законную часть, команды «обнальщиков», возникающие ежедневно и рвущиеся в этот опасный бизнес, как мотыльки на огонь.

Для обнаружения фирм-однодневок, на самом деле, не надо быть Пинкертоном, достаточно одного взгляда на банковскую распечатку (а доступ «шестерки» к подобного рода документам был обеспечен законодательно), чтобы по обороту вычислить «бабочек». Дальше — поднять назначение платежей и, фактически, завтра можно брать всех «теплыми», вычислив только адрес, по которому производится раздача денежных средств.

Но, говоря словами классика, «если звезды зажигают, то это кому-нибудь нужно». Борьба ОБЭПА и «банковского» отдела с «обналом» носила затяжной, позиционный характер. Обе стороны, сидя в окопах, занимались своим делом, изредка имитируя боевые действия. И получая обоюдную выгоду. Те, кто не работал под «шестеркой», или не работал на тех, кто был недосягаем для рук правосудия — или садился за решетку на долго, или платил такие «отступные», что их сумма называлась почтительным шепотом. Только «подшефные» фирмы Тоцкого за месяц передавали своим «кураторам» сумму, в которой нолей было ровно пять, а первая цифра варьировалась в зависимости от месяца.

К сожалению Григория Ивановича, его структура недолго оставалась единственной на этом тучном пастбище. После непродолжительной, но жестокой войны, свое место на рынке финансовых услуг заняли «смежники» из СБУ, а, чуть позже, и налоговые службы. Все вместе, единым фронтом, они «ощипывали» попавшихся на «карандаш» бизнесменов, подминали под себя их фирмы, создавали свои предприятия, выстраивали собственные финансовые схемы.

Это не было «государевой службой». Это было сочетание приятного с полезным: властных полномочий и предпринимательской деятельности. Плюс ко всему, они обладали привилегиями «карающего молота» и, по заказу соответствующих лиц, либо просто за хорошие деньги, могли обеспечить крах любого бизнеса. Чист или нечист этот бизнес перед законом — не имело ровным счетом никакого значения. Тем более что абсолютно честных, особенно при таких законах — не бывает. И, вообще, как говорил неплохой писатель Фридрих Дюрремант: «Если любого мужчину после тридцати лет посадить в тюрьму без официальных обвинений, то, в глубине души, он будет знать за что».

Уничтожение под заказ было делом несильно сложным. Имея под рукой государственную машину, нужно было только четко понимать, насколько мощную ее часть надо задействовать. Тут прокалываться было опасно. Недооценка сил противника была чревата ответным ударом, а пропускать удар Григорий Иванович считал унижением, свидетельством некомпетентности. Вцепишься не в того, в кого надо, а потом костей не соберешь. Бывали, знаете ли, прецеденты. Кто ж знал, что за мелким «коммерсом» с уголовными повадками, которого Кондратюк «мочил» в 94-том (по хорошо оплаченной просьбе одного из городских столпов общества, освобождавшего бизнес-пространство для своего зятя), окажется член Верховного Суда, который приходился тому самому «коммерсу» родным дядей по материнской линии?

Тогда Кондратюк глубоко раскаялся в том, что до того, как его «орлы» разгромили офис племянничка, а ему самому сломали три ребра и нос за «сопротивление при аресте», не навел подробные справки. И на коврах вельможных пришлось отстоять не один час, и деньги вернуть, и … Да, что вспоминать! За всю трудовую биографию таких случаев было всего четыре, и каждый из них оставил в душе Григория Ивановича глубокий шрам. Но дал ему необходимый опыт. Картина связей и знакомств будущего подследственного должна быть полной — чтоб ни один дядя не проскочил. Табель о рангах — это вам не хухры-мухры. Заказчик должен быть всегда выше, чем возможная крыша жертвы — а там пусть разбираются между собой. Видимость законности — именно не закон, а видимость — должна соблюдаться неукоснительно. Если надо кого помять, для этого есть силовая поддержка в виде «пернатых», с минимумом мозгов и чесоткой на конечностях. А уж вечером, в кабинете, аккуратненько дожмем. Или в камере «допрессуем».

Соблюдение этих несложных правил безопасности было основой долгой и счастливой жизни в таком рискованном бизнесе. Были, конечно, исключения. Когда приказ приходил с самого верха. Но и тут, существовала метода,от которой отклоняться не стоило. На все про все, чтобы из всей массы задержанных по делу «СВ банка» выделить хотя бы десяток будущих фигурантов, времени у Кондратюка было всего ничего — семьдесят два часа. А если по уму — то меньше.

Время начала операции было определено сверху и согласованно и с СБУ, и налоговой. Будь он единоличным исполнителем, то провел бы операцию в пятницу. Тогда суббота и воскресенье, когда есть возможность поработать с задержанными без адвокатов и прочих формальностей, отрицая сам факт их присутствия в управлении, дали бы ему необходимый зазор во времени. Сейчас же, нужно было из всего человеческого материала выделить слабых, или потенциально слабых, недовольных, запаниковавших и просто говорливых. Остальных пока — на хер с пляжа. Отработаем потом. А вот с теми, кто мог расколоться сегодня — надо было работать сейчас, пока они «на измене». Пока судорожно перебирают в уме причины, почему они здесь, пока только выстраивают линию поведения, пока мочевой пузырь переполняется за считанные минуты, от страха и неизвестности. Для этого Григорий Иванович дефилировал по кабинетам, грозно сверкал глазами от дверей, прислушиваясь к допросам, изредка грозно «взрыкивал», аки лев, добавляя страха, но ни на минуту не переставал просчитывать тех, с кем надо работать дальше. Он, все-таки, был крепким профессионалом, и по косвенным признакам — по испарине на лбу, по дрожащей интонации, по нарочитой небрежности, мог определить «поплывет» ли клиент по нажимом, либо закроется, как улитка.

Был, правда, один момент, который настораживал чрезвычайно, и Григорий Иванович, не будучи набожным, был готов помолиться, чтобы в широко раскинутую сеть покане угодил Андрей Тоцкий. Больно уж он был осведомлен и языкат. И, что вполне возможно, мог не постесняться вывалить на стол такое, что мало не покажется. Чуть позже, когда уже будут получены показания его сотрудников и подчиненных, которые можно оперативно закрепить,когда материала на него будет более чем достаточно, чтобы убедить его держать язык за зубами.

Кондратюк не хотел признаваться даже себе: Тоцкого он побаивался. Не как человека — чего там бояться? Плюнуть и растереть. Не как одну из фигур в крупной, системной структуре — раз есть приказ порвать, как Тузик тряпку — значит не такие уж крупные и могучие. Или — все уже в прошлом. Но, вот знал Тоцкий много. Именно Григорий Иванович и начальник «банковского» отдела Анатолий Зуйко, обеспечивали «крышу» конторам господина Тоцкого. У него в кабинете и, иногда в кабинете одной из его «имиджевых» контор, получались толстые конверты с «кэшем». Благообразно получались. Не в торжественной обстановке, но кто его маму знает, не писалось ли что-то, не снималось ли? Клялся, жиденок, божился, а что там, в действительности — теперь и не угадаешь.

В общем, лишним был пока Андрей Викторович на этом празднике милицейской жизни, совсем лишним. И его отсутствие в списках задержанных, конечно огорчало Григория Ивановича, как должностное лицо, но по-человечески, если сказать прямо, радовало.

Пока все шло, как по маслу. Даже с перевыполнением. Для дальнейшей работы подобралось человек пятнадцать — кто еще не запел с упоением, к вечеру запоет. Еще у четверых во время обыска нашли любопытные документы, так что переночевать им придется не в теплых постелях, а здесь, на жестких стульчиках. Остальных — постепенно, с запугиваниями и оговорками — по домам. А завтра — опять в оборот. Неделька будет тяжелой.

Кондратюк тяжело вздохнул, предвидя бессонные ночи для своих следователей. И бумаги, бумаги… Кучи, горы бумаг. Да, задание было трудным, но и куш привлекательным. Денег на таком уровне не предлагают. А тут — предложили, нежданно-негаданно. И место начальника управления. И возможности роста. За это стоит и побороться.

Григорий Иванович встал и направился в кабинет Толика Зуйко, своего верного соратника. Зуй допрашивал перспективного задержанного. Его стоило послушать. Хотя, что, собственно, меняли его показания? Ведь все уже было заранее решено.

Синюю «Таврию» Виктора Лымаря, Тоцкий заметил у въезда в Каменку, перед воротами комплекса. Сам Лымарь курил, усевшись на капот, крутя во все стороны круглой головой на тонкой шее, смешно торчащей из воротника полурасстегнутой «ветровки».

Витю Лымаря Андрей знал со студенческой скамьи — он был, как и Тоцкий, КВНовец, выпивоха и бабник, но, судя по его успехам в Медицинском, это не помешало ему стать классным специалистом в своей области. На кафедре, несмотря на приглашения, он не остался, а выбрал работу в больнице «Скорой помощи» — нервную, безденежную и бессонную, но любимую еще с интернатуры.

Для того чтобы прокормить семью, а если точнее, себя, жену-биолога Люсю и маму-пенсионерку (детей у них с Люсей пока не было) Лымарь работал на трех работах одновременно. Можно сказать, не работал, а, по его собственному выражению, «ишачил до кровавых соплей». Но, даже горячо любимая «Таврия», была подарком на свадьбу от тестя — пожарника. И была она восемьдесят «лохматого» года выпуска.

Виделись они с Тоцким нечасто, графики пересекаться не позволяли, но перезванивались регулярно — на праздники и дни рождения. Есть такая разновидность дружбы — когда отношения остаются прочными, несмотря на недостаток общения. А, может быть, благодаря этому — нет возможности споткнуться на разнице интересов, уровне обеспеченности или важности решаемых проблем. Остаются только общие воспоминания и легкая тоска по прошедшим временам. Витя Лымарь оставался для Андрея двадцатилетним, вечно окруженным разнокалиберными поклонницами, любителем бардов и дешевого портвейна «Приморский». И он искренне надеялся, что и Лымарь смотрит на него из того времени — времени подконтрольной властям вольницы и «кухонного» диссидентства.

Завидев джип и «вольво», Лымарь встал, бросил недокуренную сигарету, и вперил в подъезжающие машины взгляд своих круглых, обнесенных белесым частоколом ресниц, карих глаз, явно пытаясь угадать из какой машины выйдет Тоцкий. Стекла автомобилей были затемнены — сидящих внутри не рассмотреть, выражение лица у Виктора было растерянное, до того момента пока Андрей не выскочил ему навстречу из «Лендкрузера».

Они обнялись.

— Ты пока в какую-нибудь жопу не угодишь, — сказал Лымарь, чуть заикаясь, — так и не видимся.

— Извини, что дернул, — сказал Тоцкий. — Выхода другого не было, дружище. Обожди.

Он повернулся к Виталию, вышедшему из машины.

— Открывайте ворота. И поищи, пожалуйста, кого-то из «летунов».

Виталий кивнул и, в ответ на его жест, Роман, рысцой, бросился к зданию, слева от ворот.

— Что стряслось? — спросил Виктор нетерпеливо. — Звонишь, как чумной. Бери инструменты и лекарства, дуй немедленно. Кого смотреть?

— Костю Краснова помнишь?

— Помню, конечно.

— В машине — его жена, Диана. Пулевое ранение.

Лымарь присвистнул.

— Во, блин! Вы не в Чикаго, юноша! Только не заливай мне, что она ружье чистила!

— И не собираюсь.

Ворота начали распахиваться.

— Садись в своего Росинанта и дуй за нами.

— Ага, — сказал Лымарь. — Дую. Интересная у тебя, Андрюха, жизнь, как я погляжу. Группа риска.

— Потом расскажешь про мою жизнь. Поехали!

Машины въехали на территорию аэроклуба одна за другой.

Когда они внесли Диану в здание, Роман заканчивал воспитательную работу с охранниками — двумя мужиками почтенного возраста и рыхлого телосложения. Судя по их растерянным физиономиям — понять они ничего не могли, но группа людей в видимо дорогих, но изодранных и грязных костюмах, на машинах стоимостью больше охраняемого самолета, вносящая на руках раненую женщину в сопровождении двоих детей, впечатление произвела. Испортить его не мог даже совершенно не мафиозный вид Виктора, тащившего старый докторский саквояж.

— И никуда не звонить! Надо будет — скажем, — закончил Роман речь. — Стол нужен, мужики. Тащите.

Диана полностью отдавала себе отчет, в том, что происходит. Шок от ранения прошел, только вот слабость — осталась. Она относила это и к кровопотере, она, судя по набухшей кровью импровизированной повязке, была немалая. И к колоссальному напряжению последних суток, и к болевому, и психологическому шоку.

— Способность к анализу, — подумала она с горькой иронией, — сохранилась, только от этого не легче.

Только присутствие рядом Марка и Дашки не давало ей расклеиться по-настоящему. Так — роскошно, по-бабьи, с истериками, закатываниями глаз и кратковременными потерями сознания. Наверное, ей бы полегчало. Но позволить себе такое — она не могла и не хотела. Правда, сил разыгрывать из себя настоящую героиню не было тоже — от слабости она не могла не то, что подняться, а и сесть без посторонней помощи.

Перепуганная охрана стол не внесла — они влетели в комнату, топая ногами и потея от усердия. Через минуту Диана уже лежала на столешнице, а Виталий с Тоцким оттеснили от нее детей и уговорами перевели их в холл.

Увидев рану, Лымарь зацокал языком от неудовольствия, заглянул Диане под веки и полез в саквояж, что-то бормоча под нос.

— Ну что? — спросил с волнением, вернувшийся в комнату Тоцкий.

— Не спеши, — сказал Лымарь. — Меня зовут Виктор Лымарь. Я старый приятель этого мафиози. А вас Диана, как вас по отчеству?

— Просто Диана… — попыталась сказать она, но это был даже не шепот. Что-то неразличимое, на границе слышимости.

— Ладно, — сказал Лымарь. — Пусть будет просто. Пить не дам. Пока рану не посмотрю. Я надеюсь, что воду не давали? — спросил он, обращаясь к Тоцкому.

Андрей покачал головой.

— Молодцы, — отметил Виктор. — Просто поголовная грамотность. Еще б под пули не лезли — и, вообще, молодцом.

Он с хрустом сломал какую-то ампулу и опять обратился к Диане.

— Я сейчас вам сделаю обезболивающий укол. Мне нужно прозондировать рану. Штука малоприятная, но лучше, чем роды. Вы у нас рожали?

Диана кивнула.

— Тогда — бояться нечего. Вот так.

Укола Диана не почувствовала.

— Вы на мои шутки внимания не обращайте. Это у меня реакция такая. Иначе бы свихнулся. При моей работе.

Он густо оросил большой ватный тампон спиртом и, зажав его «кёнгером» принялся очищать от присохшей крови поле вокруг ран.

Тоцкий стоял рядом с Дианой, держа ее за руку.

— Это он от природы такой. Шутник.

— Ага, — подтвердил Лымарь. — Именно. Особенно после суток дежурства. На вторые. Давай к нам, Андрюха — обхохочешься.

Он появился в поле зрения Дианы и начал одевать ей на руку манжет тонометра.

— Врать не буду, больно будет. Я почищу рану перекисью и пройду канал зондом. Мне хочется верить, что там ничего не зацепило, потому что штопать кишечник или, что похуже, в этих походно-полевых условиях — просто безумие. Но на то, что ничего не зацепило надежд мало. Судя по траектории — ничего не зацепить не могло. Но то, что вы до сих пор живы — все-таки дает шанс думать о хорошем. Я не сильно вас напугал?

Зашипел стравливаемый через клапан прибора, воздух.

— Если не сильно, то это тоже хорошо. Восемьдесят пять на пятьдесят. Крови вы потеряли немало. Группа у вас какая?

— Первая, — прошептала Диана.

— Уже легче. Положительный?

— Да.

— Скажу сразу, если что-то серьезное — мы едем в больницу. Это, — он посмотрел на Тоцкого, — обсуждению не подлежит.

— Нельзя в больницу, — сказал Тоцкий. — Я понимаю, ты прав, но в больницу нам нельзя. Это, как раз, обсуждению и не подлежит.

— Почему? Я прикрою.

Тоцкий покачал головой.

— Ты мне на слово поверь, Витя, не прикроешь. Найдут. Это не пацаны шпалером баловались. Это серьезные дядьки. С большими погонами. Ни фига ты не прикроешь.

— Ее оперировать надо, — сказал Лымарь с жаром. — Я не могу ее резать здесь. Кишечник перебирать надо. А если брыжейка прострелена? Я на колене это не сделаю. Это в кино все просто.

Тоцкий и Диана молчали.

Ну, хорошо, — продолжил Лымарь с обреченностью в голосе, — я подштопаю дырки, всажу вам в ягодицу столько единиц антибиотика, что вымрет и флора и фауна, и езжайте куда хотите — дело ваше. Понятно? Но ровно через сутки, слышите, сутки, не более, вы должны быть в нормальной клинике, на операционном столе. Двадцать четыре часа. Перитонит — штука неприятная. Не пить. Не есть. Можете сосать лед. Ясно?

Диана едва заметно кивнула.

— Тебя и не спрашиваю, — сказал Лымарь Андрею. И заглянул в лицо Диане.

— Может быть, все-таки в больницу?

— Нет, — ответила она одними губами.

— Что-нибудь чувствуете?

— Нет.

— Тогда — с Богом.

Когда перекись зашипела на ранах, вскипая коричневой пеной, Диана поняла, что Виктор не шутил, когда говорил про боль. Даже через стену местной анестезии ее достало по полной программе. Но жгучая жидкость выносила из раны возможную инфекцию, да и кричать не было сил и голоса. Диана изо всех сил сжала руку Андрея и стиснула зубы. Из-под закрытых век градом покатились слезы.

Боль накатывала несколько раз, становясь менее интенсивной.

— Отличненько, — пробурчал Лымарь. — Просто здорово. Но нужно еще потерпеть. Чуток.

В ту же секунду Диана поняла, что предыдущие волны боли были прелюдией к зазвучавшей симфонии, но потеря сознания была избавлением и от боли и от мыслей о ней.

На этот раз сознание к ней вернулось быстрее, чем после ранения. Раненый бок онемел, но ощущения все равно были болезненными. Так чувствуешь рану во рту, после того, как тебе вырвут зуб — ноющая боль, против которой бессильны обезболивающие.

Лымаря и Андрея она не видела, но голоса их звучали громко — они стояли у изголовья.

— Повязка давящая, — говорил врач. — Желательно лед. Бутылки с холодной водой. Все, что угодно. Я не врал — сутки у вас, возможно, есть. А, возможно — нет. Везение не может длиться вечно. То, что не задета почка — чудо. Все остальное — тоже из ранга волшебства. Но проделать дырку в животе так, чтобы ничего не задеть — невозможно в принципе. Ей нужна операция.

— Я понимаю, Витя.

— А я ни хрена не понимаю, Андрей. Я ни хрена не могу взять в голову, что происходит. Это как-то связано с тем, что у твоего банка неприятности?

— Какие неприятности? — спросил Тоцкий взволнованно. — Ты-то откуда знаешь про неприятности?

— Ты чего, с дуба упал? В утренних новостях было. Весь город гудит. В больнице — и то говорят.

— Так. А теперь — подробненько. Что передавали? Что говорят?

— Ну, ты даешь! Говорят, что у вас там какие-то левые финансовые операции, чуть ли не воровской «общак» обслуживаете. Что банк работает с криминальными деньгами. Что-то вы там похитили…

— Ты сам слышал?

— Кое-что и сам. Говорили, что СБУ и УБОБ вами занимаются. По радио. В утреннем блоке. Сообщение пресс-центра. Ты что, Андрюха, действительно не знал?

— Что, похоже, что я прикидываюсь?

— Во, блин! Слушай, у меня у тещи деньги в «СВ» лежат, так что? Это — кранты?

За спиной Дианы зазвучал тональный набор. Тоцкий лихорадочно набирал номер.

— Не отвечает, — сказал он с отчаянием, через некоторое время. — Калинин со вчерашнего вечера не отвечает. Костя вне зоны.

Опять запищал номеронабиратель. На этот раз, на звонок ответили.

— Это я, Михал Михалыч. Да. Спасибо. Мне сказали.

Он молчал где-то с минуту, вероятно, слушая собеседника.

— Не может быть. Да, дядя Миша. Да. Я понял. Кто еще в розыске? Так. Костя жив. Не слушайте, что передают. Я с ним говорил после того. Одного не пойму, почему я живой? Да? Меня? Нет, я догадываюсь, что кто-то должен дать показания, дядя Миша, но почему я? Да. Да. Все замыкается. Да, только я. Михал Михалыч, если я только открою рот, то сядут все. Они что — идиоты?

Он опять замолчал.

— Михал Михалыч, да я все понимаю. И про методы, и про все остальное. Не ребенок. Нет. Не собираюсь. Вам Виталий звонил? Перевязали, но в течение суток нужна операция. Нет. Мой старый товарищ. Очень старый. Уверен. Мотнусь к сейфу и обратно. Понял. Если не получится — машинами. Да. Не буду я геройствовать. Спасибо. Да, дядя Миша. И вам — удачи. Я в долгу. Все! Все! Понял! Просто — удачи.

Он повесил трубку. Щелкнула зажигалка.

— И мне, — попросил Лымарь.

— Жопа, — сказал Тоцкий. — Вот какая ЖОПА! Знаешь ли ты, друг мой, Витя, что жопа — это не орган. Жопа — это состояние души.

— Что, совсем плохо?

— Ты даже не представляешь — насколько. Это не плохо. Это просто — п..дец.

— Что ты собираешься делать дальше?

— Отправить тебя домой. С благодарностью. Ты хоть от денег не откажешься?

— Ты, Тоцкий, совсем охерел? В морду хочешь?

— Не возьмешь, значит?

— Ты бы с меня взял?

— Честно? — спросил Андрей. — Смотря за что.

— Ты у нас капиталист, — сказал Лымарь. — Тебе можно. А я врач — мне тоже, вроде бы, можно, но я у тебя не возьму.

— Ты ни у кого не берешь, — констатировал Тоцкий, — ни у меня, ни у других. Не на то заточен. Ладно. Оттанцую при случае.

— Ага, — согласился Лымарь с насмешкой в голосе. — Обязательно. Если ноги не оторвут.

— Пришьешь. Ты ж у нас Айболит.

— Знаешь, Тоцкий, пришивает Айболит заиньке ножки. Ну, тому, которому их трамваем отрезало. А зайка плачет, заливается. Доктор, не надо! Не надо больше! Ну, на фига мне сорок ножек!

— Юмор у тебя черный, Витюша.

— Это, Андрей, лучше водки помогает. Ладно, посмотрю на нашу Анку-пулеметчицу еще разок.

Он опять возник перед ней, присел на корточки, чтобы лицо находилось на уровне ее лица и замер, склонив голову на бок, как птица.

— Уже легче?

Диана прикрыла веки, в знак согласия.

— Врете. Доктору врать нельзя. Я знаю, что плохо. Но могло быть хуже. Повезло.

Она опять закрыла и открыла глаза.

— Я сделал все, что было можно. Оставлю Андрею некоторые лекарства. В том числе — обезболивающие. Я бы сказал — до свадьбы заживет, — он улыбнулся, — но знаю, что вы замужем. Но, все равно, заживет. Обещаю.

Он легонько тронул ее щеку.

В комнату заглянул Роман, огляделся и поманил Тоцкого пальцем.

— Что там?

— Виталя «летуна» нашел. Только он того…

— Что того?

— Пошли, посмотришь.

— Витя?

Мимо Тоцкого и Романа в дверь протиснулся Марк, за ним и Дашка.

— Иди. Я давление еще раз проверю.

Тоцкий пробкой выскочил за дверь.

«Летун», а о том, что это был летчик, можно было только догадаться по летной тужурке и синей фуражке с «крылышками», был действительно — того. Пахло от него так, что впору было закусывать, нос переливался всеми оттенками лилового цвета и был украшен вполне объяснимыми фиолетовыми прожилками. Маленькие, блестящие, словно мытые вишни, пьяненькие глаза, то и дело исчезали за занавеской набрякших век. Портрет довершала легкая, почти недельная, небритость на бульдожьих щеках и огромные, поросшие волосами уши, топорщащиеся по обе стороны фуражки. Было этому чуду на глаз что-то между сорока и пятьюдесятью. И оно перепугано косило глазами на окружающих, явно ожидая неприятностей от непонятных мужиков недружелюбного вида. Щупловатый Тоцкий, по-видимому, опасений особо не вызывал, и, поэтому, был определен, как человек, с которым можно беседовать, не схлопотав по физиономии для начала.

Посмотрев на «летуна» внимательно, Тоцкий подумал, что разговор бесполезен, но, уловив, что взгляд у мастера пилотажа не совсем омертвевший, решил беседу все-таки начать.

— Вы летчик? — осторожно спросил Андрей.

— А что — не видно? — дерзко ответило чудо, посверкивая глазами.

— Если честно, то нет.

— Полетов до субботы не будет.

— Это вы о чем?

— Это я о том, что вы не видите. Мы с ребятами вчера малость посидели.

— С коллегами?

— Нет. У нас тут кабель прокладывали.

— Зовут вас как?

— Сергей Иванович.

— Сергей Иванович, что у вас здесь за техника?

— А вам зачем?

— Надо, — грозно сказал Виталий. — Ты отвечай, когда спрашивают.

— Я, в смысле, для чего, спрашиваю. У нас и трактор есть. Но вам же трактор без надобности?

— Трактор нам, действительно, без надобности, — Тоцкий невольно улыбнулся. Возможный способ решения проблемы уже вырисовывался. Уж больно ушлым был дядька в кожанке. — Так и вы, Сергей Иванович, не тракторист, если я не ошибаюсь?

Он постарался незаметно дать знак Виталию, чтобы тот не вмешивался.

— Вертолет есть, — продолжил летчик. — Пара «кукурузников» — мы на них парашютистов возим. «ЯК» учебный.

Он шмыгнул носом и потер щеку ладонью. Было слышно, как заскрипела щетина.

— Только на них до границы не долетишь…

— А с чего вы взяли, что нам до границы лететь? Нам до границы не надо. Зачем нам до границы?

— Да? — удивился Сергей Иванович. — Не надо? А я думал.… Ну, если не до границы.… А куда надо?

— Вы, лучше, Сергей Иванович, скажите, вы, на чем летаете?

— На всем, что летает.

Эта фраза, в сочетании с могучим перегаром и «усталым» донельзя видом, была настолько комичной, что и Виталий не выдержал, улыбнувшись уголками рта.

— Нам надо перевезти двоих взрослых и двоих детей. Потом вернетесь обратно.

— Не бесплатно, — добавил Тоцкий. — На возмездной основе.

— А куда лететь? — спросил Сергей Иванович с растущим энтузиазмом. Перспектива заработка действовала на похмельный синдром лучше, чем очищенный аспирин. Мешки под глазами, казалось, начали уменьшаться на глазах.

— Есть такой город, Коростень…

Летчик задрал голову вверх, как будто бы на потолке была изображена карта, потом на Тоцкого, потом перевел взгляд на Виталия.

— Есть, — подтвердил он. И замолчал.

— Ну и? — сказал Виталий.

— Далеко, — сказал Сергей Иванович доверительно. И добавил:

— Очень далеко.

— Пятьсот, — сказал Тоцкий.

— Пятьсот чего? — спросил Сергей Иванович и почесал кончик носа. Рука подрагивала, то ли от тремора, то ли от жадности.

— Долларов, — уточнил Тоцкий.

— Так полетное задание… — начал пилот несмело.

— Без полетных заданий, — отрезал Виталий.

— Ага, — сказал Сергей Иванович и ненадолго задумался. — А садится как?

— А на чем лететь? — задал встречный вопрос Андрей.

Летчик опять задумался.

— Можно на вертолете. Но жрет много.

— А самолет?

— Тоже много. Но, все-таки — бензин.

— Полетите, Сергей Иванович?

Летчик ухватил себя пятерней за лицо, щетина опять заскрипела.

— Чего ж не полететь? Полечу. Но бензин — отдельно.

— Сколько бензина? — спросил Виталий.

— Считать надо.

— А если на глаз?

— Ну, если на глаз — туда тонна с четвертью. И обратно — столько же.

— Сколько? — переспросил ошарашенный Тоцкий.

— «Кукурузник», — сказал Сергей Иванович назидательно и с гордостью, словно выступая перед пионерами на сборе дружины, — это вам не просто так. Такой мотор еще на «И-16», у Чкалова стоял. Триста литров на час — не меньше. Девяносто пятого.

— Хорошо, — согласился Андрей. — Бензин выдаю деньгами. Идет.

— Договорились. И на «поправиться».

— Я тебе поправлюсь, — сказал Виталий, угрожающе. — Я тебе так поправлюсь, забудешь, как поправляться.

— Можем не долететь, — сказал Сергей Иванович с убеждением. — Устал я.

— Будешь лететь обратно — хоть залейся, — отрезал Виталий. — А тут — и думать забудь. Денег хочешь?

Летчик быстро кивнул и тут же болезненно сморщился — трясти головой в его состоянии было не безопасно.

— Тогда готовь машину. Ты хоть понял, что никуда не звонить, никому не говорить, или объяснить дополнительно?

Сергей Иванович глянул обиженно.

— Не идиот. Соображаю. Мне, в общем-то, мужики, наплевать, кто вы, откуда и зачем. Я, в случае чего, косить буду, что заставили. Ну, типа, с ножом у горла, с пистолетом у виска.

— Коси, на здоровье, — сказал Андрей, протягивая деньги. — Только ничего конкретного.

— Ага. Все в масках. Машины без номеров. Вы, чего, мужики? Я ж не новенький. И морды у вас — серьезные. И тачки. Считайте, что у меня амнезия. Что везти будем? Оружие? Наркотики? Контрабанду?

— Раненую женщину с детьми. И одного из нас, — сказал Тоцкий.

— Я, в смысле того, мужики, что можете грузить, что хотите. Мне по барабану. Я, как Адам Козлевич — ух, прокачу! На когда быть готовым?

— На сейчас. Давай, готовься. И не пить, смотри у меня. Бегом!

Сергей Иванович с неожиданной резвостью взял с места.

Виталий повернулся к Тоцкому.

— Что значит — полетит один из нас? Поясни, пожалуйста.

— У меня паспорт в сейфе. Мне в город надо смотаться.

— Ну, так смотайся. И дуй обратно.

— Шеф тебе не говорил, что я в розыске?

— Да они собственную жопу найти не могут, пока носом не ткнешь. Не бзди, прорвемся.

— Прорвемся, конечно. Я на всякий случай. А случай, как известно, бывает разный. Виталий, я же не ребенок, все-таки. Но место на карте — давай я тебе покажу. Тоже — на всякий пожарный.

Виталий сокрушенно покачал головой.

— Тебе понятно, что ни домой, ни в банк соваться нельзя. Ни к маме с папой. Ни к жене.

— Нет у меня жены.

— Значит к любовнице. Сейф в твоем банке?

Тоцкий криво усмехнулся.

— Я же говорил, что не ребенок. Конечно, нет.

— Уже хорошо. На постах не светись, но и не шифруйся. Веди естественно. На чем поедешь?

— С Витей, на «Таврии».

— Разумно, — согласился Виталий. — Хотя на «джипе»… Могут они просечь, что ты на Михалыча тачке?

— Не знаю. Если честно, то не знаю. Наверное — могут.

— Давай так, я своих ребят направлю в город, за тобой. Посты пройдете отдельно. Если их «шмонать» не будут, то все чисто, и проблемы нет. Как сделаешь, что надо, они тебя подхватят и везут обратно. Годится?

— В принципе, да. Идем, сориентируемся по карте.

По дороге Тоцкий заскочил в комнату к Диане. Она спала. В кресле, сидя, спал Марик. У него на руках пристроилась сладко сопящая Дашка. Лымарь курил у окна, пуская дым на улицу.

— Пока не хуже, — сказал он Тоцкому в полголоса. — Я кольнул ещё обезболивающего. Пусть поспят.

— Хорошо, — сказал Андрей шепотом. — Поехали, Витя. Я с тобой, в город.

— Давай, — согласился Лымарь. — Довезу с превеликим удовольствием. Хоть поболтаем. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

Лымарь ухватил свой саквояж за истертую кожаную ручку и вместе с Тоцким вышел под теплое весеннее солнце, где, разложив карту на капоте «вольво», их ждал Виталий.

Дополнительные посты, все-таки, были. Перед въездом на мост стояли машины ГАИ и микроавтобус «Беркута» и, рядом с нарядом автоинспекции, топтались трое бойцов в бронежилетах и укороченными АКМ на боках.

— По твою душу? — спросил Лымарь, когда они беспрепятственно проехали пост. ГАИшник, завидев «Лендкрузер», сделал, было, шаг вперед, но, рассмотрев номер с буквами ВР, мгновенно ретировался.

— Не только по мою, — ответил Тоцкий, оглядываясь, — ловят все, что движется. Но и нас, в частности. М-да, шуму будет…

Второй пост был уже за мостом, на набережной, но его они тоже миновали без задержек. ОМОН был занят. Обыскивали темно-зеленый «Мерседес» с донецкими номерами. Губернатор с донецкими был «на ножах» и, вполне естественно, машины из шахтерской столицы гаишники не жаловали. Симпатии и антипатии Ивана Павловича городскому руководству были известны хорошо, дополнительных указаний не требовалось. Хозяева машины стояли возле багажника, под стволом, ненароком направленного на них, автомата, и терпеливо ждали пока старший наряда внимательно, по листику, просмотрит их документы. Двое бойцов усердно шарили в салоне « сто сорокового» — только зады торчали из дверей.

— Слушай, — сказал Лымарь, — может, давай я тебя обратно вывезу? Что-то их сегодня, как клопов в диване.

— Сам вижу, — отозвался Тоцкий, сквозь зубы, — но документы у меня в ячейке. Первый раз перед командировкой не взял. Не успел заехать. Расслабился, блин, как первоклашка. Кто ж мог знать?

— Смотрю я на тебя, и думаю, — сказал Лымарь, задумчиво, — что вернусь я сегодня на приемный покой, буду резать, буду шить, буду в говне и в блевоте ковыряться. А вечерком приеду домой, бахну стопку, посижу у телека, если силы будут. Завалюсь в постель с Люськой, трахну ее с превеликим своим удовольствием. Посплю. Мне завтра с утра в профилакторий — на прием, к четырем на дежурство — на сутки. Потом опять — домой. И мне, если откровенно, нищему и заёб…ному, от этой мысли становится хорошо и покойно. Слушай, Андрюха, ну, объясни мне, поцоватому, на кой хер тебе эта «бондиана»? В гробу деньги нужны? Так я тебе авторитетно могу сказать — вся разница между людьми кончается на пороге морга. На столе все одинаковые — что бедные, что богатые. А в каком костюмчике в гроб ложиться, так это вопрос вкуса родственников. Ради чего всё это? Ты счастливее от этого стал?

Тоцкий пожал плечами.

— Не поверишь — стал. Ты, когда режешь и шьешь — счастлив?

— Счастлив. Я спасаю людей.

— И я счастлив. Я делаю свою работу. Я ловлю от нее кайф. Ловлю, ловлю, не ухмыляйся. И деньги в ней — не главное. От классно отстроенной схемы, от красивой коммерческой операции есть свой кайф — неужели ты полагаешь, что это не творчество и от этого нельзя получить удовольствие? Ты — родился врачом, я — финансистом — вот и вся разница.

— Круто. То-то ловят тебя, как уголовника.

— Путаешь, дружище. Меня ловят не за то, что я сделал что-то не то. Просто некоторые люди решили, что им нужен наш бизнес. Вот и все. Найти. Отобрать. Поделить. Посадить.

— Ты ничего плохого не сделал?

— Я не сделал ничего того, чтобы не делали другие. Ничего плохого с общечеловеческой точки зрения. Я никого не убил, не ограбил. Нарушал ли я закон? Не будь наивен, кого волнует закон? Речь идет только о зонах влияния и их переделе. О бизнесе. О деньгах.

— Которые для тебя не имеют значения.

— Я сказал не так. Я сказал, что они для меня не главное. Для меня они критерий независимости. Средство ее обрести. Гарантии моей свободы. И конечный результат моего труда. Тебе зарплату регулярно платят?

— Шутишь, наверное?

— Почему шучу. Знаю, как платят. Херово. И рассказывают, что виноваты мы, коммерсанты, ворюги, которые не платят налоги. А мы платим.

— Неужели? — с иронией осведомился Лымарь.

— Платим, Витя, платим. Не столько, сколько они хотят — была бы их воля, они бы все до костей ободрали. Но платим. И немало. Но спроси, куда идут эти деньги? Спроси? Ты думаешь, тебе ответят? Нет — тебе наврут с три короба. Расскажут сказки о расходах бюджета. А, на самом деле, бюджет — эта огромная кормушка, из которой деньги разворовываются тысяча и одним абсолютно законным образом. И таким же количеством незаконных. И срать они хотели на врачей, учителей и пенсионеров. Ты когда-нибудь поинтересуйся системой льгот.

— Где я поинтересуюсь? В операционной? У анестезиолога?

— Извини, — сказал Тоцкий. — Что-то я не то сморозил.

— Что, действительно, так плохо?

— Действительно. Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Без надежды на выздоровление. Работая в системе невозможно оставаться чистым. Системе нужно, чтобы любого, в любой момент можно было взять за яйца. Ну, зачем ей богатый, независимый коммерсант? С него денег не получишь просто «за так». А если есть крючок — так он сговорчивый. А несговорчивый — на ушко его, и на солнышко, пред всем честным народом. Вот он! Вот он виновник ваших бед! Рвите его! Кусайте его! А мы, тем временем, поделим его имущество. Знаешь, почему Моисей водил свой народ по пустыне 40 лет? Чтобы вымерли те, кто помнил египетское рабство. А у нас ни времени, ни пустыни подходящей. На манеже — все те же. Так что, не волнуйся — то, что меня ловят — внутриклассовая борьба.

— А если тебя поймают?

— Меня не поймают. Но если поймают, будет не до шуток.

— Кто стрелял в Краснову?

— Наш шеф безопасности.

— Не понял?

— Все ты понял. Наш собственный сотрудник, заместитель Кости Краснова по вопросам безопасности. Ты не удивляйся, по опыту — сдают всегда свои. А чаще всего — по статистике — именно «безопасники». Много знают, много слышат, плюс — ментовская ментальность. Она, знаешь ли, дается навечно.

Они ехали по центру города. В толчее машин, пробираясь по узкому, перегруженному проспекту. Здесь постов не было. Плотно перекрыты были только въезды-выезды из города.

— Мне сюда, — сказал Андрей, указывая на небольшой паркинг, возле старого здания. Но ты протяни чуть дальше. Не светись. А то потом вопросов не оберешься.

Виктор прижался к бордюру и затормозил. Сзади возмущенно засигналила маршрутка.

— Еще раз спасибо, Витя, — сказал Тоцкий. — Ты очень нас выручил.

— Ты надолго? — спросил Лымарь.

— Пока не знаю. Как получится.

— Навсегда?

— Может быть.

— Будет жаль.

— Если честно — мне тоже. Но, если попрет — пожар уляжется. Дадим, кому надо, денег.

— Думаешь, уляжется?

— Надеюсь, — Тоцкий на миг задумался, а потом продолжил. — Вообще-то, все очень серьезно, Вить. Полное говно. И мы в нем по уши.

— А, конкретно, ты?

— А, конкретно, я — с головой.

— Прямо, как в американских боевиках. Герои прощаются на мексиканской границе и говорят друг другу: «Мне будет тебя не хватать».

— Я бы много отдал, чтобы сейчас быть на мексиканской границе. И рад, что ты не герой этого боевика. Лечи людей, готовь чай милой маме Ангелине Борисовне, не изменяй Люсе слишком часто.

— Не чаще раза в день! Хао, я сказал! — Лымарь поднял правую руку в индейском жесте.

— Не прикалывайся. Я серьезно. Когда мы были молодыми, нищими и беззаботными — мы ведь были счастливыми? Не менее чем сейчас? А, может быть, более. Ты, наверное, прав — на кой весь этот геморрой? Ради чего? Рискованные шутки, легкая «фронда», портвейн, статус местной знаменитости, клевые девчонки без тяжелой нравственности — ведь это и так было. И этого хватало для счастья…

— Ау, Андрюша! Мы выросли!

— Да? А я думал, ты не заметил. Конечно, выросли, — сказал Тоцкий, — совершенно безнадежно выросли. В том-то и проблема. Вместо беззаботности, сплошные проблемы, вместо «Приморского» я начал полюблять «MEDOК» и вискарь, по сто баксов за бутылку, вместо бурных романов со слезами и прыжками с балкона второго этажа — проститутки, по сотне в час — зато без обязательств.

— А что вместо фронды?

— Вместо фронды теперь… — Андрей замялся. — Похоже, что ничего. Зачем фрондировать? У нас теперь — демократия. Так и раньше была демократия. Знаешь, дружище Лымарь, это было классное время. Мы жили на полную катушку. Но, даже если мне дадут шанс — я туда не хочу. И не вернулся бы никогда.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел?

— Нет, — серьезно сказал Тоцкий. — Я просто хочу, чтобы ты понял и вспомнил.

— Я помню. И знаешь, что я тебе скажу. Я, конечно, не могу позволить себе пить что-то запредельное, только что дарят благодарные пациенты, и трахаюсь, слава Богу, пока по любви, может быть из-за отсутствия денег, но мне, почему-то, так больше нравится. Но если ты думаешь, что при этом минимализме у меня нет геморроя — ты ошибаешься. Ты, наверное, забыл, что такое — нет денег? Когда не на что купить пожрать, когда нет матери на лекарства, когда Люське не могу букетик принести. Ну, нет денег! И одолжить не у кого. Все с голой жопой. Благо спирт бесплатный. И на сигареты — нет. И на хлеб. Ни на что нет. Не платят. Забастовать бы! Но я врач — я не могу бастовать. Не по Конституции, по совести не могу. От этого люди помирают. Для меня не сто долларов — сто гривен сумма запредельная. И так — годами. Ты что, думаешь, у нас заработать нельзя? И у нас можно делать деньги. И делают. И берут. У безнадежных — все равно берут. А я не могу. Надо. Суют. Сами предлагают. А я, мудак, не могу брать. Коньяк могу. Конфеты — могу. А бабки — нет, хоть меня убей. Так что мне, поцоватому, делать? С голоду сдохнуть? Так что еще вопрос — кто из нас более поцоватый? Ты или я? И у обоих свой геморрой. Просто, Андрюша, геморрой у нас разный. У тебя — бриллианты мелкие, а у меня борщ кислый. А вот воспоминания у нас общие. И это единственное, что у нас осталось.

Он помолчал. Взял протянутую Тоцким сигарету и прикурил от зажигалки. В зеркале заднего вида показался отставший в пробке «Лендкрузер», проехал мимо, развернулся на перекрестке и стал с другой стороны дороги, как раз наискосок от входа в банк.

— Ты извини. Мне не надо было это все вываливать. Глупо, вообще. И не ко времени.

— А у нас что, за последние три года было время поговорить? Ерунда. Мы оба сказали правду. А она у каждого своя.

— Наверное, ты прав. Тебе надо идти?

— Да.

— Удачи. И если тебе понадобится помощь, звони.

— Я знаю. Спасибо.

— Собирались наскоро, целовались ласково, — неожиданно пропел Лымарь в полголоса, — пели, балагурили, пили и курили… Жизнь прошла, как не было. Не поговорили.

Тоцкий неожиданно ясно вспомнил, когда он слышал эту песню. Это было в восемьдесят третьем, в Евпатории, на берегу, еще пахнущего июньской, прохладной свежестью, мелкого моря. Он был там. И Лымарь, молодой, худой, нахальный — был. С берега тянуло густым, почти материальным, ароматом роз. С моря — солью и йодом. Им было по девятнадцать. Возраст, когда доставляет удовольствие демонстрировать свою значимость. Девчонкам — «филологиням» — по столько же. Им тоже хотелось, чтобы мир смотрел только на них, на них одних — с желанием и волнением. Была гитара — дешевая, чуть расстроенная, дребезжащая. Было сухое вино — «Эрети». Призрачный белый свет низкой луны. Горячие сухие губы. Да мало ли чего еще было? И одна из них, фемина с розой в крепких, белых зубах, которую она грызла яростно весь вечер, темноволосая, хрупкая, с низким, чуть хрипловатым голосом, пела эту песню.

Тоцкий никогда не слышал ее более, ни до, ни после, но сейчас, почему-то, сразу же узнал. И вспомнил все. В деталях. В никому уже не нужных деталях. Вкус вина и бисквитного печенья. Шероховатость губ. Вкус морской соли на ее коже. И то, что мир начинался и заканчивался в ней. В тот момент. В тот забытый, очень скоротечный момент. Той ночью. Он поймал себя на мысли, что не помнит, как ее звали, но голос, ах, какой волнующий голос, и слова песни он помнил. Лымарь, оказывается, тоже.

Он улыбнулся.

— Ее звали…

— Алла, — перебил его Лымарь. — Но она всем представлялась Алисой. Так было интересней. Таинственней.

— А твою…

— А мою звали — Александра. И я ей пел…

— Я помню, что ты ей пел, — сказал Тоцкий. И добавил: — Мне, действительно, пора. Жаль, что мы не поговорили.

— Жизнь пока еще не прошла. Даже, когда уже нет ничего общего, остаются воспоминания. И от этого никуда не денешься. Вернешься, сядем, поговорим.

Тоцкий вышел из «Таврии» и протянул руку в открытое окно, для рукопожатия.

— Мне тебя не ждать?

Тоцкий молча кивнул в сторону, замершего у тротуара черной глыбой, «джипа» и покачал головой.

— Ну, тогда — удачи, — сказал Лымарь, и, с хрустом включив «первую», тронулся с места, вливаясь в разноцветный автомобильный поток, двигающийся по проспекту.

Было почти одиннадцать дня. Андрей посмотрел на часы, оглянулся еще раз на удаляющуюся «Таврию» и пошел к входу в «Приморский Банк».

Охранник, сидевший в углу зала, посмотрел на Тоцкого с удивлением, весь подобрался — грязный костюм, перепачканный зеленью и землей, порванный на рукаве и возле кармана — но все-таки признал, видя, как заулыбалась Галина, заведующая хранилищем.

— Здравствуй, Галочка, — поздоровался Тоцкий.

— Добрый день, Андрей Викторович! Что это с вами?

— Поскользнулся, упал, очнулся — гипс, — попробовал отшутиться Тоцкий.

Галина заулыбалась. Она питала к нему слабость, и, будучи не замужем, всячески демонстрировала свою симпатию.

— Попал в аварию. Испортил костюм и разбил машину.

— Сами-то целы? — заволновалась она.

— В порядке.

— Слава Богу! — искренне обрадовалась Галина, и покачивая массивными бедрами, туго обтянутыми юбкой, пошла впереди него к хранилищу, оглядываясь на ходу. — Слава Богу, что целы. Остальное — дело наживное, а вот здоровье… Я сейчас, Андрей Викторович, подождите секундочку.

Она исчезла за дверью. Андрей достал из кармана связку ключей, отыскал на ней фигурный сейфовый и оглядел небольшой зал еще раз. Ничего. Операционистки за стойкой, кассир в «обменке», охранник, приоткрытая дверь в служебные помещения.

— Заходите, Андрей Викторович! Я подожду, — она выпорхнула из хранилища, расцветая улыбкой. Тоцкий постарался максимально искренне улыбнуться в ответ.

Аккуратно прикрыв за собой двери, Андрей подошел к сейфовой стойке и вставил в замочную скважину второй ключ. Повернул на пол-оборота и открыл дверцу. Теперь — в темпе. Паспорт. Три неповрежденные банковские упаковки сотенных. Четвертая — начата, но чуть-чуть. Почти сорок тысяч долларов. Надо передать денег матери, через Виталия. На некоторое время ей хватит, а потом он придумает, как быть. Второй паспорт, обычный, зарубежный. На всякий случай.

Он скорее почувствовал на спине, чей-то взгляд, чем услышал что-то, и повернулся ко входу.

Их было двое. За их спинами, через приоткрытую дверь, маячил третий, сдерживающий бледную, как мел, Галочку, порывавшуюся защищать свою вотчину и Тоцкого в том числе.

— Тоцкий, Андрей Викторович? — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал один из них — высокий, гораздо выше Андрея, с круглым, дружелюбным лицом. — А мы вас с утра ждем.

— С кем имею честь? — спросил Андрей, сам удивляясь, фальшивой отваге, звучавшей в голосе.

— Капитан Миронов, Служба Безопасности Украины, — круглолицый заулыбался, от чего веснушки на его щеках, задвигались.

— Старший лейтенант Ружин, — представился второй, пониже, грузноватый и полностью лысый, с гладкой, как биллиардный шар, головой и в очках с металлической оправой.

Оба показали удостоверения, на которые Тоцкий взглянул мельком. Понятно, что документы в порядке.

— И чем, собственно, обязан?

— У нас постановление на ваше задержание, — сказал Миронов, ласково, будто бы разговаривая с непослушным ребенком.

— На каком основании?

— На основании уголовного дела. О преступной деятельности фирм «Равен Групп Интернейшенл», Кипр, «Сити Трейд», США, «Либерти Лимитед», Панама. Да сами прочтите, — Миронов протянул ему бланк постановления. — Тут целый список.

— И какое я имею к ним отношение?

— Андрей Викторович! Если честно — понятия не имею. Нам приказано вас задержать и доставить в Управление. Бумага вас устраивает?

— Нет. Я не имею никакого отношения к фирмам, которые здесь перечислены.

— Вот и превосходно, — искренне воскликнул Миронов, — поедемте, там разберемся. Не имеете, так не имеете. Ваша фамилия на постановлении стоит?

— Моя.

— В таком случае, следуйте за нами.

Дело было — труба. Тоцкий понимал, что паспорта и деньги, рассованные по карманам — уже улики, свидетельствующие против него. А избавиться от них в закрытом помещении два на два метра не смог бы и Копперфильд.

— Минуточку, — сказал Тоцкий, разворачиваясь к ним спиной, — позвольте я закончу свои дела.

Положить все обратно, в сейф и закрыть. Постановление на вскрытие ячейки не минутное дело. Он что-нибудь придумает — было бы время.

— Андрей Викторович! — укоризненно сказал Миронов за его спиной. — Зря вы нас за идиотов держите. У меня на руках и ордер на вскрытие ящика есть, так что не трудитесь. Давайте выйдем в зал, спокойно, как интеллигентные люди. Что ж мне, за руки вас хватать, право слово.

Действительно, за руки Тоцкого никто не хватал. Они вышли в зал, и Андрей увидел еще одного сотрудника — рослого крепыша в джинсах и ветровке, перекрывавшего выход. Управляющая отделением, Зоя Семеновна, перепуганная и бледная, стояла здесь же, окруженная сбившимися в стайку, сотрудницами. Бравый часовой стоял во фрунт у своего стола, скорее от растерянности, чем из патриотических чувств.

— Коля, — обратился Миронов к сотруднику у дверей. — Приведи с улицы понятых. Надо обыскать господина Тоцкого по всем правилам. У вас ведь грамотные адвокаты, Андрей Викторович, не так ли? — обратился он к Тоцкому с легкой, нескрываемой насмешкой.

— Можешь себе позволить посмеяться, — подумал Андрей. — Вполне. Ты банкуешь.

И посмотрел в глаза Миронову тяжелым, мрачным взглядом. Глаза капитана СБ тоже не улыбались, хотя на физиономии по-прежнему расплывалась усмешка. Тоцкий понял, что битва уже началась. Первый раунд в очной встрече он проигрывал вчистую. Очень качественно работали ребята, просто — комар носа не подточит.

За темными стеклами «Лендкрузера» в этот самый момент, Роман, не сводя глаз с входа в банк, торопливо говорил в трубку мобильного телефона:

— Точно взяли, Виталя, я тебе говорю. Понаехало — немеряно. Ждали, как пить дать. Не видно, но я же не новенький. Что я — не знаю, как ласты заворачивают? Могли и просечь. Нет. Я и не собирался сразу отъезжать. Он же не из нашей «тачки» вышел. Дальше, метров на сто. Вход караулили, как пить дать. Пятеро, на двух машинах. Жаль парня. Нет, нет, по виду и повадкам — не ОБЭП. СБ — натурально.

Виталий нажал кнопку отбоя и сунул мобильный в карман. Крякнул с досадой. Провел с силой ладонями по коротко стриженым, седым вискам, и глубоко вдохнул пахнущий разнотравьем воздух аэродрома. Потом нашел глазами пилота, сидящего на земле, у колеса шасси в тени крыла, и сказал:

— Заводи тарантас, капитан. Поехали.

После яркого, но, к счастью, еще не жаркого солнечного света, внутри фюзеляжа «кукурузника» было сумеречно. Он посмотрел на то, как закреплены импровизированные носилки с лежащей на них Дианой. Проверил, пристегнуты ли дети, И, захлопнув входной люк, сам уселся на жесткое, ободранное сидение, ряд которых протянулся вдоль бортов. Надрывно загудел мотор, прогреваясь. Еще пять минут — и неуклюжий самолет, коротко разбежавшись, резко ушел в голубое небо, набирая высоту, описал в воздухе широкую дугу, разрывая тишину громким стрекотом, и уверенно взял курс на север.

Конец второй части.

Часть 3

Без наручников и прочей атрибутики не обошлось. Ну, не мог Миронов отказать себе в таком невинном удовольствии. После тщательно документируемого, хорошо, хоть без видеосъемки, изъятия содержимого из карманов Тоцкого, выполненного в присутствии двух понятых, точно в соответствии с буквой закона, на руках Тоцкого защелкнули «браслеты». Сцена получилась картинной, просто, как в кино. Бравые служители закона под аплодисменты присутствующей публики сковывают раздавленного грузом совершенных непотребностей преступника.

С аплодисментами, правда, вышла незадача. Никто в ладоши хлопать не собирался, а расстроенная Галочка в конец испортила картину торжественного ареста, всхлипывая и хлюпая носом. И раздавленным Андрей не выглядел. Злым, озабоченным, напряженным, но уж никак не раздавленным или растерянным. В голове его, перебирая варианты, щелкала вычислительная машина. Задача была со многими неизвестными, но цель была не расколоть уравнение сходу, а сделать так, чтобы теорема не имела доказательств.

Получалось, надо сказать, не очень хорошо. Даже плохо получалось. Ни паспорта, ни деньги сами по себе ничего не значили. Паспорта не были фальшивыми, а то, что в сейфе находилось тридцать восемь тысяч шестьсот долларов США, так подобная сумма не составляла и четверти годовой зарплаты и дивидендов Андрея. Легальной, надо заметить, зарплаты и легальных дивидендов, с которых были уплачены налоги.

И длинный список фирм, перечисленный в постановлении, был, в сущности, блефом. Фирмы были учреждены грамотно и, если даже предположить, что реестры станут доступны (а это было невероятно), то в списке учредителей будут несколько зарубежных компаний другой юрисдикции, добраться до реестров которых будет такой же, почти не решаемой, проблемой.

Вот с управлением счетами могло получиться хуже, несмотря на все хитрости. Нет, такой глупости, как открывать счета на свой собственный паспорт, никто не делал еще с начала девяностых. Но личное присутствие и, что главное, личные связи — без них никуда. И пусть ни одного официального документа, связывающего Тоцкого с разветвленной системой фирм и счетов, не было в природе, на свете было слишком много людей, которые могли назвать его, как лицо, управляющее движением средств.

Плюс ко всему, Андрей прекрасно понимал, что при тщательной разработке операции, еще до перехода ее в активную фазу, многие переводы «трассировались», как через Нацбанк, что, вообще, было проще простого для уполномоченных органов, так и через Интерпол, для которого подготавливалась соответствующая «легенда». Уж что-что, а «легендировать» достойно свои действия спецы умели. Имея же в своем распоряжении задокументированную «трассу», можно задать очень неудобные вопросы. Просто, ну, очень неудобные.

При таком раскладе тремя сутками можно было не отделаться. И тремя месяцами — тоже. Вариантов было немного. Первый — уйти в глухую «молчанку». Никто за тебя не скажет того, чего не скажешь ты. Официально отказаться отвечать на вопросы. Что с адвокатом, что без. Доказательной базы у них нет. Но на сколько растянется дознание — можно только гадать. Можно сидеть до второго пришествия — им спешить некуда.

Второй вариант — разыграть испуг, растерянность и полный идиотизм. Неубедительно, но достаточно эффективно. На время, конечно. Тут репутация играет против легенды — никуда не денешься. Как доказать окружающим, что ты полный идиот, если всю жизнь всем доказывал обратное? Наивных нет. Не подходит.

Третий вариант — уж совсем непотребный. Тоцкий и раздумывать не стал о его целесообразности. Сотрудничать со следствием в его планы не входило. Разве, что для того, чтобы за мелочами скрыть что-нибудь существенное. Только, вот что может считаться существенным? Операции, лежащие на виду, да и что уж притворяться, и другие, в глаза не бросающиеся, не были ничем из рук вот выходящим. Их размах — да, такое встречалось нечасто. Их схематическая продуманность — тоже да, заслуживала внимания. Некоторые «ноу-хау» дорогого стоили, и кое-кто из служителей закона многое бы отдал, чтобы разобраться в хитросплетениях связей. Но это совсем другой разговор. За то, что делалось, было плачено звонкой монетой. Без обмана и жульничества. Значит, ставки в этой игре были такими, которые перевешивали постоянную, не сиюминутную, выгоду от сотрудничества с банком.

Тот, кто дал больше, вовсе не хотел, чтобы вскрывались все обстоятельства и подробности бизнеса. Это означало бы полное переформатирование устоявшихся схем. В свою очередь — это предполагало коллапс бизнеса, не навсегда, конечно, но, сколько бы продлился выход из коматозного состояния, полностью зависело от таланта и связей менеджера, который должен был занять его, Тоцкого, место. Тоцкий не настолько любил себя, чтобы полагать незаменимым, но, трезво оценивая ситуацию, мог честно сказать, что для восстановления деятельности потребовался бы не один месяц. Гораздо больше. Даже если промышленно-торговую империю «СВ Банка» растащат по частям. Это только спрячет концы в воду. Тогда уже точно ничего не понять, ни в чем не разобраться. Все заново. Для того, кто хочет подхватить знамя — это самоубийство.

Рынки и потребители не будут ждать долгое время. Полгода и все уже будут работать с другими партнерами. Нет, это никому не нужно. Что тогда? Неужели, попробуют перевербовать? Словечко-то, какое. Шпионское словечко. А ели не выгорит? Ели я окажусь им не по зубам? Тогда им нужна информация. Желательно, в полном объеме. Без меня или со мной — уже без разницы. Лучше, уж без меня. Вот тогда — точно — все. Есть, есть же методы, что точно известно. Грубые, надежные и, в общем-то, достаточно незамысловатые. О которых и думать-то страшно. Не то, чтобы представлять, что именно это с тобой и сделают. Человек слаб, но живуч. Очень живуч. Значительно более живуч, чем вынослив.

Вариант четвертый — тянуть время. Изворачиваться, лгать, как можно более правдоподобно. И попытаться ударить их тем же оружием — информацией. Нападение — лучший способ защиты. Он знал, кому и сколько платилось за «крышу», какими были договоренности. И очень сомневался, что тем, кому он платил, придется по вкусу, если об этом узнают.

Его арестовали сотрудники безопасности — им будет очень интересно услышать кое-что о руководстве конкурирующей фирмы. О своих деловых отношениях с кое-кем в СБУ, Тоцкий им рассказывать не собирался. Это — козырная карта. Только вот вопрос, как подать все, что надо и не раскрывать подробностей? Как замаскировать свою роль, как одного из руководителей системы? Ведь не из благих чувств, в конце концов, платились сотни тысяч долларов в год. А если скажешь «а», то скажешь и «б». Но, пока, лучшего варианта Тоцкий не видел. Сместить акцент — превратив судилище над собой в громкий, в разумных пределах, процесс над «оборотнями» в мундирах. Очень рискованное мероприятие, требующее чувства меры и умения вовремя остановиться.

Они вышли из здания «Приморского» на яркое солнце и Андрей прикрыл на мгновение ослепшие глаза скованными руками. На противоположной стороне улицы черной глыбой застыл «Лендкрузер» — он физически ощущал направленные на него взгляды Романа и его напарника.

Несколько шагов по тротуару, к распахнутой двери «Опеля-омеги», двое крепких, плечистых парней по обе стороны, глаза водителя в зеркале заднего вида, улыбка Миронова, севшего в пол-оборота на переднем сидении.

— Вот черт, — подумал Тоцкий, — все, как в дешевом кино. А я всегда ненавидел дешевые фильмы.

Машины влились в поток движущихся автомобилей — одна за другой, четко, как связанные невидимой нитью, увозя Андрея прочь. Из-за оконного стекла им вслед смотрела заплаканная Галочка.

Михал Михалыч Марусич любил, когда жизнь подтверждала правильность принятых им решений. И терпеть не мог, когда случалось наоборот. Поэтому, сейчас он не знал — радоваться ему или огорчаться. Он, в который раз, оказался прав. Короткий доклад об аресте Андрюши Тоцкого руководителя охраны Марусича, Виталия Нестеренко, в очередной раз подтвердил, что интуиция, несмотря на возраст, его не подвела, а аналитические способности, которыми он всегда гордился, не стали приятным воспоминанием. Но ему, едва ли не в первый раз в жизни, было жаль, что он не ошибся.

Встреча была назначена. Он всего лишь чуть-чуть опередил развитие событий. Увы, не настолько, насколько хотел. И не настолько существенно, что бы изменить их ход. Впрочем, он был реалистом — ход событий был предопределен до него. Повлиять на конечный исход было невозможно, но попробовать одержать несколько мелких побед — почему бы нет? Например, попытаться вытащить Андрюшу. Уже то, что ему не было отказано во встрече, говорило о многом. В принципе, премьер-министр мог просто сказаться занятым — мало ли у него важных и безотлагательных государственных дел? Марусич был, конечно, не последним человеком в стране, но свою значимость был несклонен преувеличивать. Невелика шишка, право слово.

Можно ли было предположить, что Иван Павлович не знает о чем пойдет речь? Вряд ли. Скорее всего, знает. И, намеренно, согласился не оттягивать беседу. Еще, будучи губернатором, он установил жесткий регламент доступа к собственному начальственному телу и получить его аудиенцию, если он того не хотел, было сложнее, чем попасть на прием к Папе Римскому.

Такое быстрое согласие означало одно — Иван Павлович не хочет оставлять за спиной недосказанности. И непредсказуемого, достаточно влиятельного Михал Михалыча. Но вовсе не означало, что он уступит хотя бы пядь своей земли. Скорее — наоборот. Характер Ивана Павловича Марусич знал достаточно хорошо — один город, много точек соприкосновения — от деловых интересов до общих знакомых. И, хотя Иван Павлович очень сильно, можно сказать, кардинально, изменился за время своего стремительного взлета к вершинам бюрократической власти, но некоторые особенности личности, особенно полезные в новой ипостаси, сохранил неизменными.

Да, драки господин Кононенко не боялся никогда. Это не было показной демонстрацией безумной храбрости, напротив, в нужный момент он умел «склонять выю» и стелиться по земле ужом. Но, если наступало время броситься вперед, лязгая зубами, если Иван Павлович чувствовал, что противник слабее его или может оказаться слабее при определенных обстоятельствах, то он умел такие обстоятельства создать и сомкнуть челюсти на чужой шее в мертвый замок.

— Качество в равной степени полезное, как для политика, так и для бизнесмена, — подумал Марусич, недобро усмехнувшись. — То, что он так, с ходу, согласился встретиться со мной, верный признак того, что он чувствует мою слабину. Где-то я прокололся, допустил оплошность и теперь не представляю для него опасности. Но и легкой добычей он меня не считает, но это, скорей, по старой памяти.

«Мерседес» Марусича пробирался через автомобильную толкотню центра Киева, и Михал Михалыч, глядя через затемненные стекла наружу, в очередной раз отмечал, что машин становится все больше, едут они все медленней, а в районе, где напротив Бессарабки, в широкий, просторный Крещатик вливается бульвар Шевченко, пробка, вообще, была явлением постоянным. Киев из столицы провинции превращался в метрополию, стыдливо пряча за зеленью каштанов и акаций, изъеденные язвами неухоженности фасады старинных зданий, старался, пока тщетно, придать себе некоторую видимость «европейскости».

А Марусич любил старый Киев, с его тысячелетней историей и старческими пигментными пятнами на теле. Ему нравился запах прелых листьев в парках, старомодные скамейки и ветхие домики Подола. Как человек разумный, Михал Михалыч понимал, что изменения неизбежны. Что в этом виде город доживает последние годы и скоро, совсем скоро, словно старая актриса, которой очень хочется выступить в роли инженю, он будет выглядеть совсем не так, как сегодня. Это будет хорошее «не так», но, все-таки — не так.

Марусич вряд ли бы стал объяснять кому-то, почему ему нравятся старые липы и каштаны, засыхающие, в совершенно особенных, старых киевских двориках. Постеснялся бы, боясь показаться сентиментальным, признаться в том, что чистота и холеность европейских улиц, трогает его куда меньше, чем родная грязь и киевские коты, шмыгающие вдоль переполненных мусорников в лунную ночь. Каждый, в конце концов, имеет право на собственные странности.

Михал Михалыч вырос в таком дворе, правда, не в Киеве, в Днепропетровске, но в этом случае, столь незначительная географическая разница значения не имела. На веревках сушилось белье, во дворе пили чай, в беседке играли в домино, гремя «костями» по крашеным доскам стола. Кто сравнительно недавно вернулся с фронта — с конца войны только семь лет прошло, кто из эвакуации, кто из лагерей. А кто не вернулся. Из окон доносились жизнерадостная ругань, музыка из радиоточек, песни и смех. Пахло борщом и вываркой с бельем, котлетами. А когда цвела сирень — пахло только сиренью, ничем больше. Иногда, ночью, из раскрытых окон раздавались сладкие стоны и скрипы панцирных сеток, иногда кто-то плакал, горько и протяжно. А иногда — скрипела игла патефона по черному винилу, и над сумеречным двором плыл хрипловатый, чуть искаженный записью, женский голос.

И Днепр был рядом — не скованный набережными, не перечеркнутый дугами мостов — еще свободный. Желтый речной песок, на который волны иногда выносили обломки снарядных ящиков с надписями на немецком и русском. Медленно плыл по течению поплавок из гусиного пера, выкрашенный чернилами и гудел, тоскливо и одиноко, коптящий, словно самовар, речной буксир…

Марусич потряс головой, чтобы отогнать воспоминания. Время не остановишь. К счастью. А, может быть, и к несчастью — кто разберет? «Мерседес», двигаясь в потоке, ушел с Красноармейской в сторону бульвара Леси Украинки, и, задержавшись на перекрестке, шмыгнул налево, вверх, в мешанину переулков.

В одной из боковых улочек располагался небольшой клуб, не нуждавшийся ни в названии, ни в рекламе, ни в посетителях со стороны. Членство в нем невозможно было купить. По крайней мере — за деньги. Мало было быть богатым — власть, вот что давало возможность пересечь порог этого неприметного особняка, превосходно, с большим вкусом отделанного внутри. Один гость в неделю. Никаких членов семей. Никаких новомодных фитнесов, бассейнов и прочей ерунды. Тяжелые дубовые кресла в курительной, камин, белые хрустящие скатерти, безупречная старомодная посуда, вышколенные официанты. Официально, хозяином этого клуба числился англичанин, некто сэр Роджер Линн, личность появляющаяся в Киеве настолько редко, что по праву считалась легендарной. За два последних года Марусич видел его один раз. Высокий, костистый, с огромными лопатообразными кистями рук, в синем костюме в почти незаметную клетку, с розовой лысиной и венчиком белых, похожих на пух, волос. Правда, глаза над крючковатым носом были вовсе не английские — темные, блестящие, глубоко посаженые. Они настолько диссонировали с общим впечатлением о внешности сэра Роджера, что сразу возникало сомнение, а «сэр» ли он в действительности? И не прячется ли в рукаве пиджака сюртучного покроя толедское лезвие, прихваченное резинками к предплечью? И колода карт, с крапом по «рубашке»? Именно эти мысли пришли Марусичу в голову при встрече с хозяином клуба. А Марусич повидал на этом свете разных, ох, разных людей! И знал, как отличить одного от другого.

Такой человек действительно мог быть хозяином клуба в далекой и дикой Украине. Или капитаном пиратского фрегата в Южно-Китайском море. Михал Михалычу не хотелось верить, что этот человек — подставное лицо. Хотя слухи ходили разные. И некоторые, в общем и целом, неплохо осведомленные граждане, называли истинным владельцем клуба самого Кононенко и известную в бизнес — кругах леди Регину Сергиенко — некоронованную газовую принцессу Украины, имевшую с туманным Альбионом самые непосредственные контакты, вплоть до места расположения штаб-квартиры своей английской «дочки», которая гордо именовалась зарубежным партнером.

В глубине души Марусич подозревал, что это правда, но особо не задумывался и разговоры, то и дело, возникавшие в определенных кругах, не поддерживал. Больно уж понравился ему пройдоха-англичанин, с громким титулом и пиратскими ухватками.

Несмотря на всю помпезность заведения, Михал Михалыч сюда хаживал неоднократно. Не для того, чтобы вести деловые переговоры в тиши отдельных кабинетов. Упаси Бог! Марусич прекрасно понимал, что такие места для переговоров подходят не более чем кабинет следователя по особо важным делам — стационарная аппаратура для прослушивания и видеосъемки могла скрываться везде, хотя официально, разумеется, заявлялось, что это ложь и грязные инсинуации. Просто Марусичу нравилось полное отсутствие музыки, делавшей мучительным пребывание в киевских ресторанах, прекрасный выбор спиртного, качественная кухня и, прежде всего, пусть нарочитая, но, все равно, невероятно притягательная для него лично, атмосфера старины.

Он прошел в малый зал, с тяжелыми, темно-серыми портьерами на высоких окнах, и, усевшись за небольшой стол, укрытый накрахмаленной до хруста скатертью, принял из рук мэтра тяжелое меню в переплете тисненой кожи. Время едва перевалило за полдень, есть не хотелось совершенно, хотя Михал Михалыч в последний раз ел в самолете, вечером прошлого дня. Да и предстоящий разговор не способствовал аппетиту.

Марусич, чуть подумав, заказал две чашки кофе по-турецки, стакан воды со льдом и виски «Баллантайн». И невольно усмехнулся, представив себе на долю секунды лицо своего врача-кардиолога при виде этого заказа. Но он хотел именно этого — горячий, сладкий до одури кофе, ледяную воду и виски — смертельную смесь для сердечной мышцы. Бог не выдаст, свинья не съест.

Он приехал на пять минут позже назначенного срока, надеясь, что Иван Павлович прибудет раньше. Это давало минимальное психологическое преимущество, но Кононенко появился десятью минутами позже Марусича — невысокий, грузный, выглядящий старше своих лет, но безупречно одетый и с неизменными золотыми очками от «Картье» на крупном, пористом носу.

От двух телохранителей, сунувшихся было за ним, он небрежно отмахнулся — их, как ветром сдуло, и двинулся навстречу привставшему Марусичу, на ходу протягивая руку для приветствия.

— Михал Михалыч, рад вас видеть! Сколько лет, сколько зим?

Голос у Кононенко для государственного деятеля не задался. Не было в нем басовых ноток, царственности, рокота.

— Но, голос голосом, а просторечный акцент, резавший слух ранее, повывел, — подумал Марусич, — пообтесался, на руках маникюр. Костюмчик, галстук, часы «Франк Мюллер» — все в самый раз. В самом соответствии с годовой суммой дохода, указанной в обнародованной декларации. Блеск нищеты.

— Давненько, Иван Павлович, давненько. Как вам на службе государевой?

Кононенко неожиданно хохотнул, показывая крупные зубы.

— Превосходно. Лучше, чем ожидал.

Он сел и принял меню из рук мэтра.

— Проголодался, — заявил он, поправляя указательным пальцем слегка сползшие с переносицы очки. — С шести утра — на ногах. Пообедаем, Михал Михалыч? Что это вы только пьете?

— Не голоден, — сказал Марусич. — Не успел еще проголодаться. Да вы ешьте, не стесняйтесь, Иван Павлович. Мне это не мешает.

Кононенко кивнул и, не глядя в меню, скомандовал мэтру.

— Солянку из осетрины, огородик со сметанкой, молодой картошечки и баранину на кости. Бутылку «Боржоми». Быстро. У меня сорок пять минут.

— Это ты не мэтру сказал, — подумал Марусич, закуривая, — это ты мне сказал. Время, так сказать, обозначил. Ну, что ж, раз так, грех его терять.

Но и приступать к беседе не «оттанцевав» прелюдию тоже было нельзя. Обязательная программа на то и обязательная. Тем более что во время нее иногда звучат такие вещи, которые потом придают разговору совершенно иное направление и расставляют акценты.

Михал Михалыч допил первую чашечку кофе и, затянувшись, выпустил вверх густую синеватую струю дыма. Кофе был очень крепкий, сердце в груди затрепыхалось, как попавший в лапы кошки воробей.

— Наслышан, наслышан Иван Павлович, о ваших успехах. Горсовет вам почетного гражданина дал…

— Не обращайте внимания, Михал Михалыч, — отмахнулся Кононенко. — Почетного гражданина? Да если надо — они мне и почетную гражданку презентуют. Вместе с ключами от города. Жополизы!

— Интересный у нас с тобой разговор будет, Иван Павлович, — отметил про себя Марусич, — просто замечательный. Резво ты за дело берешься, дружище, без дипломатических реверансов. Что же у тебя против меня есть, грозный ты наш? Что же ты, с твоими жополизами на меня накопал, если ты, безо всякого стеснения указываешь мне, что полет твой так высок, что все остальные, и я в том числе, просто точки на далекой земле?

— Ну, почему так? Уважают. Любят, наверное.

— Где там любят? Бояться, это да. Уважают? — Кононенко хмыкнул. — Ну, может быть, может быть… Боязнь — причина, все же, посерьезнее. Да мне, в общем-то, все равно, уважают, или там бояться. Пусть делают, как надо. Как скажу… А у вас, как дела, Михал Михалыч?

— В целом — неплохо. Пожаловаться не могу.

— Тяжел хлеб депутатский? Слышал, слышал ваше выступление в Раде. Дельно, толково. И помощникам моим очень понравилось. Вы по образованию, простите, кто? А то я запамятовал?

— Экономист.

— Ах, да. Кто-то мне говорил. Киев? Университет?

— Нет, нет. Я в Ленинграде учился.

— В Питере, то есть? — поправил Кононенко. — Тогда понятно. А то один из моих говорит, мол, смотри, Палыч, какое толковое выступление у бывшего директора гастронома. Как чешет, как пописанному. А я ему и говорю, ну и что, что директор гастронома? Что — директор гастронома не может быть образованным человеком?

— Вот, сволочь, — подумал МММ. — Ученый. Аграрий. Агроном траханный.

Он прекрасно помнил свое выступление в Раде. Именно то, о котором говорил Кононенко. Речь шла о реформировании топливно-энергетического комплекса, и Марусич выступил резко, с критикой по текущему моменту, выражая свое мнение, как руководителя фракции. Не то, чтобы без задней мысли, были, конечно, свои интересы у МММ в ТЭКе, и немалые. И предлагаемая в Раде программа действий, на самом деле, никаких реформ не содержала, разве что перераспределила бы денежные потоки от одних коммерсантов к другим. И принимать ее никто в серьёз не собирался — вопрос не лоббировался, денег депутатам, за прохождение проекта через Раду, никто не обещал. Марусич подозревал, и небезосновательно, что вся возня вокруг системы ТЭК была затеяна Кабинетом Министров и лично господином Кононенко, для имитации активной деятельности в этом направлении или для маскировки собственных деловых интересов.

ТЭК — был золотым тельцом для Ивана Павловича и его бизнес — окружения и реформы в этой области использовались ими только для того, чтобы отсечь нежелательных игроков, путавшихся под ногами. Давным-давно, в золотую пору, пока этот рынок только нарезали на толстые, соблазнительные ломти, МММ умудрился ухватить несколько и быстренько отбежать с добычей в сторонку. Нельзя сказать, чтобы добычу с той поры ни разу не пробовали отобрать, но попытки были вялые, неубедительные. То ли предприятия, которые курировали фирмы Марусича, никого особо не интересовали, то ли политический вес тех, кто пытался, был гораздо меньше, чем политический вес МММ. Выступление на сессии было действительно неплохим, Михал Михалыч, вообще выступал не очень часто, но всегда так, чтобы речь запомнилась, обратила на себя внимание корпуса и избирателей.

Но, если смотреть на проблему глобально — выстрел был холостым. Шумно и в пустую. Никто и ничего делать и так не собирался. Но Иван Павлович, видать, выступление запомнил. Он, вообще, никогда и никому ничего не забывал.

Выскользнувший из-за портьер официант поставил перед Кононенко салатницу с заказанным «огородом», тарелку, с прикрытым белоснежной салфеткой, тонко нарезанным хлебом, не обычным, а выпекаемым в итальянской булочной, с травами и специями. Налил в высокий бокал простого стекла шипящую «боржоми», и, неслышно, отступил, как испарился.

Кононенко бросил на колени салфетку, и принялся трапезничать. Ел он быстро, жадно, и раздраженный МММ, подумал, может быть и не совсем справедливо, в отместку за неудачную попытку его унизить, что Иван Павлович, по сути, и остался комбайнером. Его наносной лоск был неубедителен. В жестах, в интонациях, в хитроватом прищуре — проглядывала крестьянская хитрость, которую Кононенко так старался скрыть от окружающих. Но, увы, увы… Суть можно спрятать только на время. Перед глазами Марусича, встала совсем другая картина.

Вместо солянки в тонком фарфоре с ломтиком лимона — железная миска с заправленным старым салом борщом, с мозговой костью и сметаной. Вместо салата — пересыпанная крупной солью луковица и разрезанный на половинки огурец. Все разложено на газетке. Отдельно, в белой полотняной тряпице — нарезанное крупно розовое сало, с прожилками. Стограммовый «гранчак», чекушка, стоящая на портрете орденоносного генсека. Полдень. Жара. Пахнущий пылью и солярой комбайн. Грудастая повариха с половником, в белой косынке.

Честное слово, Кононенко в таком антураже смотрелся гораздо более органично. И очень аппетитно выглядел воображаемый обед. Марусич даже подумал о том, чтобы самому сделать заказ.

Тем временем, премьер в мановение ока расправился с салатом и, протерев губы салфеткой, уставился на Марусича через стекла очков.

— Ну, что, Михал Михалыч, к делу? Ты же меня непросто так вызывал?

— Непросто так, Иван Павлович.

— Спрашивай.

— Есть у меня интересы в одном банке…

— Это в том, у которого сегодня неприятности? — ухмыльнулся Кононенко.

— Именно в том.

— Так я, Михал Михалыч, знаю не больше тебя. Слышал, будто проворовались ребята.

— А я другое слышал, — сказал Марусич. — Слышал я Иван Павлович, что были у тебя с ними столкновения интересов. И привык, знаешь ли, при разных оборотах событий, смотреть, прежде всего — кому этакий оборот выгоден. По всему выходит — выгодно это тебе.

Кононенко пожевал губами, отпил «боржоми» из бокала и сказал:

— Выгодно. Тут ты прав. Не просто выгодно, а очень выгодно. Только это не значит, что всю свистопляску устроил я.

— Тогда кто?

Иван Павлович, с таинственной улыбкой, пожал плечами.

— Кто угодно. Они давно всем поперек горла. Слишком нахрапистые. Наглые. Меня другое интересует — почему ты этим делом интересуешься? Бабки?

— Не то что бы…

— Врешь, Михал Михалыч, — сказал Кононенко, склонив голову набок и рассматривая Марусича с интересом, как диковинное насекомое. — Тебе сказать, сколько у тебя там денег? В их банке?

— Так и ты врешь, Иван Павлович, что никакого отношения к их неприятностям не имеешь, — спокойно заметил Марусич. — Имеешь. Мы с тобой оба не на исповеди. Может быть, все-таки, поговорим откровенно? Ты тут звук не пишешь?

— Мне его сейчас писать без надобности. Откровенно, говоришь? Ну, совсем откровенно — не обещаю. Да и от тебя не жду. Не станешь ты со мной откровенничать.

— И все-таки?

— Скажи, какой твой интерес?

— Есть человек, который попал под раздачу. Близкий мне человек.

— А твои семь «лимонов» тебя не интересуют?

— Как сказать. Интересуют. Но это второй вопрос.

— Интересный ты человек, Михал Михалыч. Очень интересный.

— Какой есть.

— И о ком же ты печешься?

— Есть там такой Тоцкий, Андрей Викторович.

— Наверное, есть, — сказал Кононенко. — Слышал, кажется, краем уха. Зам Краснова. Самого Краснова — знал. Будет ему земля пухом. Слышал уже?

— Слышал. Жаль парня.

— Жаль, — согласился Иван Павлович. — Я, правда, в случайную перестрелку не верю.

— Я тоже, — сказал Марусич.

— Говорили мне сегодня, что там не все чисто. Вроде бабки какие-то со счетов исчезли. И этот еврейчик, ну, тот, второй, умный такой, который на всех конференциях выступал, я его еще по Днепру помню, пропал в Москве. Вроде жена обыскалась, вещи в гостинице, а самого — нигде нет. Ни документов, ни его. Ни бабок. Там, вообще, много говна вскрылось.

— Неужели? — спросил МММ с нескрываемой иронией.

— Я сегодня с начальником УВД области говорил. И с беспекой. Там такие показания по делу дают — просто диву все даются.

— Иван Павлович, — сказал Марусич, — ну, скажи, Бога ради, ты что, действительно меня за дурака считаешь? Ты на время посмотри. На часы. Какие показания? Какое говно вскрылось? Если тебе Тимофеев с утра рапортует, то у него или показания за месяц до того заготовлены, либо он умом тронулся и врет самому премьер-министру. Он же еще ни одного протокола в глаза не видел. У них там — самая жара.

Они замолчали, когда официант поставил перед Кононенко тарелку с дымящейся солянкой.

— Отсюда и вопрос, — продолжил Марусич, провожая официанта глазами, — что ты реально в этом деле значишь, Иван Павлович? Все тебе заранее известно, все тебе обо всем уже доложили. Сроки виноватым не ты, я надеюсь, выписывать будешь? Все-таки — прокурор? Доверишь?

Кононенко на прямое хамство не отреагировал. Спокойно пригубил солянку, удовлетворенно кивнул головой, и, только отправив в рот несколько ложек, посмотрел на Марусича. Очень холодно посмотрел. Недобро.

МММ на угрозу не отреагировал.

— Что отойдет тебе? ГОК? Ферросплавы? Заправки? Что еще? Ведь ты будешь вынужден делиться, к гадалке не ходи.

— А тебе, Михал Михалыч, какая разница, что мне отвалится? Ты о чем хлопочешь? Как его там? Тоцкий? Или о моих бизнесах печешься? Определись, советую. Не твое это дело, кому что отвалится. Не твой уровень. Обожжешься. Есть там, чем делиться, не волнуйся.

— Так я догадываюсь, что есть чем. И как ты только Папу уговорил?

— Уговорил? Да нет, никто его не уговаривал.

— Ах, да… Просто дали материальчик. Так, мол, и так, вот посмотрите господин Президент, какие воры. И какие неуважительные воры. И жадные воры. Неподельчивые. Не пора ли их к ногтю? А вот нам, бдительным, за такой нелегкий труд, нельзя ли вот этого, наворованного отщипнуть. И этого. И того. А мы уж вам благодарны будем!

— Как ты дожил до таких лет, с таким языком? — спросил Кононенко печально. Но есть не прекратил. — Просто удивительно.

— Чего ж удивительного? — осведомился МММ. — Я ни у кого ничего не отбирал, никого в клочья не рвал. Не разорял никого. Брал, что можно, это было. И не жадничал никогда. Вот и живой. А, вот как ты дожил? Впрочем, у тебя все впереди. Ты еще молодой. Не боишься?

Кононенко оторвался от тарелки и искренне рассмеялся.

— Отчаянный ты мужик, Марусич! Просто отчаянный. Уважаю. Нет. Не боюсь. Кого бояться? Не тебя ли?

— Меня — в последнюю очередь. У нас с тобой, Иван Павлович, боевой нейтралитет.

— Нейтралитет, говоришь? Пожалуй, да. Мне с тобой ссориться не с руки. Не из-за чего нам ссориться. У тебя партия, у меня партия. У тебя фракция, у меня фракция. А Верховная Рада — одна. Было бы, конечно, здорово, чтобы она была только моя. Или, на крайний случай, у каждого — своя. Но, как говорил наш первый президент, дай ему Бог долгих лет и крепкого здоровья — имеем то, что имеем. Одну на всех. Так что мне с тобой договариваться надо, а не ссориться. Большие дела нужно делать сообща.

— Что-то я, Иван Павлович, я у нас тобой общих дел не припомню. А память меня, пока, не подводит.

— Хороша соляночка, — сказал Кононенко, — зря ты не обедаешь. Правда, хороша.

— Еще кофе, пожалуйста, — попросил Марусич появившегося официанта. — И виски повторите.

От разговора у него во рту появился мерзкий привкус желчи и заныл желудок. Он опять щелкнул зажигалкой, прикуривая очередную сигарету. А Кононенко, хлебнув «боржоми», приступил к очередному блюду.

Марусич смотрел на него через сизый табачный дымок и думал о том, что с этим пауком надо договариваться. Для того чтобы вытащить Андрея, это раз. Для того чтобы вытащить деньги, это два. Для того чтобы разобраться, чего от этого прущего напролом буйвола ждать, это три. И, конечно, для того, чтобы не ошибиться со ставкой в политической игре. Сволочь? Да. Беспринципный, аморальный тип? Да. Но если внимательно посмотреть в зеркало, на самоё себя, то разница есть только в степени проявления агрессивности к окружающим. Что поделать, ну, не принимает современная жизнь высокой морали. Не прижилась она. Аминь. Гнуться перед Кононенко нельзя. Лезть на рожон — тоже. Разные слухи о нем ходят. Плохо складывается судьба у его оппонентов, что в политике, что в бизнесе. Что в жизни. Сплетни, конечно. Но проверять, почему-то, не хочется. Ох, не хочется. Но и на братание не тянет. Остается внимательно послушать. Это не я его, это он меня на встречу пригласил. И есть подозрение, что не только меня. Много встреч будет у Ивана Павловича в связи с событиями вокруг «СВ Банка». И в каждой будет своя заинтересованность. Своя идея. Своя ставка и свой выигрыш. Если бы это не произошло с «СВ Банком», то Ивану Павловичу все равно нужна была бы такая ситуация. Как все смоделировал, пейзанин! Ах, как изящно смоделировал.

Потянется сейчас к тебе череда заинтересованных лиц, как трупоеды по кровавому следу. Кто за долькой малой, кто за денежками своими, кто за документиками, изъятыми в процессе дознания. Тут-то ты и порезвишься. Тут-то ты кого надо — наградишь, кого надо в расход пустишь, а кого надо так возьмешь за яйца, что у них дыхание перехватит. Красавец ты, Иван Павлович, Маккиавели Солонянский! Одного я своим куцым умишком понять не могу — куда смотрит Папа? Ведь и ежу понятно, что не уживетесь. Будет драка. Зачем же Папа дает противнику набирать силу? Знаю, знаю точно, что материалов у силовиков на тебя, Ваня — на три пожизненных и повешение. Но без команды… Самоубийц нет. Никто и никогда по собственной инициативе Кононенко не тронет. Только по приказу Папы. Но, если Папа затянет еще чуть-чуть, то перед выполнением указаний побегут советоваться с самим Кононенко. Вот тогда-то и будут — ягодки.

Кофе, стоявший перед ним, издавал терпкий восточный аромат. Золотистый виски плавил кубики прозрачного льда в бокале. Сигарета догорела почти до фильтра. Кононенко, пригнув голову, расправлялся с молодой картошкой и нежным куском баранины на косточке.

— Люблю весну, — сказал Кононенко, обгладывая тонкую косточку крепкими, чуть желтоватыми зубами. — Ягнята молодые, мясо нежное. Никогда нельзя заказывать баранину осенью. Никакого удовольствия.

— Так ты, Иван Павлович, эпикуреец.

— Эпикуреец, говоришь? Возможно, возможно.

— А ведь он не знает значение этого слова, — промелькнуло у Марусича, — не знает.

Премьер вытер рот салфеткой, промыл пальцы в чаше с водой и лимонным соком и, бросив через плечо: «Зеленый чай с медом!», уставился на Марусича своими серыми, холодными глазами.

— Ну, что, Михал Михалыч? Теперь — поговорим?

— До этого мы молчали?

— До этого мы готовились к разговору.

— Тогда, давай поговорим.

— С начала.

— С начала.

— Этот твой парень, Тоцкий.

— Да.

— Я посмотрю, что можно будет сделать. Поговорю с людьми. Но, как мне сообщили, — Кононенко сделал ударение на слове «сообщили», — он очень важен для следствия. Его показания — это ключ к некоторым сторонам деятельности банка. Особенно, учитывая смерть Краснова и исчезновение Гельфера.

— Ага, — подумал МММ, — а ведь я тебе его фамилию не напоминал. Только что был «тот еврейчик», а теперь вдруг вспомнил.

— Если он будет вести себя разумно, — продолжал Иван Павлович, глядя в глаза Марусичу, — то шансы у него есть. Ты будешь подыскивать для него адвоката?

— Да. Думаю, что я.

— Объясни и ему, что вести себя разумно, это означает говорить то, что спрашивают и не говорить того, что говорить не нужно. Я понятно объясняю?

— Куда уж понятнее.

— Если не будет делать глупостей, то, через годика три-четыре, выйдет вольным, как птица. И с хорошим, обеспеченным будущим. Будет выёживаться — вообще не выйдет. Грехов за ним, как говна за стадом. Это для тебя я сделаю бесплатно.

— А что платно, Иван Павлович?

— У тебя в «СВ», на счетах фирм, почти семь «лимонов» зелени.

— Тебе лучше знать.

— Лучше знать, говоришь? Не исключено. А еще лучше мне знать, что этим деньгам, на текущий момент — полный пи…ец. Платежи прекращены. Все опечатано. Документы изымаются. Не слабо тебя накрыли господа банкиры!

Марусич покачал головой, но ничего не ответил. Он слушал.

— Я понимаю, что эти семь — у тебя не последние. Есть еще порох в пороховницах. Но жизнь это тебе испортит сильно. Если идти законным путем, то ждать придется долго. Почти вечно, по нашим меркам. Приостановка деятельности, санация, комитет кредиторов и прочая мутотень. Еще неделя — и банк банкрот. А закон у нас говорит что? Закон говорит, что интересы простого вкладчика — в первую очередь! Посмотришь, что будет твориться уже сегодня. Толпы обманутых будут собираться на улицах, и требовать расправы с мошенниками. Все это мы уже проходили.

— Ты, по-моему, сбрасываешь со счетов хозяев «СВ». Неужели они будут сидеть, сложа руки? Не будь наивным, Иван Павлович!

— Наивным, говоришь? Я, что — похож на наивного?

— Не очень. Но и они — люди не последние.

— Материальчик. Интересный есть материальчик на господ — собственников. Крутой, можно сказать, на много лет тянущий. Они сейчас за рубежом, на курортах, в своих домах. Кто на Ривьере, кто в Эйлате, кто во Флориде. Оттуда преступников не выдают. Я бы на их месте там и оставался. Жизнь и так прекрасна.

— Особенно весной, — подумал МММ, — в мае, когда ягнята молодые, мясо нежное.

— Вернемся к деньгам, — сказал он вслух.

— Вернемся, говоришь? Давай вернемся. Если мы с тобой, Михал Михайлович, договоримся, то деньги твои я тебе верну. Обещаю.

— Это я уже понял. Что в замен, Иван Павлович? Цена какая?

— Цена немаленькая. Ты становишься моим союзником.

— Это запросто. Уже стал. Голову-то мне не морочь. Я тебе, как союзник, на хер не нужен. У тебя союзников быть не может. Только вассалы. Что ты хочешь, от меня Иван Павлович?

Кононенко улыбнулся, медленно растягивая губы. Нехорошо улыбнулся, показав зубы.

— У тебя фракция, — сказал он, ласково. — У меня фракция. У тебя партия и у меня партия. Мое «Вече» и твой блок «Центр» — это сколько вместе будет?

Марусич мысленно подсчитал. Цифра получалась впечатляющей. Очень впечатляющей.

— Скоро начнется каша, — продолжил Кононенко, — настоящая каша. Сценарий понятный. Куча кандидатов в президенты, блоки, временные союзы, торговля голосами. Грызня, как в псарне. Помои друг на друга. Народ повзрослел, подрос, поумнел. Ошибку Кравчука все помнят. Как Макарыч выборы просрал громко и с треском.

Нынче президент уже не такой. И соседи выход подсказали. Смотри, как Борис Николаевич ловко к финишу пришел, хоть на старте спал, что твой медведь. На одном народном страхе перед возвратом коммунистов. Зачем Данилычу паровоз изобретать? Что, у нас своих коммунистов нет? Есть. Игрушечные, правда. Так и в России они ненастоящие, а пугало получилось роскошное. Расскажут баечку, вспомнят тридцать седьмой. Ветераны ГУЛАГА выступят. Коммерсантов попугают тем, что все отберут. Простой народ — тем, что то, что отберут у коммерсантов им все равно не отдадут.

— Господи, Боже мой, — подумал Марусич, — я, кажется, понимаю, что сейчас предложит мне этот мудак. Понимаю. Но, самое интересное, что дело-то у него может выгореть.

— Так, что Михал Михалыч, сам должен понимать, есть революционная ситуация. Помнишь, как у меня дружно бабушки и дедушки за «червончик» к пенсии голосовали? Народная любовь, она даром не дается. Но и больших денег не стоит.

Он улыбнулся, глядя из-под очков.

— По накатанной, Михал Михалыч, по накатанной. Что мы, чужие люди? Договоримся. Не с тобой, так с другими. Леня будет воевать с Симоненко, Мороз искать, к кому поудачнее примкнуть, чтоб показать, что социалисты — грозная сила. Дура эта, конотопская, орать и кликушествовать. В общем — кто во что горазд. Карты все — у Данилыча. Подсчет его. А пока народ разбираться будет — тут и я — простой, доступный, щедрый, на белом коне.

— Джокер.

— Любишь ты, Михал Михалыч, ввернуть что-нибудь этакое. С подвохом.

— Да нет, Иван Павлович, тут подвоха. Джокер — становится любой картой, которой не хватает игроку для выигрышной комбинации. Хочешь — тузом, хочешь семеркой.

— Тузом — приятнее.

— Смотря, как карта ляжет.

— Тут, Михал Михалыч, без вариантов. Как скажу — так и ляжет.

— Промазать не боишься? Сожрут ведь.

— Не боись. Не сожрут. Поперек глотки стану.

— У Папы-то? Не станешь, Иван Павлович, проскочишь, как пельмень. Ты, конечно, мужик денежный, хитрый и во врагах тебя иметь — удовольствие ниже среднего. Но против Папы — ты никто. Деньги и у него имеются, а вот власти такой — у тебя нет. Ему с тобой драться не надо. Он и руки не запачкает.

— Ой, ли?

— Иван Павлович, ну если я о тебе много знаю, как ты думаешь, он знает меньше? И про счета твои и фирмы за кордоном, и про бизнес, и про то, как и за что тебя прозвали «мистер половинка»? Или ты прокурору тоже скажешь, что это сплетни? Ты хоть сам себя спроси — почему тебя до сих пор не хлопнули? Из-за силы твоей? Из-за бабок? Из-за доли, которую ты наверх носишь?

Кононенко молчал, а Марусич говорил медленно, почти без эмоций. Нельзя было те эмоции, которые его обуревали, показывать на глаза собеседнику. И эмоции были не те, что демонстрируют, и собеседник, мягко говоря, для этого неподходящий. И, если уж быть до конца честным, была у Марусича мысль, такая скользкая мыслишка — ведь может проскочить, сукин сын! Где подлогом, где угрозами, где деньгами — проползет. А уж когда проползет — тогда только держись.

— Нет, Иван Павлович, держат тебя на закуску. Как пикантное блюдо. К выборам. Как поросенка к Рождеству. И весь твой кураж не замечают до времени — чтобы ты жирка нагулял. А потом — раз — и сколько из тебя блюд на столе получится, закачаешься. На ломтики порежут — как ты сейчас банк пластуешь, так и тебя. Чтоб всем заинтересованным лицам хватило. А таких, сам знаешь, много. Так, что это не ты Данилыча за нос водишь, а он тебя.

— Что тебе Данилыч? — спросил Кононенко устало. — Он тебе друг, сват, брат? Что ты за него думу думаешь? У него свои дела, у тебя свои. Ему ты в роли адвоката не нужен. Боишься, что ли?

Марусич кивнул.

— И боюсь, конечно. У меня, Иван Павлович, моральных обязательств перед президентом нет, а и были бы, так дело вовсе не в них. У тебя тоже их нет. Ты, вообще, легок на подъем, прям Фигаро. Я ведь помню, чьим доверенным лицом ты был в девяносто третьем. И как просил прощения у выигравшей стороны, когда Кравчук вышел в тираж. Тебе напомнить, кого ты поддерживал в области во время выборов?

— Я смотрю, память у тебя хорошая. А кто еще помнит об этой херне, кроме тебя? Кроме особо заинтересованных? Кого это сейчас жарит? Все быльем поросло.

— Да я не о том, Иван Павлович, кто чего помнит. Я о том, что Папа ничего не забыл. Разницу ощущаешь?

— Короче, ты говоришь мне «нет»? — спросил Кононенко злым, высоким голосом. Так он говорил когда-то, будучи губернатором, на совещаниях. Полноватый, в плохо скроенном костюме, с коротковато завязанным, безвкусным галстуком и волосами, стриженными под «горшок» — он не вызывал насмешек. Напротив, он наводил ужас на хозяйственников и сотрудников аппарата. Резкостью решений, своей неограниченной властью, которой он пользовался с видимым удовольствием. И однообразным, неизобретательным матом, который выплескивался на подчиненных или оппонентов вне зависимости от возраста или положения на служебной лестнице. Он «срывался с катушек» внезапно, без предупреждения и орал так, что особо чувствительных могли вынести из зала заседаний с инфарктом.

— Сейчас, — подумал Марусич, — он треснет кулаком по столу, и изойдет на крик. Брызгая слюной с запахом бараньего жира. И галстук у него — долларов за триста. И волосы — волосок к волоску уложены. И костюмчик ладный. А суть та же. Ох, как бы он меня сейчас рвал бы зубами. Да, что зубами — руками бы рвал, как калмык — дыню. Все-то ты продумал, Иван Павлович, все учел, одного не учел. Что не все — такие, как ты.

Марусич молча покивал головой, чуть оттопырив нижнюю губу.

— И денег не жалко?

— Это ведь мои деньги, не забыл, Иван Павлович, — мягко сказал Марусич. — Что ж ты меня за мои собственные деньги и купить собираешься? В целях экономии средств? Это уже цинизм. Поиметь хочешь, но задаром. Ты, хоть для приличия, что ли, свои б предложил.

— Свои? Тебе? Сосать, пока щеки не заболят! Перетопчешся!

— Вот видишь, Иван Палыч, время тебя не изменило. Ты, как был, как бы это помягче сказать — жлоб, так и остался. По сути своей.

— Ты б меня лучше не злил. Бабок тебе не жаль, себя не жаль? И пацана своего — тоже не жаль? — спросил Кононенко.

— Вот кого жаль, того жаль. Только ты ж его выпускать и не собирался, так, Иван Павлович? Знаю, что не собирался. Зря не ври, не надо. В любом случае — за Андрюшу мы с тобой пободаемся. Мало тебе не покажется.

— Жаль мне тебя, Марусич, — сказал Кононенко, беря себя в руки. Только смотрел еще исподлобья, что твой бык. — Жаль, что ты туповат оказался. Ни выгоды своей не понял, ни страха у тебя должного перед властью нет. Но на тебе свет клином не сошелся, ты хоть это понимаешь, Михал Михалыч? Другие есть. Если б я тебя на свои купить пытался — все равно не пошел бы?

— Нет. С тобой бы — не пошел. Нет таких денег. И власти такой нет.

— Преданный сильно?

— Да нет. Просто — ты еще худший вариант. То, что мы сейчас имеем — не сахар, но то, что можешь устроить ты — это даже не пи..ец. Слова такого пока не придумали. Все мы не без греха, все воры. Но ты — не вор. Ты разбойник. Тать. Те, кто на тебя поставят и не предадут, в результате — законченные идиоты.

— А вдруг — это ты не на того ставишь?

— Поживем — увидим. Я, вообще-то, ни на кого не ставлю. Только на себя. Но, сдается мне, Иван Павлович, что, ввязываясь в эту авантюру, делаешь ты самую большую ошибку в жизни. Большие деньги тебе крышу сорвали. Вот тебя и понесло. Зарвался ты. Беспредельничаешь. Даже за эту аферу не своими бабками и майном расплачиваться хочешь — чужими.

— Если мне надо будет, — сказал Кононенко, вставая из-за стола, — так я и тебя, как воробья в поле загоняю, не великая ты шишка, Марусич. Не только какой-то сраный банк. Ты еще не знаешь, как я беспредельничаю. Ладно. Поговорили. Бывай, Михал Михалыч. Свидимся еще.

— Обязательно, Иван Павлович, — ответил Марусич, оставаясь сидеть, чтобы не подавать руки. — Обязательно свидимся. Дела у нас с вами общие, государственные.

Кононенко пошел к дверям, и уже на выходе, оглянулся.

— Да, так к слову, раз уж так сложилось. Ты мужик умный, сообразил наверно, что мы с тобой не встречались. И разговора этого — не было. Совсем.

— Поглядим.

— Поглядим? — переспросил Кононенко и усмехнулся. — Ну, ну…

Он еще раз внимательно посмотрел на Марусича, будто видел впервые, и вышел вон.

МММ закурил очередную сигарету, автоматически, без всякого желания, несмотря на мерзкий привкус во рту, который не могло заглушить даже виски.

Неслышно возникший из-за портьер официант, осторожно поглядывая на него, принялся убирать оставшуюся от Кононенко посуду.

— Что-нибудь желаете, Михаил Михайлович? — спросил мэтр, входя в кабинет.

— Нет. Счет, пожалуйста. И попросите охрану подогнать машину.

— Хорошо, Михаил Михайлович.

Спустя несколько минут, Марусич, усаживаясь на заднее сидение своего «Мерседеса», решил, что будет делать дальше. Он не был уверен в своём выборе, но ни на секунду не жалел о нем. И не мог наверняка предсказать его последствия. Но в том, что они будут — сомнений у него не было. Будут. И очень скоро. К несчастью, он не мог предвидеть насколько скоро.

Ни Диана, ни дети, ни Виталий не уловили момент, когда самолет попал в грозовой фронт. «Кукурузник» шел на трехстах метрах, а на этой высоте машину швыряло все время, настолько сильны были воздушные потоки. Заканчивался второй час полета, но для Красновых, никогда не летавших на самолетах такого типа, казалось, что они в воздухе вечность. Виталию, за свою жизнь повидавшему разное, было проще, но, судя по бледности лица и по испарине, выступившей на лбу, и он чувствовал себя некомфортно. Марка несколько раз тошнило в целлофановый пакет, Дашку укачало и она, белая, как мел, приткнулась возле Дианы, которая зависла между сном и бодрствованием — инъекции Лымаря все еще действовали.

Только Сергей Иванович — настоящий воздушный волк, оставаясь слегка навеселе, чувствовал себя, как рыба в воде. Но, когда «кукурузник» влетел в полосу дождя и ветер принялся трепать его по-настоящему, оптимизма у него явно поубавилось. Если до того биплан только изредка «ухал» вниз, так что желудок улетал к горлу вместе с содержимым, а потом резко шел вверх, вжимая пассажиров в сидения, то теперь у всех создалось впечатление, что самолет не летит, а прыгает по ухабистой дороге, словно по стиральной доске, при этом обрушиваясь в глубокие ямы. Порывы сильного бокового ветра швыряли машину вправо, пилот выравнивал планер, но, через несколько секунд, следующий толчок опять заставлял «кукурузник» заваливаться на левое крыло и скользить в сторону, будто по льду.

— Выше можешь? — прокричал Виталий в ухо Сергею Ивановичу, с трудом дойдя до кабины.

Тот покачал головой.

— Я высоту фронта не знаю. Мы идем низко, чтоб радары не видели. Разрешений-то нет!

— Да, хрен с ними, с радарами! Разобьемся, на фиг! Пусть видят, сбивать же не станут!

Сергей Иванович осклабился, показав прокуренные зубы и дохнув на Виталия самогонным ароматом.

— На земле меня учить будешь, — прокричал он, перекрывая шум мотора, — а здесь — мне виднее!

Гроза была сильной — настоящей майской грозой, сгустившейся внезапно и из ничего. С ураганными порывами ветра, стеной дождя, в которой струи становятся неразличимы, и ветвистыми разрядами молний, озаряющими сумрачное небо бело-голубым, слепящим светом. Громовые раскаты били так, что весь корпус самолета вздрагивал и гудел, как от удара гигантской кувалды. Вода сплошным потоком стекала по стеклам кабины. Видимости не было вовсе — Сергей Иванович держал курс по приборам.

Диана почувствовала, как от постоянной тряски мокреет повязка на боку и за брюшиной возникает тупая, ноющая боль, пересиливавшая даже действие наркотика. Над головой ударило — словно лопнуло исполинское полотнище, фюзеляж залил поток света. «Кукурузник» провалился вниз, словно присел в испуге, и завыв, метнулся вверх, на заданную высоту. Что-то неразборчиво прокричал пилот — очевидно выматерился.

— Коростень! — крикнул он в ухо Виталию, тыча рукой куда-то вправо. — Километров тридцать! «Варшавка» левее и под нами! Поворачиваем на запад! Что искать?

— Машину!

— Машину? — пилот смотрел на Виталия с недоумением. — Ты здоровый человек?

— Искать надо машину! Они стоят на обочине. Ждут. Глянь на километровые отметки.

— Да там машин — как на проспекте. Сейчас опущусь ниже — увидишь сам. И дождь. Многие стали на обочину — видишь что твориться!?

Вопрос был лишним. За хлещущим в стекла дождем видеть было нечего — только водяные разводы.

— Тут не машину — дорогу бы найти! — крикнул Сергей Иванович.

«Кукурузник», склонившись на левое крыло, по широкой дуге пошел на снижение.

Несмотря на любовь к выпивке, Сергей Иванович, судя по всему, был действительно высококлассным пилотом. Когда самолет, словно намокший пузатый жук, заскользил к поверхности земли, внизу, бледными пятнами мелькнули фары едущих машин. Порыв ветра на мгновение смахнул воду со стекол, и они увидели под брюхом бетонную полосу «Варшавки», блестящую, покрытую лужами. По ней, оставляя за собой огромное облако водяной взвеси, шел трак — огромный длинномер грязно-белого цвета. Навстречу ему, с включенными фарами, ехали несколько легковушек. Дождь опять хлестнул по окнам, и видимость исчезла.

— Что будем делать?! — гул мотора почти перекрывал сиплый голос пилота.

— Идти над дорогой!

— Ага, до границы, что ли? Льет ведь, собственную задницу не видно!

— Есть идеи получше?

— Да мы через тридцать минут будем над тем куском, что твой парень нам показывал — а толку-то? Посмотри, поля залило, наверно с утра льет, не сядем ведь. Так и будем летать — туда-сюда?

— А на дорогу?

— Что на дорогу?

— На дорогу сядем?

— Ты что, с дуба упал? Это тебе что, «Итальянцы в России»?

— Ты, вроде не «ТУ». Поменьше будешь.

— И по умнее. Машины я тебе куда дену?

— Там машин поменьше. На много.

— Слушай, ты, кроме своего «джипа», хоть на чем-то летал?

— Доводилось. На «вертушке».

— Военный?

— Бывший.

— И то легче. Слушай, ты знаешь, что самолет вертикально не садиться?

— Слышал. Другой вариант есть?

Пилот опять посмотрел вниз, потом на приборы. Молния пробила сумрак прямо по курсу, в километре, не более и почти сразу молот громового раската ударил по самолету так, что захотелось зажмуриться. «Кукурузник» задрожал всем телом, мотнулся тряпочкой — вверх-вниз, подался вправо. Виталия затошнило так, что он с трудом сдержался, закрывая ладонью рот.

— Нету другого варианта! И этого тоже нет! — заорал Сергей Иванович. — Придумал аттракцион — на шоссе садиться! Аэродром надо искать. Поблизости.

— А дальше как?

— Как, как? Пешком! Машину угонишь! Телегу с лошадью! Трактор! Я почем знаю?

— Ты, Серега, волну не гони! Ниже давай!

— Все равно — ни хрена не видно!

— Ты делай! Рассуждать потом будешь!

— У тебя, командир, совсем крыша поехала!

— Вниз давай! Ты же у нас — ас!

— Вертолет надо было брать! — тоскливо сказал пилот. — Если бы знал, что ты такой чокнутый…

Внизу, в пелене дождя, мелькнула заправка. Высота была уже метров пятьдесят — не более. «Кукурузник» несся над дорогой, как огромная птица, распластавшаяся в темном, грозовом небе. Трясло так, что лязгали зубы, но, теперь, видимость, какая-никакая, но была. Машин, действительно, стало меньше. Они прошли над залитой дождем деревней, почти на бреющем, распугав свиней, бежавших по лужам, как антилопы по прериям. Под крылом опять замелькала бетонная лента дороги.

— Где-то здесь! — Сергей Иванович ткнул рукой вниз. — Смотри, если что увидишь, каскадер чертов!

Виталий и сам понимал, что полагаться можно только на удачу. Скорость, дождь и малая высота не способствовали обзору, но, поднимись они чуть выше — и шанс, и сейчас малый, исчезал вообще.

Фура, еще фура, три легковушки идущие «цугом», пустой участок дороги, фура. Дорога пошла вниз — верх, прокладывая путь через редкий сосняк, благо, не подступавший к самой трассе — иначе им пришлось бы набирать высоту. Навстречу промелькнул уродливый кубик самосвала, за ним, на затяжной подъем тянулся многоколесный трак. И тут Виталий скорее угадал, чем увидел, приткнувшуюся в «кармане» красную «альфу» и, с неожиданной ясностью, понял, что это именно та машина. Та, которая их ждет.

— Есть! — закричал он. — Есть, там внизу!

Пилот посмотрел на него, как на ненормального.

— Разворачивай, будем садиться!

Виталий посмотрел в салон, на своих подопечных, и, в очередной раз, удивился их мужеству. Ни слова, ни стона, ни крика. Здоровые мужики могут позавидовать — откуда только все берется. Дети и слабая, неприспособленная к тяготам женщина — измученные, испуганные. Раненые, в конце концов. И Виталий, которому за его жизнь приходилось водить бойцов в атаку и по красной земле Африки, и по безжизненным скалам Афгана, и по асфальтовым джунглям Балкан, с уважением покачал головой.

— Скоро, скоро, все кончится, — подумал он. — Все кончится, и вы обо всем забудете. Год. Ну, от силы, два — и все затянет пелена времени. Это я знаю точно. Это только кажется, что погибших помнят вечно. Помнят только лишь то, что их уже нет. А сами они — уходят в небытие, остаются жесты, случайные фразы, зацепившиеся где-то в памяти, смутный образ, похожий на фото под дождем. Я знаю. Я пережил многих. И вы, похоже, переживете. Во всяком случае, я надеюсь, что переживете. И будете жить дальше. Вместо того мертвого парня, который лежит у вас в домике, завернутый в простыни. Вместо Тоцкого, которого, наверное, уже несколько часов допрашивают. Вместо тех, других, кто умер из-за вас или за вас сегодня. Вместо тех, чья жизнь сегодня круто изменится. Что поделаешь, ребята, таковы правила. Для того, чтобы кто-то жил, кому-то приходится умирать. И ни хрена тут не изменить, как бы ни хотел. Ни хрена, верьте мне на слово.

Самолет стал «на крыло», совершая разворот. Виталия швырнуло на борт, но он, зацепившись за сидения, устоял на ногах. Потом добрался до Марка, и прокричал ему в ухо.

— Держитесь! Идем на посадку!

Мальчишка, бледный и взмокший от напряжения и тошноты, кивнул и, повернувшись к матери и сестре, начал говорить. Что — Виталий уже не слышал.

С ловкостью обезьяны, хватаясь, за все что можно, он добежал до пилотской кабины и, упав в кресло, принялся застегивать привязные ремни. Сергей Иванович только глянул искоса и ничего не сказал. Было не до того. Завершив разворот, он заходил на посадку над бетонкой. Наверное, в хорошую погоду, при нормальной видимости и без порывов бокового ветра Сергей Иванович приземлился бы играючи и с улыбкой, но сейчас — лицо у него застыло, как маска, и назвать такую гримасу улыбкой не смог бы ни один, даже самый большой оптимист.

Защелкнув пряжку ремня, Виталий посмотрел через лобовое стекло и сам похолодел. Самолет снижался над дорогой, чуть боком, чтобы уменьшить снос и, судя по всему, при маневре пилот ориентировался по приборам и по верхушкам деревьев, растущих в отдалении — больше смотреть было не на что. Виталий и сам умел пилотировать самолет — учили когда-то, в прошлой жизни, и учили неплохо, но на такое приземление он не решился бы никогда. Дело было не в трусости дилетанта, а, скорее, в отрицательном опыте знающего человека. И это пугало гораздо больше, так как цена ошибки была очень хорошо известна. А совершить эту единственную и последнюю ошибку было проще простого.

Тридцать метров, двадцать, десять, пять… «Кукурузник» коснулся бетона неуклюже, словно подстреленная ворона, подпрыгнул, опять ударился колесами о землю. Виталий посмотрел на перекошенную физиономию Сергея Ивановича, которая начала принимать нормальное, человеческое выражение, но, почти в тоже мгновение, лицо его исказилось совершенно пещерным, ужасом. Он уловил происходящее, еще не повернув головы — боковым зрением. Из-за пелены дождя на них надвигался, гудя сигналом и мигая фарами, огромный трак. И было до него, от силы метров, сорок.

— БЛЯЯЯЯЯЯ! — закричал неожиданно тонким, пронзительным голосом Сергей Иванович, рванув на себя штурвал так, что будь конструкция чуть похлипче, то вырвал бы с корнем. «Кукурузник» неохотно приподнял нос. Фары грузовика надвигались со скоростью и неотвратимостью курьерского поезда.

В таких ситуациях, обычное для всего сущего понятие инерции, становится роковым фактором. Приказ был отдан, исполнительные механизмы сработали — натянулись тросы, заставляя опуститься рули, дроссельная заслонка повернулась, позволяя бензину хлынуть в камеру сгорания, воздушный поток уперся в опущенные закрылки, подхватывая самолет. Но на все это было нужно время. А его не было. Совсем. Нос «кукурузника» только начал задираться вверх, а расстояние до несущейся навстречу машины было уже двадцать с небольшим метров. Виталий услышал свой вопль, словно со стороны — он не ругался матом, просто кричал — истошно, на одной ноте. Мотор взревел на пределе возможности, самолет подпрыгнул на ухабе и пошел вверх, мучительно медленно преодолевая земное тяготение. Виталий закрыл глаза, ожидая неизбежного столкновения.

Левое колесо шасси «кукурузника» скользнуло по выпуклому, как бритый лоб, обтекателю кабины многоколесного камеона «Вольво», пронеслось над самой крышей прицепа и, только преодолев еще десяток метров, самолет просел вниз, почти до земли. Произойди это на полсекунды ранее — и все кончилось бы тем, что они завершили бы полет в кузове грузовика, но этого не случилось. Кто-то увидел бы в этом случайность, кто-то — руку провидения. Виталий просто подумал, что, наверное, их время еще не пришло. И мысленно поблагодарил Бога, уже второй раз за этот очень длинный день.

Но эта благодарность была несвоевременна. А вот опоздала она или была произнесена раньше времени — кто разберет. Сергей Иванович сбросил газ, колеса ударились о бетонку так, что что-то внизу, в шасси, хрустнуло. Вслед за этим опустился нос, Виталия болтнуло вперед, ремни натянулись, но головой до приборной доски он все-таки не достал — зато прикусил язык так, что рот мгновенно наполнился соленой, густой кровью. Их несло по мокрому бетону, неровно, почти боком, с большой скоростью — бешено вращался винт, вспарывая пропитанный водой, вязкий воздух. Впереди показалась припаркованная в кармане, красная «альфа-ромео». Она вырастала на глазах и «кукурузник», несмотря на отчаянные попытки пилота затормозить, несся на нее, как андалузский бык, на замершего в испуге тореадора. Дверцы «альфы» распахнулись, выпуская водителя и пассажира.

— Ох, и вмажемся мы в них сейчас, в лобовую, до полного слияния, — подумал Виталий. — Будет доставка грузов на дом. Особенно круто получится — если это не те, которые нас ждут.

Самолет начал разворачиваться вправо, занося хвост поперек дороги, но поступательного движения не прекратил. Виталий прикинул траекторию заноса и понял, что они въедут в «альфу» хвостовой частью фюзеляжа, что, в общем-то, картину лучше не делало. Двое, выскочивших из машины на мгновения замерли, наверное, пораженные зрелищем надвигающегося на них самолета, но, спустя несколько секунд, метнулись к обочине со всей возможной резвостью.

Двигатель умолк. Внезапно обрушившаяся тишина ударила по ушам больнее, чем рев мотора. Стал слышен визг покрышек по мокрому бетону, плачь Дашки из салона и стук капель дождя по лобовому стеклу кабины. Самолет сделал «козла», описывая хвостовым оперением круг в воздухе. Их швырнуло из стороны в сторону, хвост опустился и, прокатившись еще чуть-чуть, машина замерла в неподвижности. Перед лобовым стеклом медленно прошла лопасть винта — словно стрелка гигантских часов. Прямо перед ними стояла «альфа», от обочины к самолету бежали двое мужчин.

Виталий почувствовал, как по спине, вдоль хребта, к ягодицам, сбегают струйки холодного пота. Ноги были ватные. И в туалет хотелось нестерпимо.

Справа раздавались хлюпающие звуки. Виталий обернулся. Сергей Иванович пил водку прямо из горлышка бутылки, которую извлек неизвестно откуда с ловкостью факира, жадно, чуть не давясь. Кадык у него, прямо-таки, ходил ходуном.

— Эй, Серега! — сказал Виталий тихо. — Летун! Ты чего?

Пилот скосил на него глаз, но пить не перестал.

— Ты это заканчивай. Нам еще обратно лететь.

Сергей Иванович сделал еще глоток и, оторвавшись от горлышка, сказал, утирая рот рукавом, совершенно спокойно и беззлобно.

— Иди в жопу, всадник без головы! Достал поучениями. На, лучше, хлебни…

Спорить Виталию совсем не хотелось. Он взял бутылку и влил в горло несколько глотков обжигающей дешевой водки, пахнущей плохим спиртом. И заперхал, брызгая кровью из прокушенного языка. Но легче все-таки стало.

— Ты как? — спросил пилот.

— Бывало лучше.

— Не обосрался?

— Кажется, нет.

— И я — кажется, нет. Но точно не уверен.

— Классная посадка.

— Меня водка не берет.

— Молоток ты, Сергей Иванович.

— На обратный путь — заправиться надо.

— Заправимся.

— Знал бы — ни в жисть не полетел бы.

— Так полетел же.

— То-то и оно.

Виталий отстегнулся и вышел в тесный салон.

— Эй, Робин Гуд, вы как? Живы?

— Живы, — отозвался Марк. — Дашка перепугалась. Маме плохо. Мы где?

— Вроде там, где надо. Сейчас разберемся.

— Ты как? — спросил он у Дианы, присаживаясь на корточки.

— Не очень. — Отозвалась она. — Кажется, кровит.

— Покажи.

Сверху, на бинтах, выступило несколько небольших капель крови.

— А что внутри? — подумал Виталий. — Вот, блин, все-таки растрясли. Бедная баба, угораздило.

В люк застучали.

— Ничего, милая, — сказал Виталий с нежностью, совершенно ему не свойственной по природе. — Скоро все кончится.

Глаза у нее были красивые, их не могли испортить ни посиневшие веки, ни красные прожилки, расчертившие белки. Только очень уставшие. Смертельно уставшие.

— Будем надеяться, что эскулап не ошибся, — подумал Виталий, открывая дверь самолета, — и у нее есть часов двадцать. Дай Бог, что бы он не ошибся. Что нам еще остается — только надеяться.

Он успокоился только тогда, когда в салон ворвался худощавый человек, в мокром костюме, перепачканном травой, и бросился к Диане и детям. И когда услышал крик Дашки: «Папочка!». И когда он увидел, как заплакала Диана, обнимая этого мужчину. И как всхлипывает маленький Робин Гуд, держась за плечо отца.

— Только надеяться, — он щелкнул зажигалкой, прикуривая. Дым сигареты показался ему безвкусным. Руки дрожали. — Даже тогда, когда надеяться уже не на что…

— Эй, — позвал его Сергей Иванович, выглядывая из кабины, — Виталий Батькович, там шофер того самого камеона бежит. С монтировкой. Могут быть проблемы…

— Разве это проблемы? — сказал Виталий устало, и шагнул на бетон, под дождь.

У каждого помещения есть свой запах. Запах дома у Тоцкого был твердо связан детскими воспоминаниями. С тем, как пахли котлеты на плите, малиновое варенье, которое варила мама, картошка, жаренная ломтиками на сливочном масле. Иногда, когда отец возвращался из московской командировки, в квартире появлялся экзотический, сладкий аромат апельсиновой цедры.

Позже, когда отец уже болел, к домашним запахам добавились лекарственные, тревожные — от пузырьков и склянок примостившихся на табурете, возле дивана. Тогда же, в детстве, Тоцкий невзлюбил мощный и пряный аромат пионов — они пахли похоронами, полупьяным, нещадно фальшивящим оркестром, рыжей кладбищенской землей и мамиными слезами.

Длинные университетские коридоры пахли мастикой для паркета, которой много лет никто не пользовался, мелом и, очень слабо, хлоркой.

Любимый Андреем запах театральных кулис состоял из пыли, тяжелого бархата занавеса, сладкого запашка грима и табачного дыма, принесенного сквозняком с задней лестницы. Подъезды домов пахли дикой смесью мочи и сырости, кухнями и котами.

Банк в разные периоды своей жизни пах по-разному. В начале — общежитием. Неустроенностью, масляной краской стен и плесенью подвалов. Позже — химией, новым линолеумом, побелкой и паркетной стружкой. Потом — холодом гранита и мрамора со вкусом отделанных вестибюлей, керамикой полов, мебельной кожей и холодным светом дневных ламп с ароматом кофе в аппаратах «Эспрессо». И всегда, чуть-чуть — деньгами. Сухим запахом бумажных купюр, сладким и влажным монетным.

Квартира самого Тоцкого не пахла ничем. Она не успела узнать запах хозяина — слишком мало времени Андрей проводил дома. И даже небольшой беспорядок, который он успевал учинить во время пребывания, с безжалостной аккуратностью уничтожался домработницей приходившей два раза в неделю.

Коридоры казенного дома, по которым сейчас вели Андрея Викторовича Тоцкого, пахли человеческим страхом. Этот запах впитался в ковровые дорожки, по которым за многие годы прошли тысячи ног, проник в стены, под штукатурку и обои, забился в плафоны потолочных светильников, в щели плинтусов, растекся по дверям кабинетов. В бывшем здании Областного управления КГБ УССР по Днепропетровской области, переименованной ныне в СБУ, Тоцкий бывал не один раз еще в студенческие годы. Здесь его пытались перевоспитывать и вербовать, здесь с ним проникновенно беседовали, здесь ему угрожали, объясняли, что его образ мыслей не соответствует облику советского студента, комсомольца и даже гражданина. Здесь, в этих кабинетах здания на холме, откуда, как невесело шутили, было видно даже Сибирь, с ним беседовали младшие и старшие лейтенанты, несколько капитанов и даже один майор.

Не то, чтобы Тоцкий не испугался, испугался, конечно. В памяти были свежи рассказы старших о временах, когда слово КГБ-МГБ-НКВД и слово смерть были почти синонимами. И беды, которыми грозили ему борцы за идеологическую чистоту, были вполне пугающими. Но мысли, что делать с мыслями? Ему просто повезло, что Советский Союз переживал свою осень. Если бы не это — пилить бы Андрею Викторовичу сибирский лес лобзиком или добывать руду на радость металлургам. Или же беседовать с врачом-психиатром, благо, знаменитая на весь диссидентский мир психиатрическая больница с карательным уклоном была рядом, каких-то сорок минут езды от центра.

Так что «органы» Тоцкий не любил издавна. И небезосновательно полагал, что и к его изгнанию из рядов советских студентов приложил руку тот самый настырный капитан, со слащавым голосом и безграмотной речью, которого Тоцкий слегка «подколол» в процессе беседы. Не сдержался капитан, организовал обструкцию.

Когда КГБ разогнали под всеобщее народное ликование, особенно радовались не только пострадавшие, но и стукачи—энтузиасты вместе с сексотами—профессионалами. Кого было больше среди праздновавших — разобрать было трудно. Тоцкий не радовался, он знал, что цирк уехал, а клоуны остались.

Ни одно государство не обходится без такого рода службы. Оно, если говорить честно, и правильно. Враг не спит и все такое прочее. Имеет место быть, пусть и не в тех количествах, как силятся представить публике работники доблестных органов, но все же… Что делать многотысячной армии тех, кто никогда ничего, кроме ловли врагов внешних и внутренних не занимался? И ничего другого не умеет по жизни? Что делать? Не на улицы же идти, грабить? Нет, нет и еще раз нет! А что?

Вскоре Тоцкий узнал — что.

Коммерсанты в погонах, многие из которых действительно были крепкими профессионалами, организовали свой собственный бизнес. Кто в одиночку, кто вместе с бандитами, кто рука об руку с бизнесменами, а самые осторожные и предусмотрительные — под государственной крышей, с удостоверениями действующих сотрудников СБУ в карманах.

Такой же процесс, необратимый и пагубный для всей правоохранительной системы, шел и в МВД, но там удивляться было не чему — это было просто следование, укоренившимся за многие годы, традициям. Тоцкий, по роду своей работы, знал особенности и различия служб, не любивших и не доверявших друг другу, не понаслышке, на собственном опыте. Но, если бы ему было поручено, так смеха ради, какой-нибудь социологической службой сравнить уровень коррупции в этих двух почтенных организациях, то пальма первенства досталась бы доблестным сотрудникам милиции. Хотя денежные взносы он носил и тем, и другим — разница была очень существенна.

Именно эти соображения и определили выбор линии поведения, которой он собирался следовать. Из всех вариантов он выбрал наиболее рискованный, но и эффективный — вариант лучшей защиты — нападения. Не он начал эту войну. Но она шла, в ней были жертвы, в ней пролилась кровь — с обеих сторон. И Тоцкий не собирался отсиживаться в окопе, изображая хронического идиота, втянутого в чужие махинации. Он даже улыбнулся этой мысли — все равно никто не поверит. На их стороне — сила, но арестовали его не ОБЭПовцы, а комитетчики и есть шанс устроить большой шум, вывалив на стол, в виде аргументов, правду, о которой все знают, но делают вид, что и не слышали никогда. Разве что, за исключением тех случаев, когда внутренняя безопасность устраивает образцово-показательную расправу над выбранным начальством козлом отпущения.

Он думал над этим в машине, пока его везли по городу, он думал над этим, проходя через КПП во внутрь здания, он думал над этим, пока его вели по лестницам и длинным казенным коридорам, смердящим многолетним страхом. Внешне, он оставался спокойным и безучастным, но внутри он был напряжен и насторожен — замечая все подробности происходящего. Начинался очередной раунд, а Тоцкий, несмотря ни на что, любил бой, как любит его опытный боец. Не видя в нем смысла жизни, но и не представляя жизнь без него.

Когда Миронов распахнул двери кабинета и Андрей шагнул туда вслед за ним, общий план действий был уже готов. Детали Тоцкого не интересовали. Скорость мышления и находчивость были его коньком.

— Наручники снимите, — приказал Миронов, садясь в неплохое кожаное кресло, наверняка результат спонсорской деятельности какого-нибудь проштрафившегося бизнесмена.

Молчаливый сотрудник поковырялся в замке, «браслеты» щелкнули, раскрываясь, и Андрей с наслаждением тряхнул затекшими кистями.

— Спектакли любите? — спросил он с иронией. — Что я ваших архаровцев разбросал бы и сбежал? Без наручников?

— Люблю, — сказал Миронов. — Спектакли люблю. И правила люблю соблюдать. Так положено, Андрей Викторович, по закону. Курите?

— Да.

— Курите, если хотите. Разговор у нас долгий будет.

— Надеюсь. Но курить не могу.

— Почему? — удивленно поднял брови Миронов.

Тоцкий промолчал, глядя на него.

— Ах, да … — Миронов запустил руку в пакет, где лежали вещи, изъятые у Андрея во время ареста, и выудил оттуда начатую пачку «Кемэла» и тяжелую зажигалку «Ронсон». — Пользуйтесь, потом положим обратно.

— Ах, хитрец, — подумал Тоцкий. — Тонкий вы, однако, человек, господин капитан! Как мастерски себя позиционируете, просто завидки берут. В три фразы, в два жеста — все о себе. Мягкий, справедливый, уважающий букву закона, но больше ценящий его суть, гуманный.

— Спасибо, — сказал он в слух, — верну по первому требованию.

И закурил.

Он дымил крепкой сигаретой, сидя на твердом, неудобном стуле ( у них, наверное, где-то фабрика, которая делает специальные неудобные стулья для подследственных), пока Миронов, облокотившись на высокую спинку, листал папку, толстую, из плохого картона, грязно-коричневую, пахнущую архивом — лежалыми бумагами. Рядом с его правым локтем, на столе из ламинированного ДСП, лежали еще три таких же — пухлых и растрепанных, из-за выпирающих из них бумаг. Слева от него, на том же столе, стоял компьютер, неплохой, если судить по монитору, как заметил Тоцкий, но составляющий такой явный диссонанс с архивными папками, что Андрей невольно улыбнулся.

Два разных времени встретились на столе этого высокого, круглолицего человека с веселой россыпью веснушек на щеках — новое, одетое в серый пластик, и старое — в картонном плаще. Старое побеждало. Вместо того чтобы смотреть на монитор, Миронов, как и его предшественники, глотал бумажную пыль.

Миронов улыбку заметил.

— Вам смешно? — осведомился он с оттенком озабоченности.

— Нет. Не очень. Это что, все мое дело?

— А что — это вас удивляет?

— Господин капитан, а как вас по имени-отчеству? Предупреждаю, гражданином начальником называть все равно — не буду. А просто Миронов — как-то неудобно выходит.

Теперь уже улыбнулся Миронов.

— Диссидентского творчества начитались, Андрей Викторович? Или бульварной литературы? Зовут меня Александр Сергеевич, как Пушкина. Запомните легко. А это все, действительно, ваше дело. С года 1979, когда вы ещё в школе учились, и по сей день. Только по нашему, с позволения сказать, ведомству. Впечатляет?

— Есть немного. Читается интересно?

— Как роман. Вы любите романы, Андрей Викторович?

— А как же, Александр Сергеевич! Жаль, времени на все не хватает, но самое интересное и сейчас проглатываю. У меня к чтению болезненное пристрастие. С детства. У вас разве там не написано?

— Написано, — сказал Миронов без тени усмешки, — и это написано, и многое другое. Жаль, вам читать не положено, а то б знаете, как удивились? Тут и, гм-гм, — он откашлялся, — свидетельства некоторых ваших знакомых, и незнакомых, но осведомленных граждан, и рапорты, и прочие любопытные документы. И все о вас.

— Могу догадываться. Интересно, наверное?

Миронов опустил глаза и перевернул несколько страниц.

— Интересно. Очень. Вы знаете, Александр Викторович, а мы с вами однокашники?

— Да что вы? Не припоминаю, честно говоря.

— Я шел позже вас. На два года. Истфак университета. Я даже вас помню. По КВНу. Застал в восемьдесят третьем, восемьдесят четвертом.

— Конечно, — сказал Тоцкий. — Последний сезон. В восемьдесят четвертом, как я полагаю, по согласованию с вашим нынешним ведомством, нас и прикрыли.

— Ну, это только в рамках города. На факультетах оставили, чтоб не перегибать. А в восемьдесят седьмом, с разрешения нашего ведомства, опять открыли.

— Я этого не помню. Я, к этому времени в магазине работал. Грузчиком. Со мной лично — перегибов не опасались.

— У господина Марусича?

— У господина Марусича.

— Неплохое место, надо сказать.

— Особенно, когда вылетаешь пробкой с пятого курса. Самое то.

— Тут, — он постучал пальцем по папке, — пишут, что господин Марусич вам покровительствовал. Относился с особой симпатией. Что связь эта сохранилась до наших дней. Что структуры Михаила Михайловича и сейчас обслуживаются у вас в банке.

— Сейчас уже не обслуживаются, — сказал Тоцкий. — Скажу вам, Александр Сергеевич, по большому секрету, что в настоящий момент у нас в банке никто не обслуживается. Там об этом не написано?

— В конце, — сказал Миронов, — в самом конце — в качестве выводов. И рекомендаций. Что вы несправедливо обиженного разыгрываете, Андрей Викторович? При всех моих личных симпатиях к вам — вы преступник. Самый настоящий.

— Послушайте, коллега, — сказал Тоцкий насмешливо, — я понимаю, что на истфаке этому не учат, но в Высшей школе КГБ вам, наверное, сообщили, тоже по большому секрету, что есть такое понятие в юриспруденции — презумпция невиновности. Аксиома из Римского права. Его, конечно, у нас не празднуют, царица доказательств нам ближе, по классовому принципу, но, ради Бога, воздержитесь, по крайней мере, пока, называть меня преступником. Или суд уже состоялся? Заочно?

— Пока — нет.

— Вот видите.

— Но суть от этого не меняется. На мой взгляд, Андрей Викторович, на мой частный, совершенно субъективный взгляд, вы, все-таки, преступник.

— Как ни жаль, Александр Сергеевич, но это всего лишь ваше частное мнение. Не более.

— Пока.

— Разумеется, пока. Но решать это будет суд. Самый гуманный суд в мире.

— Рискованно шутить — это у вас плохая привычка, или линия поведения?

— Вам виднее. Вы же меня детально изучили, — Тоцкий показал взглядом на папки, — по доносам и прочей белиберде.

— В прошлом это вам сильно вредило. Это, гм-гм, — он опять откашлялся, — оказало, как бы это сказать, негативное влияние на вашу судьбу.

— Негативное? Вы так полагаете? Забавно. А что касаемо настоящего времени… Есть у меня впечатление, уважаемый Александр Сергеевич, что на настоящий момент, что бы я ни делал — целовал вас в десны, хамил или пытался вас загрызть — на мою судьбу это влияния уже не окажет.

— Почему не окажет?

— Вы в любом случае заказ отработаете.

— Заказ? — недоуменно спросил Миронов.

— Послушайте, господин Добрый Следователь, — сказал Тоцкий, — давайте договоримся, чтобы не тратить зря время. Вы — не разыгрываете святую невинность, а я не изображаю полной неосведомленности.

— Ну, это у вас вряд ли получится…

— Скажу честно, и у вас тоже. С вашим званием и на вашем месте… Это, как девственница в солдатском борделе — невероятно и, все равно, смешно.

— С выдержкой у вас все в порядке, Андрей Викторович. Вы в такой ситуации в первый раз?

— Арест? Вся эта, — Тоцкий обвел рукой вокруг, — обстановочка? Наручники и прочая? Да, обычно в кабинетах вашего и не только вашего начальства, в последние несколько лет, я бывал, как гость. И желанный. Но все, когда-то случается в первый раз…

Миронов помолчал, разглядывая Тоцкого. Он мало походил на следователя, со своей круглой, добродушной физиономией, но Андрей имел достаточно опыта, чтобы не обманываться. Да и в глазах Миронова, во всем его поведении, проглядывал «мент» — интеллигентный, образованный, неглупый, но от этого только более опасный. Беспринципность, возникшая, как результат раздумий, значительно страшнее, чем врожденная.

— Если я скажу вам, что это не заказ, вы мне все равно не поверите?

Тоцкий покачал головой.

— Это не заказ, Андрей Викторович. Это просто команда «фас». Разницу понимаете?

— По-вашему, есть разница?

— Конечно, есть.

— И в чем?

— В том, что если я, представим гипотетически, нарушал и нарушаю закон, то его служители не должны ждать команды «фас», чтобы мою преступную деятельность прекратить. А когда они, зная, что у меня рыльце в пушку, ждут при этом команду сверху, это уже заказ. Понятно объяснил?

— У каждой системы есть особенности.

— Так и я о том же. Об особенностях. Вот, например, вы когда были готовы меня арестовать?

— Видите ли, доказательная база…

— Стоп, стоп… Доказательной базы у вас и сейчас нет, однако я здесь.

— Вы уверены, на счет доказательной базы, господин Тоцкий?

— Александр Сергеевич, я не уверен, я абсолютно уверен. У вас на меня, кроме догадок, предположений и косвенных улик ничегошеньки нет. Ну, разве что — пару доносов в загашнике. Просто, обстоятельства переменились. Я, вообще, удивлен, что меня взяли вы, а не ваши коллеги, из ОБЭП. Локти, наверное, кусают.

— Скучаете?

— Не так, чтоб очень. Вот беседую с однокашником, достаточно интеллигентным человеком. Вы меня за прошедшее время ни разу ни по матушке не обозвали, по морде, опять таки, ни разу не ударили. Просто удивительно.

— Чего вы удивляетесь? У нас для этого есть другие люди.

— Ах, да… Вы у нас сегодня добрый следователь, по образу. Вместо того, чтобы сразу приступить к допросу — беседуете.

— Всему свое время.

— Не сомневаюсь. Хотите — предложение?

— Деньги будете предлагать?

— Господь с вами! За что? И зачем? Это не ваш уровень решения вопросов. Что вы можете решить, кроме приличной камеры в вашем СИЗО?

— Иногда, и это бывает важно.

— Можем обсудить стоимость услуги.

— Опять иронизируете?

— Совсем чуть-чуть. Так что, будете слушать?

— Почему нет?

— Отлично. Пока не для протокола?

— Договорились.

— То, что вам нужно, я вам говорить не собираюсь. Тем более что конституция позволяет на себя показания не давать. И адвоката приглашу. А сейчас, под протокол, я могу сообщить об убийстве.

Миронов откинулся на спинку кресла и уставился на Тоцкого с удивлением.

— Вы о Краснове? Так нам известно о его гибели. Хотя и не все понятно.

— Нет, я не о Косте. Убит Артур Гельфер, его зам.

— Я знаю, кто такой Гельфер, — сказал Миронов, озабоченно. — По нашим сведениям он пропал, будучи в командировке, в Москве. С чего вы взяли, что он убит? Может быть, он скрылся?

— Не более четырех часов назад я лично видел его тело.

Тоцкий пытался сдержать эмоции, но при воспоминании об обезображенных останках Артура, оставшихся в кухне Костиной дачи, на глаза у него навернулись слезы.

— Где? — быстро спросил Миронов.

— В летнем доме Краснова. На его даче.

— Послушайте, Тоцкий, если вы тянете время…

— Что стоит проверить? Я сам видел это, Миронов. Я такими вещами не шучу. И еще…

— Что — ещё?

— Я знаю, кто его убил.

Григорий Иванович Кондратюк узнал о том, что Тоцкий арестован «смежниками» по неофициальным каналам, буквально через час после событий в «Приморском», и новости не обрадовался.

Он до последней минуты питал надежду, что хитроумный банкир выскользнет из расставленных силков и забежит куда-нибудь, за синий лес. И без него работы хватало. Слава Богу, разговорчивых по кабинетам было много — записывать не успевали. Цельной картины, конечно, не было, ее и не могло быть без Тоцкого или кого-нибудь еще, того же ранга, но Григорию Ивановичу и не нужна была цельная картина. Более того, она ему была не нужна категорически.

На этом живописном полотне вполне могла проявиться его фигура, и не в виде детали фона, а как часть основной композиции. Или фигура Толика Зуйко. Или генеральские погоны его шефа, Василия Лактионова, а за это можно распрощаться с собственными погонами, причем окончательно и бесповоротно. Или с головой. В общем, и целом, дело было — говно.

«Смежники» тоже не были святыми. Их контора постоянно сталкивалась лоб в лоб с его структурами в борьбе коммерческих интересов, но, в сложившейся ситуации, виноват, окажется не тот, кто виноват, а кого поймали. Так что при одной мысли, о чем может рассказать Тоцкий при желании СБУшникам, Григорий Иванович чувствовал, как начинает багроветь затылок и наливаться кровью глаза.

Он позвонил Зую и буркнул сквозь зубы:

— Зайди!

— А позже нельзя, Гриша? — сказал Зуй, просительно.

— Нельзя, — отрезал Кондратюк. — Зайди.

Через несколько минут Зуйко с обиженным лицом мальчишки, у которого отобрали надкусанную конфету, появился в дверях.

— Ты мне момент истины похерил. Клиент уже дозрел, только сорви…

— Потом сорвешь. Не сбежит.

— И что стряслось?

— СБУшники помели Тоцкого. Взяли в банке, у ячейки.

— Точно?

— Ты что, идиот?

Зуйко сел.

— Вот, блядь, — сказал он задумчиво, — еще этой х..ни нам не хватало!

— Это я и без тебя знаю. Мысли есть?

— Мысли всегда есть. А вот как его оттуда вытащить — х..й его знает.

— Так у него и спроси! — заорал Кондратюк, сорвавшись. — Если он у тебя все знает!

— Ты не ори, Гриша, — сказал Зуй, — орать я и сам умею. Легче стало?

— Нет, — буркнул Кондратюк.

— Смежники его не отдадут, тут все ясно. Поговори с Лактионовым. Может быть он сможет?

— Если просить, то Тимофеева. Формально операцией руководит он.

— Так сходи. Скажи, что Тоцкий нам необходим. Что без него — не сложится. Тебя, что, учить надо?

Кондратюк молчал, разглядывая свои руки, ухоженные, с аккуратно подстриженными, обработанными пилочкой, ногтями. Он и сам понимал, что просить кого-то придется. Лактионова, конечно, хуже. Генерал генералу, конечно, глаз не выклюет, но особой любви друг к другу начальство не испытывало. К Тимофееву Григорий Иванович мог пойти без проблем. Его примут, выслушают, может быть, пообещают помочь. А вот пошевелят ли хоть пальцем — бабка надвое гадала. Время уходило, время! Кондратюк ясно представлял себе, как будут радоваться СБУшники плывущему в руки компромату. А если этот хитрован еще что-то и задокументировал — тогда, вообще, полный пи..ец. Да за такой подарок ему устроят явку с повинной, освободят от ответственности за дачу взятки, оставят для крючка пару «детских» статей, а его самого и Зуя — проглотят с костями. Может быть, и не закроют, но то, что пахать на них придется — это точно. Такой расклад Григория Ивановича не устраивал. Надо подстраховаться. Идти к Тимофееву, а, дополнительно, отрабатывать запасной вариант. Через СБУшников, на которых он имел «компру», через блатных. Не домой же они его ночевать отпустят. У них был ордер на арест, значит не в ИВС повезут, а в СИЗО. А СИЗО, пусть гэбешное, все рано — СИЗО. И человека там достать можно. За бабки — человека везде можно достать.

— Значит так, — сказал Кондратюк, — обрывая цепочку рассуждений, — Зуйко, ты поговоришь со своими гэбэшными дружками. Что, как и о чем там поет этот жиденок. Естественно, что интерес у тебя чисто служебный, усёк, Анатолий Дмитриевич? Надо будет заплатить за «слив» — плати, сколько просят. Не обеднеешь. Шутки кончились.

Зуйко кивнул тяжелой, коротко остриженной головой.

— Я — к Тимофеичу. Если что услышишь — звони на мобилу. Сразу же.

И, словно в ответ на его слова, на столе зазвонил телефон. Григорий Иванович взял трубку, слегка изменился в лице и заговорил с собеседником односложно, уважительно, но без подобострастия. Практически, он говорил только «да» или «нет», и о содержании разговора можно было только догадываться. Но Зуйко знал Кондратюка уже немало лет и видел, что разговор приводит Григория Ивановича в состояние среднее между бешенством и полной растерянностью. На висках Кондратюка запульсировали жилки, отяжелел подбородок, а глаза — глаза вместо того, чтобы смотреть на мир, как на подследственного — мрачно и с угрозой, заметались и забегали, словно мыши по кухне.

Повесив трубку, Григорий Иванович посмотрел на Зуйко исподлобья и сказал:

— Тимофеев. Только что бригада СБУ с Тоцким вместе, выехала на место убийства Гельфера.

— Стоп. Гельфер же пропал? В Москве?

— Пропал. А теперь нашелся.

— Вот, блин… А у меня уже двое рассказали, что Гельфер собирался в Израиль, на ПМЖ. Гриша, что-то у них по-крупному не задалось. Так же невозможно работать! Вся легенда — псу под хвост! Если Гельфер не сбежал в свою Жидовию, если его убили, не в Москве, х..й с ним, если бы в Москве, тут еще можно чего придумать, а здесь…

— Не паникуй. Здесь его убили, судя по всему. Ты что, в серьез воспринимал сказочку про побег в Израиль вместе с деньгами? Для широкой публики — то, что надо. Еврей сбежал с деньгами? Верняк, никто и не задумается. На то он и еврей, чтобы всех нае…ть и слинять с бабками. А для людей с понятиями — бред. Только вот найти его не должны были. Это кто-то прокололся. Запорол бок.

— Ни хера теперь не вяжется, — жалобно сказал Зуйко. — Краснова — замочили в Берлине. Гельфера здесь. Тоцкого повязали. Вопрос — кто сп…дил бабки? Жмуры? Кто у нас в розыск будет объявляться — место на кладбище? Остальные кто? Остальные — люди подневольные. Ну, насуем им по статье, если до суда дойдет — уже удача. А основных фигурантов — у нас нет.

— Почему нет? Есть, — огрызнулся Кондратюк. — К одному сейчас в гости поехали.

Зуй был абсолютно прав. Четко выстроенная легенда, под которую должны были, плотно, как кубики, в коробку, ложиться свидетельства, признания, документы, схемы движения денег — рассыпалась на глазах. Еще вчера можно было разыграть партию с закрытыми глазами. Краснов и Гельфер, ограбив банк, скрылись. Краснов — вместе с семьей, Гельфер один, бросив жену, подонок! В розыск их! Ату их! Воры! А что там у них в банке делается? Батюшки светы! Кошмар делается! Вот они, расхитители народных денег! А под шумок…

Пока обманутые вкладчики будут топтать ступени у входа, кому надо, а к ним Кондратюк относил и себя, поживятся, как следует. Он уже присмотрел пару крупных, жирных околобанковских «бабочек», которых он вывернет на изнанку, до последнего цента, а потом заставит работать на себя. Это тебе не подвальные «обнальщики», настоящие конвертационные центры, замкнутые на «черный нал» заправок и пивного бизнеса.

Вот только одно… С Тоцким они перемудрили. Ему б исчезнуть тоже, так нет, пусть бежит! Объявим розыск, поймаем, и он все расскажет, под тяжестью доказательств. Не поймаем, выскочит за рубеж — объявим в международный розыск! Зря, что ли, с Интерполом работаем? Нам надо, чтоб он бегал, а мы его ловили, обозначая активность. Поименуем его персоной особо важной для следствия и всем миром — ловить.

И надо же, поручили это дело какому-то самолюбивому, усердному дурню-смежнику, и тот, мать его за ногу, проявил сметку, поймал. Его же должны были предупредить, еще ночью, чтоб валил подальше. Что он делал в городе? Неужели не предупредили, как было обещано?

— Работай, как работал, — сказал Кондратюк, — пусть рассказывают про Израиль, Гавайи и озеро Титикака. Пусть валят все на всех и вся. Что-то мне сомнительно, что в этом говне кто-то разбираться будет. Раз у нас уже нет легенды — наше дело телячье. Нам думать не приказывали, нам приказывали рвать на части. Вот и рви. А вот проблему с Тоцким — надо решать. И мы ее решим.

Кондратюк говорил уверенно, жестко, но сам, этой необходимой ему, как воздух, внутренней уверенности не испытывал. Сплошные вопросы. Сплошные проколы. Ну, куда? Куда делась эта сука, Лукьяненко? И почему не отвечает его мобила?

Сказать, что Томаш ехал быстро — это не сказать ничего.

На месте посадки им пришлось задержаться. Затягивать взлет было нельзя — мало ли кто мог сообщить на посты ГАИ о самолете, стоящем в парковочном кармане на шоссе, но пока Диану и детей пересадили в «альфу», пока между Костей и Виталием прошел короткий разговор — времени ушло не мало.

Виталий, сжато, по-военному рассказал Краснову о событиях последних часов: о лесной перестрелке, о смерти Лукьяненко, о теле Гельфера, которое они выкопали на берегу реки, об аресте Тоцкого. Во время рассказа он тактично не смотрел в лицо собеседника, догадываясь, какие эмоции и чувства на нем могут отражаться, а когда он поднял на Краснова глаза, то едва не охнул от удивления.

За эти несколько минут Костя постарел лет на десять. Заострился нос, вокруг губ появилась хорошо заметная синева, запали глубоко покрасневшие глаза. Но удар он, как отметил Виталий, держал. Ни истерик, ни криков ярости, ни слез. А было бы легче. Ну, что ж… Каждый страдает по-своему. Виталий, на своем веку проводил многих, многим сообщал плохие вести. Такая работа. Крепкий парень.

А крепкий парень в это время чувствовал себя так, будто бы из него по капле выцедили кровь. И безмолвно кричал от ярости. Наверное, впервые в жизни, Краснов почувствовал, как изнутри него, кипящим, черным валом поднимается желание мстить. Мучительное и болезненное, как тысяча нарывов, как сотня больных зубов — от невозможности реализоваться, выплеснуться в наружу действием. От этого ощущения холодели внутренности, каменели мышцы рук и живота, наполненные бурлящим в жилах адреналином. Чувство было не просто страшным. Ничего страшнее этого Краснов никогда не испытывал. Он понимал, что теперь этот бесформенный черный комок — то ли спрут, то ли какое-то диковинное членистоногое, поселится внутри него надолго, если не навсегда, а вот сможет ли он жить в симбиозе с этим существом — неизвестно.

И когда Виталий, инстинктивно, положил руку ему на плечо, не из жалости или сочувствия, а чтобы поддержать, хотя бы прикосновением, он едва не заплакал. Он сохранил родных, но потерял близких. И дело, которому отдал столько лет жизни.

Диана забылась у него на плече. Ей в колени уткнулась изможденная, замурзанная Дашка. Марк, окинув голову, спал на переднем сидении. «Альфа» не ехала, а низко летела, рассекая дождь, как короткая, алая стрела. Томаш гнал машину нещадно, глотая километры, отделявшие их от границы, сосредоточенный, напряженный, только изредка оглядываясь назад.

Повязка на боку Дианы медленно меняла цвет. Мелкие красные пятнышки росли на грязноватых бинтах, сливаясь в одно, большое и, сердце Краснова замирало, когда он это видел.

Потом и он уснул, совершенно незаметно для себя провалившись в небытие, а когда, мгновенно, словно от удара, проснулся — они уже, в объезд очереди, подъезжали к таможне и пограничному переходу. Дождь остался позади, день стремительно скользил к вечеру — прямо перед лобовым стеклом висел огромный красный шар заходящего солнца. Сильный восточный ветер нес прямо над ними рваные клочья иссиня-черных, обессилевших туч.

В машине сильно пахло антисептиками, влажной одеждой и запекшейся кровью.

— Пересядь на переднее, — скомандовал Томаш, встретившись с Костей глазами в зеркальце заднего вида, — а ты, Марек, — имя Марка он произнес по-польски, — давай назад. У меня паспорт моей жены. За все заплачено, но кто знает?

— Говорить буду я, — продолжил он, когда Краснов сел рядом, — ты постарайся не вмешиваться. Он оглянулся назад.

— Очень плохо?

— Не знаю, — сказал Краснов. — Крови на повязке много.

— Все в порядке, — внезапно сказала Диана с заднего сидения. — Слабость и голова кружится. Живот почти не болит. Пить очень хочется.

— Нельзя пить, милая, — сказал Костя.

— Я знаю.

— До больницы далеко? — спросил он у Томаша.

— Если благополучно перейдем границу, то нет. Эту смену я знаю. Сзади сидите тихо. Особенно — дети. Костя, твой паспорт приготовь.

Таможеннику, который, увидев машину и Томаша, расплылся в улыбке, поляк просто дал пятьдесят долларов, почти не таясь, в открытую, вместе с декларацией на автомобиль. Подношение было принято с удовольствием, и «альфа» без досмотра проследовала на пограничный контроль, прокатившись, буквально пять метров.

Пограничники, молодой румяный, как девица на выданье, сержант и капитан погранвойск лет тридцати, с рябым и испитым лицом, Томаша тоже знали, во всяком случае, капитан поприветствовал его по имени. А сержант, заулыбавшись, схватил паспорта, в стопку которых поляк предусмотрительно вложил зеленую двадцатку, и, топая ногами, исчез в своей остекленной будочке — ставить штампы.

Капитан остался возле «альфы», Томаш вышел к нему и, облокотившись о машину, закурил, закрывая спиной водительское открытое окно. Они стояли так близко, что внутри салона было слышно каждое слово.

— Домой, Томаш?

— А куда ж еще? Угощайся, — он протянул капитану сигареты.

— Спасибо.

— Жена сзади в машине?

— Да, Коля, жена. Простудилась в Киеве. Спит.

— А у нас тут шорох. Ориентировок куча, — лениво сказал капитан Коля, затягиваясь. — Ищут кого-то.

— Кого? — спросил Томаш в тон пограничнику.

— Ну, не тебя же, — хохотнул капитан, — разных там людишек, по нашему ведомству.

И добавил серьезнее.

— Так что ты попроси жену выйти. И товарища своего — тоже.

Из кабинки появился сержант с паспортами в руках.

— Паспорта мне, Саша, — приказал капитан спокойно, — и займись следующей машиной. Томаш, поставь тачку правее. И пусть выходят.

Томаш не тронулся с места и сказал в полголоса.

— Жена спит. Мой товарищ, бывший ваш, гражданин Панамы. Он выйдет, но будет недоволен. Ты же не хочешь скандала.

— Да хоть гражданин Мальты, — также, в полголоса сказал капитан. Он бывший наш? Так порядок он знает. Томашек, отгони машину и на выход. Проверю, поедете дальше. Я человек военный, у меня приказ. Сделаешь, или мне наряд позвать?

Его рябое лицо было совершенно бесстрастно, только губы чуть искривились в улыбке. Томаш бросил окурок под ноги, и устало сказал.

— С тобой что, не поделились?

— Ты это о чем?

— У нас с тобой одна песня — про пеньонзы называется. Коля, все оплачено. Ты зря комедию ломаешь.

— Да я не ломаю, Томашек. Оплачено, да не то. Везешь не тот груз, друг мой ситцевый.

— С чего ты решил?

— А когда ты последний раз без груза к нам или от нас ездил? Не помнишь? И я не помню. Ты человек деловой, чего тебе даром туда-сюда ездить? Утром туда, вечером сюда. Только не пшезди, хлопак, что за женой в Киев. А то точно выйти заставлю. Что, девок в Варшаву работать везешь? — сказал капитан, нескрываемо гордясь собственной проницательностью.

Томаш молчал. Костя напряженно вслушивался, кожей чувствуя, как волнуется Диана на заднем сидении.

— Мамочка… — прошептала Дашка чуть слышно. — Я боюсь.

Марк не сказал ни слова.

— Умный ты, Лыков, — сказал, наконец, поляк. — Тебя хрен проведешь.

Капитан засмеялся неожиданно приятным смехом, этак вальяжно, чуть гортанно.

— А ты думал? Так, кинул кость, и все?

— Я, между прочим, как за камеон вчера заплатил!

— Я думаю, что за фуру — было бы в самый раз. А за тёлок — маловато. Я слышал, девки поприличней у вас, в Варшаве, по сотке за палку идут? Так чего жлобишься, Романовский? Ты ж фуфла не возишь. Они тебе передком все за три дня вернут, и не заметят.

Поляк обреченно вздохнул.

— Сколько ты хочешь, Коля?

— По «пятихатке» за голову. Их там трое? — Романовский кивнул. — Значит, полторушку.

— Это я жадный, псякрев!?

— Тихо, тихо, Томашек, ты не на базаре!

— Ты хоть скидку сделай, по дружбе!

— Какая скидка?

— Я же вам за фуру денег дал! А это просто девки!

— На следующую фуру скидку и получишь. Давай полторушку, и езжай с богом!

— Граница на замке, — подумал Краснов, с неожиданной для самого себя горечью. — Господи, везде одно и то же. Как сказал Франц? Мы — чума?

Томаш с размаху плюхнулся на сидение, подмигнул Краснову весело, развернулся, надев на лицо выражение озабоченности и недовольства, и ругаясь по-польски, принялся отсчитывать деньги, пряча их под рулевой колонкой, между коленями. Этим он явно преследовал две цели: чтобы процедуру не увидели из «стекляшки» главного здания, и чтобы друг Коля, видя огорчение на его физиономии, не оценил общей толщины пачки, откуда отсчитывалась его доля.

— Чекай! — бросил Романовский Диане отрывисто, снова выходя из машины. — Все будэ добже.

Даже внимательно наблюдающий за ними Краснов не заметил момента передачи денег — капитан Коля был действительно профессионалом высокого уровня и смахнул их с ладони поляка, с жадностью и быстротой колымской чайки, хватающей подброшенный в воздух кусок хлебной корки. Широко улыбаясь, он вручил собеседнику паспорта и отштампованный кусочек бумаги, для часового у шлагбаума, за которым начиналась «ничья земля».

— Счастливого тебе пути, Томашек. Смотри, не гони.

— Спасибо тебе, Коля. Хоть курва ты редкая…

Капитан опять засмеялся и погрозил Томашу пальцем.

— Смотри у меня, и помни: даром, только за амбаром. А тут — нельзя, брат.

И с почти интимной интонацией, негромко спросил:

— Тёлки хоть классные? Проверял?

— Тебе скажи — и ты захочешь.

— Да нет, тут по-честному! Ты ж уплатил! А на обратном пути — я тебе скидку сделаю, тогда и попробую, — сказал он, наблюдая, как Томаш садится за руль. — Довидзення!

Томаш помахал ему рукой, трогая с места.

— Довидзення!

Затемненное стекло «альфы» чуть приподнялось, оставив открытой только узкую щель, между кромкой и уплотнителем — перекрыв салон от посторонних взглядов.

— КуРРРва! — сказал Томаш с чувством, раскатисто. — Пшепрашем, пани! Вот, гад!

Машина тронулась и покатилась по плохому асфальту, к часовому, одиноко стоящему у ручного шлагбаума.

— Зря ругаешься, — сказал Краснов, — нам повезло, что он взял у нас деньги без досмотра машины.

— Какой досмотр! — в сердцах сказал поляк. — Ну, какой досмотр? Я через этот пост гоню двадцать камеонов с контрабандой в месяц, по тысяче долларов за каждый — погранцам и таможне. И обратно — столько же. И не я один гоню, если говорить честно. Пес он неблагодарный. Он с моих рук ест. Для него эти полторы тысячи — не деньги.

— Тогда зачем этот спектакль, — спросила Диана.

Томаш через приспущенное стекло вручил солдатику талон, шлагбаум поднялся и «альфа» медленно поехала к польскому КПП.

— Он показал мне, кто хозяин. Девки, атомная бомба, наркотики или испорченное мясо — ему плевать, что я везу. Уплачено. Но я должен помнить, кто хозяин.

Он помолчал, и, только тормозя возле польского пограничника, добавил.

— И наши такие же. Но тут я дома.

Он не солгал. Польскую границу они прошли, лишь слегка притормозив два раза. Дашка и Марк, перепуганные, сидевшие возле мамы, тихо, как мыши, попросились выйти. Романовский кивнул и заулыбался. Он ощутимо расслабился и это было видно.

— У меня тоже — двое, — сообщил он Краснову, и добавил, обращаясь к детям. — Подождите, ребята. Я сейчас. Пару минут.

Проехав несколько километров от погранзоны, Томаш остановил машину, отправил детей справить нужду в придорожные кусты, осмотрел повязку Дианы, зацокал языком и сказал Косте:

— Дороги тут лучше, но я бы рисковать не стал. До Варшавы еще надо ехать. Есть тут недалеко, в Хелме, хороший госпиталь. Город маленький, а госпиталь, действительно, хороший. И доктора я знаю. Может быть — туда?

— Туда — куда ближе, — сказал Костя, оглядываясь на Диану, у которой не было сил выйти из машины, хотя ноги и спина от длительного сидения у нее затекли, и нестерпимо ныл живот. — Чем быстрее, тем лучше.

— Двадцать минут пути. Давай позвоним Дитеру, предупредим, что мы уже здесь. Связь есть.

Дети уже возвращались к машине вместе, держась за руки. Дашка что-то говорила Марку, шагавшему рядом. И улыбалась.

По дороге, мимо них, проносились машины с черными, непривычными номерными знаками и включенным ближним светом, пахло травой и дождем.

Костя прислушался к себе и почувствовал, как где-то внутри, возле средостения, зашевелился черный, многоногий жилец, родившийся этим днем. Он не собирался уходить. Он ждал. Он хотел крови. И, что самое страшное, теперь он был неотъемлемой частью Краснова — плоть от его плоти.

Они опять тронулись в путь. Романовский быстро вел машину по узковатой, ухоженной польской дороге, одновременно говоря со Штайнцем по мобильному телефону. Разговор шел на немецком, но Костя так устал, что даже не прислушивался. Рядом, прижавшись к нему, сидела Диана.

— Жизнь продолжается, — подумал Краснов. — Мы живы. Жизнь продолжается. И прощения у тех, кого нет, уже не попросить.

— Мама, ты как? — спросил Марик, выглядывая из-за высокой спинки переднего сидения. И повторил, уже срывающимся голосом. — Мама, ты как?

Диана не ответила. Костя, леденея от ужаса, за плечи развернул ее к себе. Глаза жены были закрыты, руки совсем холодными, веки, даже в неверном закатном свете, были синеватыми.

Черный, скользкий спрут торжествующе взметнул щупальца к самому его горлу. Краснов, дрожащими пальцами тронул Диану за шею и, нащупав рвущуюся ниточку пульса, заорал хрипло и страшно, уже не заботясь о том, что пугает криком детей:

— Томаш! Гони! Она умирает!

— Во внутрь я не пойду, — сказал Тоцкий. — Уж, извините. Хотите, можете меня к перилам пристегнуть, но второй раз этого я не выдержу. Убегать не буду, обещаю.

Миронов посмотрел на него недоверчиво. Ружин вышел из дверей дачного дома, бледный, как смерть, и кивнул головой. Ожидавшие его знака эксперты засуетились возле микроавтобуса, выгружая аппаратуру — несколько кофров и металлический чемоданчик.

— Я думал, — сказал Миронов, — что вы, все-таки, время тянете, Андрей Викторович.

— Я, конечно, коммерсант, мне с вами в обилии нравственных принципов тягаться бесполезно, лицом не вышел, — сказал Тоцкий, присаживаясь на ступеньки. Делать это со скованными впереди руками было на редкость неудобно. — Но тянуть время, рассказывая сказки о смерти друга, это, все-таки, чересчур. Не находите?

— Нахожу. Руки дайте.

Тоцкий протянул ему руки и Миронов, расстегнув замки, приковал его левую кисть к ограждению перил.

— Спасибо за доверие, — сказал Андрей, и полез свободной рукой за сигаретами.

Один из экспертов, высокий и нескладный, похожий, скорее, на студента-медика, чем на криминалиста, остановился рядом с ними.

— Вы там были? — спросил он, обращаясь к Тоцкому.

— Был.

— Наследили?

— Так получилось. Я перенес тело сюда.

— Где нашли?

— Там, — указал Андрей рукой. — По тропинке, налево. Метров двадцать. Яму я не закапывал.

— Вы были один?

— Как перст.

— Врет ведь, — сказал эксперт Миронову.

— Вру, — отозвался Тоцкий, — естественно. И комментариев не будет. Я был один. Исходите из этого.

Криминалист недоуменно посмотрел на Тоцкого, пожал плечами и прошел в дом. Судя по выражению лица Ружина, ему возвращаться в помещение не хотелось, но когда в дверь шагнул Миронов, он, глубоко вздохнув через стиснутые зубы, с присвистом, шагнул вслед.

Андрей сидел на нагретых солнцем ступеньках, курил, смотрел, как катится к закату солнце, и старался не думать о том, что происходит там, внутри. Не думать получалось плохо. Он слышал голоса из-за неплотно прикрытой двери, клацанье затворов фотоаппаратов, шаги. Потом из дома пробкой вылетел не выдержавший зрелища Ружин, заметался по крыльцу, зажимая рот руками, и метнулся за угол, по бетонной дорожке.

Тоцкий закрыл глаза свободной рукой и замер, чтобы ничего не видеть и не слышать. Он чувствовал, что может разрыдаться. Последние десять часов, несмотря на внешнюю браваду, стоили ему огромных усилий. Он всегда считал себя достаточно сильным человеком, но узнавать, где предел его возможностей, ему не доводилось.

И сейчас, он, похоже, нащупывал последнюю грань, за которой могло быть все, что угодно. Истерики, слезы, бешенство или сухое, как воздух пустыни, безразличие. Опустошенность.

Когда он открыл глаза Миронов сидел рядом с ним, понурившись и опустив руки между колен.

— Это точно Гельфер? — спросил он, негромко.

— Точно.

— Сейчас опознать невозможно. Жена в Москве. Вызовем, конечно. Но это сутки, как минимум. Может быть, она? По шрамам? Особым приметам? У него были какие-нибудь особые приметы?

— Он был очень хороший, порядочный и добрый человек. И очень умный. В отличие от тех, кто его убил.

— Я не об этом.

— А я об этом.

— Ты готов произвести официальное опознание?

— Да, готов.

— Даже не зная особых примет?

Тоцкий поднял на собеседника глаза.

— Я знал его шестнадцать лет. А последние пять проводил с ним больше времени, чем ты с семьей. Иногда — по двадцать часов в сутки. Как ты думаешь, я могу его узнать, — он запнулся, — даже таким?

— Наверное — да.

— Точно — да.

— Там следов — куча. Земля на полу. Юра говорит, что минимум трое заносили тело.

— Юра — это тот, длинный?

— Юра — это наш начальник ЭКО.

— Ему придется смириться с мыслью, что я все делал сам.

— И мне?

— И тебе.

— А кто его убил — скажешь?

— А ты поверишь?

— Не знаю. Смотря, что скажешь.

— Правду скажу.

— Говори, я слушаю.

— Был у нас такой начальник службы безопасности, Лукьяненко, — сказал Тоцкий и умолк.

На крыльцо вышел криминалист Юра.

— Под деревом я нашел гильзы, — сказал ему Тоцкий, глядя снизу вверх, в пол оборота. — Там и оставил. На стволе — следы пуль и крови. За домом — тоже куча следов. Можешь послать своих, пусть смотрят.

— Спасибо на честном слове, — мрачно пошутил криминалист, — без тебя бы не сообразили. Ты кто — банкир или Пинкертон. Следы, понимаешь ли…

— Обвиняемый я, — отшутился Тоцкий.

— У тебя размер ноги, какой? — спросил Юра. — Сорок два?

— Сорок два, — подтвердил Андрей.

— Со следами земли там еще две пары, сорок пятый и сорок четвертый. Слышь, обвиняемый?

— Я все делал сам, — повторил Андрей упрямо.

— Ну, тебя, — отмахнулся Юрий мосластой рукой, — все равно узнаем. Там следов, как у Жучки блох.

Он огляделся.

— Скоро сумерки. Спешить надо. Мы на яму и возле дома. А то в темноте не наищешься.

— Там, у ямы, и днем темно, — предупредил Тоцкий.

Они опять остались вдвоем.

— Ты прикрываешь кого-то? — спросил Миронов.

Андрей не ответил.

— Рано или поздно, — сказал чекист, — тебе придется что-то говорить. Уж поверь.

— Весь вопрос в том — рано или поздно. Я выбираю — поздно. А в моем случае — это почти «никогда». Знаешь, Александр Сергеевич, я бы тебе и о Гельфере ничего не сказал бы, но не хочу, чтобы все у них прошло тишком-нишком. Только опасаюсь, что и это вопрос не твоего уровня. Прикажут — забудешь и то, что только что видел. Служба у тебя такая.

— Если ты будешь говорить загадками, то мы каши не сварим, — сказал Миронов. — Я, кстати, не могу сказать с уверенностью, что это тело — твой коллега.

— Тогда через сутки и поговорим, раз ты не уверен. Ты что, не видишь, что здесь произошло?

— Вижу. Была перестрелка. Вижу следы крови на втором этаже, в гостиной. Вижу труп неизвестного мужчины на кухне первого. Вижу следы крови у дома. Я много чего вижу. Но, как я могу делать выводы, если ты отказываешься мне хотя бы что-то объяснить? Я не из «убойного», это не моя компетенция, понимаешь? Я, вообще не должен был этим заниматься — есть соответствующие службы.

— А я — в твоей компетенции, Миронов? — спросил Тоцкий со злостью. — Ты уверен, что я в твоей компетенции?

— Давай, Андрей Викторович, сделаем так. Ты скажешь мне то, что считаешь нужным. Пока.

— Пока? — переспросил Андрей.

— Пока, — подтвердил Миронов. — Ты допускаешь ведь, что твое мнение может измениться? Со временем?

— Вот это вряд ли. Скорее, твое мнение может измениться.

Они замолчали, ожидая пока мимо них пройдут эксперты, вышедшие из дома.

— Возможно, — согласился Миронов. — Заметь, я не прошу у тебя о доверии. Я хочу только услышать твой рассказ о произошедшем. Меру своей откровенности ты выбираешь сам. Я даже не буду задавать тебе сакраментальный вопрос — кто такие «они», которых ты хочешь вывести на чистую воду? Просто скажи мне, что здесь произошло сегодня?

Андрей смотрел на этого румяного СБУшника, и лихорадочно просчитывал, что он может рассказать, а что должен утаить, во что бы то ни стало. Было совершенно понятно, что скрыть присутствие здесь Виталия и его команды не удастся. Но и говорить о них и их роли в событиях этого утра он не станет. Пусть сами думают. Информация о Диане и детях никому не повредит, кроме тех, кто продумывал легенду об их бесследном исчезновении.

Костя официально мертв, и тут ему надо молчать, поскольку только он, МММ и его люди в курсе того, что сообщение о его смерти в Берлине — «утка». Смерть Лукьяненко? Пока надо молчать. Молчать про тела, скрывшиеся в зеленовато коричневой жиже болота. Молчать про машины, канувшие в черной, глубокой воде озера. Их нет, и не было. Но это и было единственным доказательством правдивости его рассказа. Удостоверения и бумаги погибших, Роман сжег, облив бензином, прямо там, на лесной дороге. До пепла. Пропали без вести. Так, что тогда? Дозированная правда? Она будет слишком похожа на ложь. Но ничего другого у Андрея в запасе не было.

— Здесь держали семью Краснова, — сказал он, — потом привезли Гельфера. Ночью они бежали. Артура убили. Диане с детьми удалось бежать. Командовал похищением начальник банковской службы безопасности Лукьяненко. С ним были несколько сотрудников нашей службы.

Он подумал немного. Миронов терпеливо ждал.

— И несколько сотрудников вашего ведомства, — продолжил Тоцкий, слегка заколебавшись, — и несколько сотрудничков МВД. Вот такая веселая команда. Все. Хватит.

Некоторое время оба молчали. Потом Миронов заговорил, спокойно и размеренно.

— Женщина с детьми бежит из-под присмотра команды состоящей из профессионалов. Заместитель управляющего банком, экономист, ничего кроме ручки и калькулятора в руках не державший, еще вчера бывший в Москве с женой, гибнет во время перестрелки возле загородного дома банкира, ошибочно расстрелянного командой наемных киллеров в Берлине. Жена банкира и их дети бесследно исчезают. Обезглавленный труп зама управляющего похитители закапывают возле дома, после чего, не прибрав после себя, в явной спешке, исчезают с места происшествия. После чего появляется Андрей Викторович, который, еще вчера был в Киеве и не вылетел вечерним рейсом, на который имел билет, но, почему-то, знает все подробности произошедшего, находит тело коллеги и рассказывает эту странную историю. Причем утверждает, что кроме него тут никого не было, хотя и ребенок бы заметил, что здесь, кроме него, было, как минимум двое-трое людей. Андерсен отдыхает. Ты бы поверил?

— Верить или не верить — дело твое.

— Понимаешь, Андрей, машина устроена так, что тех, кто был с тобой, все равно найдут. Это, считай, решенный вопрос. Слишком много следов.

— Поживем — увидим, — сказал Тоцкий. — Ищите, это ваша работа. Почему я вам должен помогать? Есть этому какая-нибудь причина, Александр Сергеевич? Сам знаешь, что нет. Я тебе сказал, что хотел. Ты услышал, что хотел. Поговорили. Я сказал правду.

— Но не всю.

— Угадал. Может быть, попробуешь еще угадать — почему?

По дорожке, ведущей от небольшой «сторожки» на въезде, галопом бежал Ружин. Вид у него был такой, что и Тоцкий и Миронов поняли, что что-то случилось — ему сегодня явно не везло с находками.

— Там, там … — выдохнул он, подбегая, — там еще люди. То есть, Шурик там три трупа, вот, блин, три!

Миронов вскочил, порываясь бежать, посмотрел на Тоцкого, а потом, отстегнув от ограды перил, приковал наручниками к своей левой руке. Ружин дышал шумно, как паровоз. Скорее от испуга, чем от короткой пробежки.

— Трое, — продолжил он, со свистом втягивая воздух, — прикрыты брезентом. Я поднял, а они все мертвые.

— Пошли, — приказал Миронов Андрею. — А ты, Дима, быстро за Юрой! Кончай дрожать! Бегом!

Трупы действительно лежали в маленьком домике охраны, который Тоцкий с Виталием забыли осмотреть.

Их было трое. Двоих Андрей смутно помнил, скорее всего, по банку, но точно сказать не мог — всего в безопасности трудилось почти шестьсот человек. На это, подумал Андрей с грустной иронией, банк денег не жалел. Третий, получивший две пули, в грудь и в горло, был Тоцкому совершенно не знаком. Сравнительно молодой — лет сорока, ладный, хорошо одетый. С застывшим выражением удивления на лице.

А вот Миронову этот незнакомец, кажется, был хорошо знаком. Во всяком случае, если судить по выражению его лица в тот момент, когда он перевернул тело, лежавшее лицом вниз. Он почти сразу взял себя в руки, совладав с мимикой, но глаза его, еще несколько секунд, оставались совершенно безумными.

— Чего ради? — подумал Тоцкий. — Кажется, кто-то хотел откровенности?

И сказал в слух:

— Что, Александр Сергеевич, знакомого встретили?

Миронов молчал, явно размышляя, отвечать или не отвечать. Потом медленно кивнул в знак согласия. Они были скованы одной цепью, и ни отвернуться, ни отойти Миронов не мог. И, может быть, поэтому не мог и солгать.

— Ваш? — спросил Андрей.

Миронов опять кивнул, уже не раздумывая.

— Интересный расклад, получается, — сказал он и выпятил нижнюю губу. Смешно, как обиженный ребенок. — Ты, Андрей Викторович, даже представить себе не можешь, какой интересный расклад получается. И как в этот расклад вписывается бывший сотрудник «девятки» я, честно говоря, не понимаю.

И поднял глаза на Тоцкого, рассматривая его так внимательно, словно впервые увидел. А потом добавил:

— И даже не могу представить — в какое говно ты вляпался. И я, кстати, тоже, с тобой за компанию.

Как и предполагал Марусич, во второй половине дня среди частных вкладчиков «СВ Банка» началась настоящая паника. Предприятия, которые еще утром убедились, что ни одну активную операцию провести невозможно, а банк работает по принципу «черного ящика», безвозвратно заглатывая вечерние и утренние платежи, к середине дня просто находились в коллапсе. А вот, создающие видимую часть крушения, дедушки и бабушки, выстроились в очереди после двух дня. Они толклись у дверей, перекрытых бойцами физзащиты, растерянные и возмущенные — Марусич превосходно понимал, что это только начало. Крики, проклятия, выбитые стекла — еще впереди. Рабочий день уже закончился, а на тротуарах толпились люди. Много людей.

МММ уже собрал дополнительную информацию. Поскольку он и так был в курсе дел, ничего особо шокирующего он не узнал. Разве что уточнил списки тех, кто был связан с «СВ банком» коммерческими интересами и аккуратно поинтересовался их реакцией на события, в основном — через третьих лиц и с максимальной осторожностью. Пострадали многие. Даже слишком многие. Никто, конечно, не складывал все яйца в одну корзину, но количество яиц было разным и кое-кто с сегодняшнего утра, внезапно, из успешных предпринимателей перешел в категорию остро нуждающихся. И это была только надводная часть айсберга.

Часть же подводная, заключалась в том, что в течение нескольких дней начнут испытывать колоссальное денежное голодание предприятия, принадлежащие «СВ банку» или переданные ему в управление. Через месяц начнутся задержки с зарплатой. Перестанут поступать комплектующие и сырье, топливо, а, значит, сорвутся внутренние и зарубежные контракты. Некоторые предприятия — плюс ко всему, были градообразующими. Уж кто-кто, а Марусич знал, что означает остановка такого предприятия — у самого были две шахты в Луганской области. На одного работающего — трое иждивенцев. И в городе нет альтернативы для работы. Вообще нет.

От камня, брошенного в пруд, идут круги, расходясь шире и шире. МММ покачал головой, глядя через затемненные стекла своего «Мерседеса», на людей стоящих возле офиса «СВ банка» на проспекте Победы. Неправильное сравнение. Скорее уж динамитная шашка, брошенная в глубокую лужу — тряхнет так, что мало не покажется — только брызги полетят. Далеко летящие последствия. Карточный домик.

В кулуарах тоже говорили разное, но все, от спикера до уборщицы, сходились в одном, что такую масштабную, превосходно скоординированную акцию провести без участия высоких покровителей и санкций с самого верха — невозможно, по сути. Сессионный зал кипел, вопросы, вынесенные на голосование, никого не волновали. Небольшая часть депутатского корпуса неприкрыто торжествовала, еще одна, приблизительно равная ей по численности, была просто убита горем. Большинство же, тоже основательно пострадавшее, негодовало. Готовились, совершенно бесполезные, и, по мнению МММа, безнадежно опоздавшие депутатские запросы. Машина запущена, механизм раскручивался.

Нет на Украине банка, фирмы или просто предпринимателя, запустив руки в дела которого, нельзя извлечь на свет божий, что-нибудь неприглядное. И, чем крупнее объект пристального внимания, тем больше скелетов можно отыскать в его чуланах. Пусть большинство обвинений потом отпадет — что за плату, а что само по себе. Пусть через год-другой, кто-то из журналистов, собрав все факты воедино, докажет, как дважды два, что было допущено беззаконие, и все дело не стоило выеденного яйца. Пусть дадут интервью возмущенные вкладчики, выступят с трибуны, с деланной искренностью, откормленные депутаты-правозащитники. Но дело будет сделано. Собственность перераспределена, акции и дивиденды поделены, денежные потоки перенаправлены. И все затихнет, как уже затихало много раз. Останутся искалеченные судьбы тех, по кому прошлось колесо правосудия — притихшие и поумневшие. Что старое ворошить — слава Богу, живы — и то ладно. «Стрелочники» будут досиживать срока. Победители наращивать капиталы. Исполнители прикрутят новые звездочки на погоны и продолжат делать свой бизнес, попутно подбирая куски, брошенные щедрой рукой с хозяйского стола. Все было и то, что будет — было тоже.

Марусич попытался встретиться с министром МВД, которого неплохо знал, потом со вторым лицом в СБУ, с которым его объединяли деловые интересы, правда, хорошо сокрытые от посторонних глаз. Но бесполезно. Как правильно догадывался МММ, не он один в эти минуты искал встречи с силовиками, и был он не самой крупной рыбой, из тех, кто звонил на отключенные трубки их мобильных телефонов.

Он легко дозвонился только до Давида Каплана, адвоката с именем, которого он знал многие годы — именно ему он хотел поручить дело Тоцкого. Давид Аронович, старый, опытный, многомудрый, похожий на усыпанного перхотью, седого филина, звонку обрадовался, а вот предложенному клиенту — не очень.

— Мишенька, — сказал он, хорошо поставленным, моложаво звучащим голосом. — У меня уже больше десятка звонков по этому делу. Андрюшу я знаю, и, конечно, возьму его на контроль в первую очередь. Но, если судить по тому, что мне удалось узнать, пахнет все очень плохо. Меня не допустили ни к одному из клиентов. Они даже отрицают наличие их в помещении ОБЭПа, хотя точно знают, что мне известно, что они там.

— Андрея взяли парни из СБУ.

— Если ты думаешь, что это подарок…

— Давид Аронович, все они не подарок, а чекисты — особенно, но если вы его не вытащите, то его не вытащит никто.

Каплан тихонько засмеялся.

— Льстишь старику? Ладно, хвали, хвали, мне приятно. У них, кстати, очень толковый юрист. Я Мишу Калинина имею в виду. Он что — вне игры?

— Андрей говорил, что не может его найти. Может быть — арестовали?

— Если бы в этом городе арестовали члена коллегии адвокатов, то я наверняка бы знал об этом прискорбном факте.

— А если бы его убили?

— Ну, мертвые адвокаты коллегам не звонят. Но, позволь предположить, адвокатов просто так, с бухты-барахты, никто не убивает.

— Управляющих крупными банками тоже.

— Ошибаешься, Миша, у банкиров это профессиональное заболевание. Они сейчас естественной смертью умирают редко. Не успевают дожить до инфаркта. Ты на Краснова намекал? Жаль, очень приличный молодой человек, глупо погиб. И, что странно, как раз перед началом неприятностей…

— Хитрый старый лис, — подумал МММ, — на случай если его пишут, не говорит, а излагает. Гладко, с издевкой над теми, кто будет слушать пленку. И мне намекает — не болтай, не надо лишнего.

— Нам, наверное, встретиться надо, Мишенька, — продолжал Каплан, — оформить все, как положено. Проверять будут дотошно — почему его представляю, на каком основании, кто соглашение заключал? Особенно — чекисты. Ты в Днепре?

— Нет, в Киеве. Но если надо — ночью буду в Днепропетровске.

— Ночью, Миша, надо спать. Особенно, в моем возрасте. Утром, часов в восемь, у меня дома. Помнишь еще, где живу?

— Давид Аронович, я, как и вы, еще не в том возрасте, чтобы забывать. Утром буду.

— Опять льстишь? Вот и прекрасно. Тогда и поговорим. Спасибо, что вспомнил старика.

— До встречи, Давид Аронович.

— До встречи, Мишенька.

Марусич нажал на кнопку отбоя. Каплан был не просто именитым адвокатом и ходячей энциклопедией. Его можно было назвать живой легендой. В свои семьдесят пять он оставался не просто в здравом уме и твердой памяти, а вполне мог потягаться с людьми вдвое младше себя. Хотя повидал на своем веку многое — и войну, и голод, и сталинские лагеря. Именно ему принадлежала крылатая фраза: «В нашей стране надо знать не законы, а судью». Сам Давид Аронович знал и законы, и судей, и прокуроров. И следователей тоже знал. Очень большое количество людей поминали его добрым словом, очень много людей были обязаны ему свободой. А некоторые — и жизнью. Сам МММ тоже был ему обязан — он, правда, не любил вспоминать — чем. О долге своем помнил, несмотря на то, что за профессиональные услуги Каплана расплатился сполна. Он много лет поддерживал со стариком дружеские отношения, не из меркантильных интересов, а из удовольствия изредка пообщаться за рюмкой хорошего коньяка, который Каплан премного уважал, в особенности с сыром и лимоном. Правда, в последнее время такое общение случалось все реже и реже, о чем Марусич искренне сожалел.

Ехать в аэропорт не хотелось. Поезда МММ не любил. В конце концов, пятьсот с небольшим — не расстояние. Его водитель, Володя, работавший у него с незапамятных времен начала перестройки, доезжал до Днепра за четыре с половиной часа — была бы дорога посвободнее, да машина получше.

Марусич посмотрел на часы. Было половина седьмого вечера. Можно заехать на Подол, поужинать, и выехать к восьми, половине девятого. В конце мая темнеет поздно, дорога к ночи разгружена, и к часу он уже будет в своей днепропетровской квартире.

Он набрал домашний номер, попросил жену собрать сумку и предупредил, что ночевать будет в Днепре. Вопросов не последовало. Они с женой, прожив вместе почти тридцать пять лет, оставались друзьями, но, по сути, у каждого была своя жизнь. Екатерина Павловна, как и положено жене политика, выполняла представительские функции при муже, благо, несмотря на годы, внешне она была моложава и по-прежнему хороша, а порода в ней чувствовалась за версту. Порода в женщине — эта такая таинственная субстанция, на которую возраст не действует — либо она есть, либо ее нет. Она занималась благотворительностью, посещала фитнес, души не чаяла в сыне и внучке и, как ни странно, несмотря на властность, достаточно хорошо уживалась с невесткой. Сын МММа, Денис, уже пять лет жил в Штатах, прекрасно зарабатывал, и жена летала к нему, в Лос-Анджелес, минимум два раза в год.

Михаил Михайлович не знал, была ли у жены тайная жизнь — как результат достатка и частого одиночества, и, как человек умный, знать не хотел. Много лет она была для него любимой женщиной, а теперь еще и прекрасным другом. Он надеялся, что у его Катеньки хватит такта ничего не выставлять на показ, если уж, что мало вероятно, не хватит ума не заводить романа. Может быть, после такого вступления это звучит и странно, но он действительно любил и очень уважал свою вторую половину.

Пока Марусич ужинал, Володя тоже съездил домой, поесть и переодеться, заехал на квартиру к МММ за вещами. В девять пятнадцать они пересекли Днепр и стремительно понеслись к выезду на Бориспольскую трассу. Накрапывал дождь. За Пирятиным Марусича сморил сон — он откинулся на подушки сидения и задремал, изредка приоткрывая глаза, когда в салон проникал свет фар встречных автомобилей. Проснулся он возле поворота на Решетиловку — за окном мелькнул пост ГАИ, со стоящими возле него белыми «Жигулями» с мигалками на крыше.

Когда «Мерседес» Марусича миновал пост, стоявший у «лунохода» лейтенант ГАИ, в наброшенном на плечи дождевике, достал из машины микрофон переговорного устройства, на длинном витом шнуре, и сказал одно только слово: «Едут». В ответ ему, из шуршащего помехами эфира, раздался щелчок — кто-то слышавший его клацнул клавишей дуплексной связи — принято.

По ночной Решетиловке они пролетели, снизив скорость до сотни, по обочинам шла молодежь, очевидно, из клуба или дискотеки. Было много подвыпивших и просто чрезмерно веселых, прыгавших через лужи, растекшиеся по дороге — ехать быстрее было небезопасно.

За околицей водитель поддал — стрелка спидометра взметнулась к ста восьмидесяти в час. Черный, массивный «сто сороковой» стрелой рассекал ночь, врезаясь в темноту редкими на украинских дорогах ксеноновыми лампами фар. Двигателя было не слышно. Изредка, когда асфальт становился крупнозернистым, в салон врывался слабый шум шин. Тихо играл диск в проигрывателе — водитель, как и шеф не любил громкой музыки. Марусич почувствовал, что опять засыпает — сказывалась почти бессонная прошлая ночь и мерные взмахи огромного дворника по лобовому стеклу, и в который раз подумал о том, что годы дают о себе знать. И как бы он не бодрился, а надо и честь знать. Режим, физкультура, бросить курить. Можно даже начать бегать по утрам, подумал он, и тут же одернул себя. Бегать он собирался начать минимум лет двадцать — в возрасте под шестьдесят некрасиво себя обманывать. Но — бросить курить и спать хотя бы шесть — семь часов в сутки — это вполне по силам. И зарядка. Обязательно зарядка.

МММ в полудреме уже ни о чем не думал, когда, вылетев из-за закрытого, пологого и затяжного поворота, его водитель, увидел в голубом, резком свете фар, стоящий поперек дороги «КамАЗ» с длинномерным прицепом. Было до него от силы метров тридцать, а скорость почти двухтонного лимузина была далеко за полторы сотни в час. Володя только начал торможение, пытаясь увести «Мерседес» влево, вслед за центростремительной силой, помогавшей ему распрямить траекторию. Марусича качнуло на дверцу, он пробудился от толчка и еще успел увидеть надвигающуюся раму прицепа, покрытую комками грязи и ржавыми пятнами, висящую под ней глыбу запаски, а над всем этим мутный полумесяц луны, затушеванный быстролетящими клочковатыми облаками.

— Кажется, дождь кончился, — подумал Михаил Михайлович, в тот момент, когда его машина пушечным снарядом ударила в препятствие, заставив прицеп, загруженный трубами, содрогнуться со звоном и сдвинутся с места на несколько метров.

Сработали в холостую преднатяжители не пристегнутых ремней безопасности, выстрелили «подушки», мгновенно заполнив салон белыми шарами, и, будь скорость «Мерседеса» чуть ниже, хотя бы до ста километров в час, у них еще был шанс остаться в живых.

Пронзительно заскрипел сминаемый металл, фонтаном полетели стекла. Лимузин поднырнул под препятствие на три четверти корпуса, просел и замер, раздавленным жуком. Не было ни взрывов, ни пламени. Только тяжелый, плотный грохот — скрежет и тишина. Потом зашипел пар из разорванного столкновением радиатора, вырываясь из лакированного «жучиного» тела белой, прозрачной в лунном свете, струей. Из кабины «КамАЗа» выпрыгнули двое, еще двое вышли из зарослей на обочине.

Один из них, невысокий, в короткой ветровке и кроссовках, подошел к разбитому «сто сороковому» и посветил фонариком под искореженные, причудливо изогнутые назад стойки крыши. Заглянул на заднее сидение, потом на место, где было переднее, и вернулся к ожидающим его товарищам.

— Все, — сказал он, подходя. — Пи..ец. Отъездились. «КамАЗ» — оружие пролетариата. Можем ехать. Водилу повесили?

Один из двоих, вышедших из кустов, лысоватый, в джинсовом костюме, кивнул головой.

— Только дергаться перестал, перед тем, как они появились.

— Ящик? Узел правильный? Веревка? Чтобы вопросов не было, а то яйца пооткручиваю!

— Да порядок, Толя! Не гони волну! — сказал второй, болезненно худой, в черных джинсах и водолазке, — висит в лучшем виде. Точно, как самогубец! Не отличишь.

— Не били? — спросил Толя, закуривая.

— Не-а, — лениво сказал джинсовый, — а на х..я? Он такой пьяненький был, что сам в петлю лез, не соображал.

— Бутылку давай, — сказал четвертый, до сей поры не проронивший ни слова. Он, несмотря на относительно теплую погоду, был в короткой кожаной куртке, над которой белым пятном висело невыразительное, совершенно незапоминающееся лицо.

Джинсовый, аккуратно, рукой в резиновой перчатке, за донышко, передал ему недопитую «поллитровку».

— Есть пальцы, есть, — протянул он, — клади и поехали.

Бутылка полетела на сидение «КамАЗа», расплескивая по драному кожзаменителю, струю с тяжелым сивушным запахом.

Из темноты вынырнули давешние «Жигули» с мигалкой и громадный «Ниссан Патрол», с горящими габаритами.

— Минут через десять — сообщай, — сказал Толя, вышедшему из «лунохода» гаишнику в дождевике. Он был здесь явно на правах старшего, лейтенант только, что честь ему не отдал, хотя откровенное желание это сделать было написано на его лице. — Поехали, ребята!

Все четверо загрузились в урчащий двигателем «Патрол», и джип растворился в ночи, аккуратно объехав полуразвернутый прицеп грузовика. Где-то километра через полтора, они остановились и джинсовый, выйдя из машины, убрал с дороги круглый знак с надписью «объезд» и деревянный заборчик ограждения. Знак он кинул в багажник джипа, а заборчик, широко размахнувшись, зашвырнул в кусты. Огляделся вокруг, сплюнул на мокрый асфальт, и опять сел в салон автомобиля. Выплюнув белесое облачко выхлопа, угловатый «Патрол» исчез в ночи. На этот раз — окончательно.

Последние полчаса пути слились для Кости в один размытый, совершенно невнятный кусок. Он почти не помнил бешеную гонку по вечернему Хелму. Смутно — приемный покой маленькой опрятной больницы, маленького, пухлого доктора в расстегнутом халате с испуганным лицом и криво надетыми очками, каталку, рядом с которой он бежал, держа Диану за руку. Запах антисептиков. Прижавшихся к нему, плачущих детей.

Потом доктор, которого Томаш называл Тадеком — высокий, белобрысый, со шкиперской рыжеватой бородкой, выскочивший в приемный покой, он сам, лежащий на втором столе, в белой, залитой люминесцентным светом операционной. Пластиковая трубка системы, соединяющая его руку с рукой жены, полная красной густой кровью, гулкие удары сердца.

Профиль Дианы, заострившийся до неузнаваемости, зеленая ширма, отгораживающая операционное поле, лязг инструментов о кювету. Голоса — гулкие, немного нереальные, шипящий польский мат, сестра в марлевой повязке, промакивающая вспотевший лоб хирургу.

Потом время возобновило бег. Будто бы что-то щелкнуло, и смазанные контуры окружающего вдруг стали четко прорисованными, из гула родились звуки. Запахи, наоборот, утратили иррациональную четкость, стали мягче и менее выразительными.

Он лежал на столе, связанный с Дианой током крови в искусственной жиле с иглами на концах, и просил Вездесущего о том, чтобы она не ушла совсем. Так горячо, как он еще никогда никого не молил. В глубине души он понимал, что его просьбы бесполезны и, что Бог, даже если он действительно есть, не обратит внимания на его слабый голос в общем хоре голосов, просящих о спасении близких или самих себя. Но молиться не переставал — надежда и атеизм плохо уживаются вместе. Может быть потому, что надежда ничего общего с рассудком не имеет — это просто последнее пристанище для любви. А для него, в этой умирающей женщине был заключен весь мир и, вопреки разуму, он был готов отдать свою жизнь за то, чтобы она осталась жива.

А потом — все кончилось.

Он опять находился в приемном покое. Рядом сидели дети и Томаш. За стеклом загородки был виден давешний маленький доктор, и дежурная сестра в высокой шапочке бросала на них озабоченные, осторожные взгляды. Несколько раз приезжали машины «скорой», но все происходило спокойно, без суеты, без особой беготни и шума. Каталка уходила вглубь коридоров и опять наступала тишина. И дверь в больничные блоки была закрыта.

Только после полуночи к ним вышел бородатый хирург, и Краснов с невероятным облегчением не увидел того страшного выражения безысходности, печати дурной вести на его лице. Едва взглянув, он уже знал, что Диана жива. Может быть, опасность не миновала окончательно и, скорее всего, это так, но сейчас, в эту минуту, она была жива. И это было главным.

Врач присел рядом, потер ладонями, издававшими крепкий запах мыла, лицо. Веки у него были припухшими и красноватыми от напряжения и недосыпа. На зеленый хирургический костюм с россыпью коричневатых пятен, Краснов пытался не смотреть, чтобы не думать о том, что это за пятна.

— Все не так погано, — сказал он по-русски, смешно коверкая согласные, — если бы на годину позже. Я так понимаю — пани жить будет.

— Спасибо, — сказал Краснов. Дашка смотрела на него огромными от испуга глазами. — Все в порядке, доченька, дядя сказал, что с мамой все будет хорошо.

— Много потеряла крови, и я вырезал часть кишки, но это ничего. Хорошо, что у тебя та же группа. Кто-то оказывал пани помощь раньше?

— Да. Но не в больнице.

— Добже зробив, — одобрительно сказал хирург.

— Збышек, — позвал его Романовский, и что-то быстро затараторил по-польски. Они отошли на несколько шагов, и Костя не стал прислушиваться.

Он обнял Марка и Дашку за плечи и прижал их к себе. Напряжение начало отпускать, но мучительно, как больной зуб, ныло сердце. И усталость.

— До этого я никогда не знал, что это такое, — подумал Краснов. — До сегодняшнего дня, то, что я считал усталостью — были просто детские игры на свежем воздухе. И это я чувствую — здоровый мужик, а что чувствуют они — дети? Диана?

Сердце опять кольнуло.

— Надо будет попросить что-нибудь из лекарств, — решил Костя. — Только инфаркта сейчас для полного счастья и не хватало.

Томаш жестом пригласил его подойти.

— Полицию не будут предупреждать, — сказал он. — Это, конечно, противозаконно, но лишнее внимание и к тебе, и к твоей жене нам ни к чему. Слишком дорого будет стоить.

Краснов кивнул.

— Збышек говорит, что минимум дня три ее нельзя перевозить. Это плохо. И это хорошо. Потому, что за это время я сделаю ей новые документы. И ей и детям. Тебя просит срочно приехать Дитер. И я думаю, что тебе нужно это сделать.

— Она вне опасности? — спросил Костя у Збигнева.

Тот покачал головой.

— Я не вьем. Почекай до утра. Будем смотреть.

— Она в сознании?

Збышек вопросительно посмотрел на Томаша, по-видимому, не понимая вопроса. Романовский перевел.

— Нет, — сказал хирург, — она проснется утром. Очень слабая. Много крови. Анальгетики.

— Я не уеду, пока ей не станет лучше, — сказал Краснов. — А Дитеру я позвоню.

— Понимаю, — Романовский не стал возражать. — Позвони утром. Франц уже вылетел сюда. Он раздобыл санитарный самолет.

Томаш улыбнулся.

— Ты знаешь, что умеешь выбирать друзей?

— И врагов, — сказал Краснов.

— И врагов, — согласился Романовский. — Я думаю, что мужчина, который не нажил врагов до тридцати — не состоялся. Так не бывает.

— Я могу побыть с ней? — спросил Костя.

Збышек кивнул.

— Давай только отвезем детей в отель, — предложил Томаш. — Они уже на ногах не стоят. Помоются, поспят. С утра я куплю им новую одежду. А ты — вернешься сюда.

— Я останусь здесь до утра, — сказал Костя. — Потом приеду, только сообщи куда. Я позвоню Дитеру. Не волнуйся. Я очень благодарен тебе, Томаш.

Романовский устало улыбнулся.

— Я просто отдаю долг. Ты ведь знаешь, как это бывает? Тебе звонят, и ты не имеешь возможности отказать. Но я рад, что могу так отдать долг. Через тебя.

— Ты ведь не знаешь, виноват я или нет.

— Какая разница? — удивился Томаш. — А что ты знаешь обо мне? Что я контрабандист? Что как-то связан с Дитером? И это все. Тебе кто-то сказал, что мне можно верить — тебе же этого хватило?

— У меня просто не было другого выхода.

— Представь себе, — сказал Романовский спокойно, — у меня тоже. Ладно, потом поговорим. У меня два желания — выпить грамм двести «Житной» и поспать хотя бы пять часов за двое суток. Вполне славянские желания. Иди, веди детей к машине. Я договорюсь, чтобы тебе поставили койку в ее палате. Объяснитесь, как-нибудь. Он в школе русский учил.

— Спасибо.

— Давай потом, — попросил Томаш. — Когда все кончится. Сядем и выпьем за твой счет.

Краснов улыбнулся.

— Ты не смейся. Я пью много. — Улыбнулся в ответ Романовский. — Зови Марека и пани Дашу. Я скоро стоя усну.

Когда красная «альфа», мигнув «стопами» исчезла в ночи, Збышек отвел Костю в душ и выдал ему комплект хирургической одежды. Он помылся, почти не ощущая температуры воды, только лишь испытывая облегчение в ноющих мышцах, переоделся и поднялся, вслед за хирургом на второй этаж, в реанимационное отделение. Он шел по коридору и думал только о том, что сейчас он окажется рядом с ней. Наконец-то, рядом с ней. Он будет держать ее за руку и заглянет в ее глаза, когда она проснется. А она проснется утром. Обязательно проснется. Иначе просто не может быть. Надо просто немного подождать. Совсем чуть-чуть — пару часов. До рассвета.

Миронов не отправил Тоцкого в изолятор. Это было против правил, но Андрей спорить не стал. Лучше было провести ночь в кресле в кабинете Александра Сергеевича, чем в камере СИЗО да еще с неясными перспективами.

После обнаружения трупов в сторожке, на дачу Краснова наехало несчетное количество машин и людей. Прислали даже водолазов из министерства чрезвычайных ситуаций — злых и матерно ругающихся — никто из начальства не озаботился тем, что время ночное и вести поиски в реке можно будет только с утра. Приехало и само начальство, с большими звездами на погонах, отдающее бестолковые приказы, мешающее всем и вся и беспардонно затаптывающее следы. Приехали эксперты — «убойщики» из «шестерки», их коллеги из МВД области — эти работали профессионально, каждый на своем участке, попутно создавая препятствия для затаптывания следов своим и чужим шефам. Приехал сам Тимофеев — грузный, вальяжный, с заплывшим злым лицом и лающим голосом, в сопровождении свиты разнокалиберных холуёв. Но, к всеобщему удовольствию, пробыл недолго — звали обратно в город дела государственной важности.

Миронов спрятал Тоцкого от посторонних глаз в машине, дал попить и сигареты, но к ручке задней двери все-таки приковал.

К одиннадцати вечера уехал милицейский катафалк, увозя тело Гельфера и трупы его убийц, к двенадцати закончили работу в доме и только далеко за полночь начали разъезжаться. Криминалист Юра о чем-то долго беседовал с Мироновым, но что именно они говорили, Андрей не расслышал — они стояли достаточно далеко, очевидно не без умысла.

— Есть хочется, — сказал Миронов, садясь в машину, — просто жуть.

— Не одному тебе, — ответил Тоцкий. — Слушай, у меня рука затекла.

— О, извини. Но наручники снять не могу. — Он несколько раз кашлянул. — Устал я — за тобой бегать не хочу. А ребят отпустил.

— Нарушаешь, капитан?

— Ну, есть чуток, — согласился Миронов, заводя двигатель. — Если хочешь в туалет — давай прямо тут, возле машины. Все равно никто не увидит. И поехали в управление.

— Горишь прямо на работе, Александр Сергеевич. Себя не жалеешь.

— Успеется — себя пожалеть, Андрей Викторович. Тебя жалею.

— Да ну? — искренне удивился Тоцкий. — Преступника? И какая причина?

— Причина в том, — сказал Миронов, трогаясь с места и выруливая на подъездную аллею, — что нет у меня уверенности, что нам с тобой дадут окончить беседу. Хоть убей, но есть у меня такое предчувствие, Андрей.

— Тебе-то что? Хочешь, пока мы вдвоем — без протокола, Александр Сергеевич?

— Хочу. Если только деньги предлагать не будешь.

— Ты опять о деньгах? Боишься? — осклабился Тоцкий. — Мне даже интересно было бы узнать — на какой сумме ты сломаешься. А ведь есть такая сумма, капитан, знаю, что есть.

— Наверное, есть, — согласился Миронов неожиданно легко. — У каждого она есть. Но ломаются не все. Просто всем хочется, но не все берут.

Тоцкий рассмеялся.

— Ох, знал бы ты, капитан, как берут. Не берут — выхватывают.

— А я что — не знаю? — теперь удивился Миронов. — Я что — слепой, по-твоему?

— А ты, значит, честный?

— Послушай, Тоцкий, ты что, не допускаешь даже такой мысли?

— Почему — не допускаю? Допускаю. Эмпирически. Честный мент — это как «черная дыра» — теоретически возможно и где-то существует наверняка, но физически не обнаружено. Почти сказочный персонаж.

— Старый анекдот, — сказал Миронов без обиды в голосе и опять кашлянул. — О таможеннике. Слышал. А честные банкиры — есть? А, Андрей Викторович? Или это тоже — теоретический изыск?

— Не встречал?

— Не довелось. Уж, извини.

— Да чего уж там, считай, что у нас с тобой это издержки профессии. Не с теми людьми общаемся.

Лес расступился, и Миронов чуть притормозил перед правым поворотом на трассу, ведущую в город.

— Скажи, Андрей, — спросил он, достаточно дружелюбно. — Что, по твоему мнению, происходит? Это внутриклановые «разборки»?

— Почти попал, — сказал Тоцкий. — Слово правильное.

— Ты в курсе?

— Без доказательств? На уровне предположений?

— Да.

— Ответ положительный.

— Поделиться не хочешь?

— А что ты, Александр Сергеевич, с этой информацией делать хочешь? Использовать-то не дадут, не надейся.

— Эту информацию, Андрей Викторович, я пока просто собираюсь иметь. А там — видно будет.

— Ты, оказывается не только честный, но и очень смелый. Не страшно?

— Страшно, — согласился Миронов. — Особенно, после того, что я сегодня видел. После Гельфера. После этого мертвого упыря из «девятки». Ты знаешь, поговаривали, что его используют для деликатных поручений. Я-то и видел его всего пару раз, по случаю.

— Умеешь, ты, однако, капитан, использовать эвфемизмы. Слово-то, какое подобрал. То, что ты сегодня видел — по-твоему — исполненное деликатное поручение? И кто это они, раздающие такие деликатные поручения?

Машина ехала по направлению к пригородам и, как отметил про себя Тоцкий, Миронов не очень спешил.

— Я пытаюсь понять, — сказал Миронов, — только понять, что происходит. Не более. Думаю, что ты не лгал.

— Думаешь?

— Хорошо, уверен. Я уверен, что ты не лгал. Потому и спрашиваю.

Тоцкий все равно не мог заставить себя хотя бы на секунду поверить в то, что Миронов искренен. Не мог — и все. Может быть, виной тому были сотни конвертов с деньгами, розданных им в самых разных местах, самым разным чинам за самые разные услуги.

Кто-то требовал этих подношений, кто-то, напрямую, вымогал, кто-то благосклонно принимал, преисполненный собственной значимости. Но никто никогда не отказывался. Дело было не в продажности отдельных чиновников, речь шла о системе, требовавшей мзды, как Молох — кровавой жертвы. Требовавшей — и получавшей. Иначе механизм не работал. Просто он был создан для этого. Тоцкий за пять лет своей работы заплатил системе десятки миллионов долларов, и банк заработал на этом сотни миллионов. Все были довольны, все шло по накатанной, но теперь — где-то произошел сбой.

Андрей не мог детально представить себе, в каких невообразимых высотах принималось решение о превращении «СВ Банка» в жертвенного тельца, но вполне мог представить последствия передела. Миронов в такой крупной игре был пешкой, даже не пешкой — микробом. А неподкупность или продажность микроба игроками во внимание не принималась. Задача исполнителя — отработать свою линию, не зная, как взаимодействуют остальные части цепочки. Спецслужбы называли это «игрой в темную». Вот только одно не вязалось с общей картиной — почему его арест произвела Служба Безопасности? МВД, «шестерка» — тут все понятно, а вот чекисты…

Осуществить розыск и задержание? Это — да, это они могут куда лучше ментов, контора с опытом и репутацией. Да и аппарат со старых времен — без равных. Но после поимки, и думать нечего — отдали бы на растерзание в контору Зуйко и Кондратюка. И только в случае, если кто-то достаточно могущественный, чтобы договориться с чекистами, ведет через них свою игру — случилось бы то, что случилось. Забавно, если такую крутую контору кто-то играет «в темную». Тоцкий даже улыбнулся украдкой. Кому-то очень нужно, чтобы информация «слилась» в СБУ, а не к ментам или ОБЭП, значит, этот кто-то имеет альтернативный вариант развития событий. Вот, черт! Угораздило меня стать ключевой фигурой в чужой схеме! И что в этом случае делать? Никто не гарантирует, что меня не «выжмут досуха» и уже после этого «сдадут» ОБЭПу. Или, наоборот, не придержат, как козырный туз в рукаве у шулера, чтобы выложить на стол для перелома в игре. Вот понять бы еще, в чем суть игры — тогда можно было бы и полавировать. Предположения, одни предположения…

В любом случае — Миронов не палач. Просто разработчик операции, хорошо знающий психологию, нашел из всех вариантов наиболее приемлемый. Этот чертов психолог, просчитал, что если я и буду с кем-то говорить, то именно с таким типом, а уж никак не с мордоворотом с цепью толщиной с руку на шее. Вот отсюда и СБУ. Вот отсюда и Миронов, с его интеллигентными ухватками, правильной речью и отсутствием склонности к мордобою. Контора всегда стелет мягко — это профессиональный подчерк. Хотя и тут есть виртуозы по владению валенком с песком, но уровень, все же разный, как ни крути. Принципиально другой подход к съему информации.

— Ты сам обо всем догадываешься, — сказал Тоцкий в слух. — Тебе надо, чтобы я подтвердил твои предположения?

— Хотелось бы, не скрою.

— И на обмен информацией согласен?

— Смотря, что попросишь. Кстати, ты знаешь, о чем просить?

— Честно? Пока нет. Но зато знаю, о чем говорить не буду.

— Если ты о тех, кто был с тобой в загородном доме, то я тебя уже и не спрашиваю. Просто дай свою версию происходящего. Дополни то, что ты рассказал о Красновой и всех остальных.

— Ладно, — сказал Тоцкий, — останови здесь. Мне в туалет надо. Заодно и поговорим. Да не бойся ты! Я не буду бежать.

Миронов остановил машину, отстегнул «браслеты» от дверной ручки и, когда Тоцкий вышел на обочину, опять сковал ему руки спереди.

— Давай, — сказал он, — действуй.

Тоцкий отошел на несколько шагов в сторону, и начал действовать, обильно орошая придорожную траву. Миронов ждал его, облокотившись на крышку багажника, не то, чтобы до конца расслабившись, но и не слишком напряженно поглядывая за подопечным. Закончив справлять нужду, Андрей подошел к нему и стал рядом, с удовольствием вдыхая свежий ночной воздух. Даже курить не хотелось. Несколько минут они простояли молча, наблюдая за проносящимися мимо машинами, достаточно редкими в это время суток.

— Работа у тебя собачья, — сказал Тоцкий.

— У тебя тоже, — отозвался Миронов.

Они опять помолчали. Миронов суховато прокашлялся.

— Это только версия, как ты понимаешь, у меня не было возможности собрать информацию в серьез, — начал, наконец, Тоцкий. — Я сразу был внутрисобытий, и об объективности и речи нет. И скажу я тебе не все, а только то, что смогу. Чтобы никому из моих не навредить.

— Я понял.

Неторопливо, четко выверяя сказанное, Тоцкий изложил ему свой вариант произошедшего, ни словом не упомянув, ни МММа, ни то, что Костя жив, ни то, что, по его расчетам, Диана с детьми уже пересекла границу. Только костяк интриги — так, как он ее видел и понимал. Не более.

— Похоже, — задумчиво сказал Миронов, чуть погодя. — Несколько масштабнее, чем я себе представлял, но в целом и общем — похоже. Не скажу, что тонко продумано, но, скорее всего, я не все знаю, для того, чтобы оценить изящество замысла.

— Вот за что я вас особо люблю, — произнес Тоцкий, с плохо сдерживаемой злостью, — это за то, что там, где я вижу сломанные судьбы и забранные жизни, вы находите изящество замысла.

— Так оно есть! — возразил Миронов, провожая взглядом огромный грузовик с синим матерчатым тентом прицепа, — Что делать, если оно есть? Вы, конечно, ребята ушлые, но материалы на вас, с момента открытия банка, копятся и копятся. Вы в постоянной разработке, как и все остальные. Что-то мы упускаем, что-то вы успеваете спрятать, но цельная картина у нас есть в наличии. И вчера была, и позавчера.

— Ждали, как ты говорил, команды «фас»?

— Давай лучше так — просто ждали команды. И дождались.

— По-твоему, правдивый ты наш, это нормально? Рвать нас на части не по закону, а по отмашке?

— Послушай, Андрей! А почему это вас, собственно, нельзя порвать? Почему ты так убежден в том, что вы особенные? Да никакие вы не особенные! Чуть умнее, чуть крупнее, чуть удачливее — и вся разница. Могли порвать других, но приказали — вас. Основания-то есть. Вы все одним мирром мазаны — и большие, и малые. И средние тоже.

— Закон суров, но он закон. Но не для всех. И не всегда. Сегодня в программе нашего цирка — правосудие по жребию, — объявил Андрей голосом шпрехшталмейстера. — На арене — группа дрессировщиков-силовиков, и стая диких и кровожадных банков. Алле-оп!

— Можешь иронизировать, сколько хочешь. Шут гороховый! — с раздражением сказал Миронов. — Что ты мне пытаешься доказать? Смелость свою?

— То, что и вы одним мирром мазаны, Александр Сергеевич. Ты, и твои шефы. Тебе сказать, пока нас никто не слышит и не видит, сколько денег я им переносил? Так, прикидочно, плюс-минус сто тысяч? Знать хочешь?

— Ты на меня чужие грехи не вешай. Я у тебя денег не брал.

— Так и я у тебя их не крал. Что ж ты мне руки крутил?

— Крылья не проросли, Тоцкий? Нимб голову не жмет?

— Нет. Это только ты у нас святой. А мы грешные. Нам по рангу ангельские атрибуты не положены. Мы банкиры — чертово семя. А вы — не о себе, о простом народе, о державе заботитесь! А ты представляешь себе, что начнется сейчас? Сколько денег у нас на вкладах? Те самые пенсии, «гробовые» деньги, новогодние, праздничные и прочие? А сколько фирм вы сегодня завалили? Сколько предприятий? Ты наивный, наверное? А кредиты, векселя, зачетные схемы, снабжение, сбыт, зарубежные контракты? Зарплатные программы? Карточные счета? Дальше перечислять? Они ведь не в воздухе держались — на нас, кровопийцах! Ты думаешь, всем этим людям кто-нибудь что-нибудь вернет? Хрен тебе! — Тоцкий перевел дыхание. — Всю жизнь терпеть не мог фанатиков и энтузиастов! Честное слово, если бы ты за долю работал, я бы тебя понял! Так нет — за идею!

Тоцкий нервно хохотнул.

— Работнички! Ты тут из себя целку корчишь, а все это делается для того, чтобы у нас отобрать и между собой поделить. И ничего другого, вроде мировой справедливости и царства закона, за этим нет. Банальный «гоп-стоп», только с размахом.

— Вор у вора шапку украл. — Сказал Миронов мрачно. — А тот кричит — держи вора!

— Точно. Здорово формулируешь, почти как Гегель. Только тебе-то что? Ты же на другого вора работаешь! И этому вору по хер, совершенно, кого, попутно, он гробанет. Бабушку Дусю, или какой заводик. Он о своем кармане думает! Боже мой, ну, где вас, таких идиотов, берут? Разводят, что ли? — Тоцкий вздохнул и понизил тон. — Нет за этим правды, капитан, нету! Никакой! Ничего за этим нету, кроме жадности к деньгам и к власти. Не на государство ты работаешь, Александр Сергеевич, а на вполне конкретных лиц. И пока ты этого не поймешь — майором, как ни жаль, не станешь. Так, что, говоря твоим языком, ты такая же сволочь, как и я, только с другой стороны баррикады.

Оба замолчали, не глядя друг на друга. Тоцкий, извернувшись, с трудом достал из кармана сигареты и, все-таки, закурил, хотя во рту было горько и сухо. Есть ему хотелось — немыслимо. До боли в желудке.

— Ты, какого года? — спросил он, чуть погодя.

— Шестьдесят седьмого, — сказал Миронов. — А ты — шестьдесят четвертого.

— В деле написано?

— Ага. — Миронов закашлялся. — Вот, блин.

— Чего ты кашляешь все время, как чахоточный?

— Курить бросил неделю назад. Кашель — задрал. И жрать постоянно хочется. И курить.

Тоцкий щелчком отправил окурок на асфальт и проводил взглядом красный огонек, брызнувший искрами.

— Я два раза бросал, — сказал он

— Как говорил Марк Твен, — начал Миронов.

— Нет ничего проще, чем бросить курить, — закончил за него Тоцкий.

Мимо, обдав их густым облаком выхлопа плохо настроенного дизеля, проехал очередной грузовик.

— Куда едем, Шарапов? — спросил Андрей.

— В СИЗО я тебя не повезу, — сказал Миронов серьезно, — не думаю, что это безопасно. До утра перекантуемся у меня в кабинете, а потом пойду просить начальство о спецрежиме содержания. Как для особо важного свидетеля. Аргументы у меня есть.

— Аргументов я твоему начальству отнес столько, что и выпустить можно.

— Ну, это вряд ли… Но о том, что, сколько и кому ты носил, настоятельно рекомендую не упоминать. Не дразни гусей.

— Просто сообщаю, что имею законное право на доброе к себе отношение. Слушай, Саша, а ты на нашем деле давно?

— С тех пор, как вы метизный банкротили. Только там я не нашел ничего такого.

— Было бы удивительно, если бы нашел. Все делалось согласно букве закона. С минимальными отклонениями. — Тоцкий вспомнил, как Калинин разрабатывал схему банкротства, и как изящно она была проведена в жизнь, и невольно улыбнулся. Прихвастнул Миронов, говоря, что его ведомство имеет полную картину их деятельности. Явно прихвастнул.

— Так это на тебя Денис жаловался? Молодой, горячий, роет, что твой шагающий экскаватор — асфальт пластами поднимает…

— Рыбаков Денис? На меня.

— Денег не предлагал?

— Не-а.

— А предлагал бы — ты б не взял?

— Не взял бы.

— Хочешь — угадаю?

— Что?

— То, что квартиры у тебя нет. Машины тоже нет. Живете вы с женой у твоих родителей. И в отпуск не ездили года два.

— Почти угадал, — сказал Миронов. — Только жены у меня тоже нет. Умерла жена три года назад. При родах. Вместе с ребенком.

И добавил.

— Мы дочку хотели.

— Извини, — сказал Тоцкий.

— Ничего, — отозвался Миронов. — Откуда тебе знать? Ты мое досье не читал.

Он потер пальцами свои рыжеватые брови и несколько раз кашлянул.

— И квартиру мне ведомственную дали. За три месяца до родов. Но я там бываю редко. Мне у родителей легче. А там — я не могу, все время вспоминаю. Что замолчал, Андрей? Удивился, что я тоже человек? Хоть немного?

Тоцкий промолчал.

— И не заказ я выполняю, а просто делаю свою работу, хоть тебе это не докажешь, — продолжал Миронов ровным, совсем лишенным эмоций голосом. — И все вокруг вижу. Машины вижу, квартиры вижу, канарский загар вижу. Это ваше, ребята, счастье, что вокруг столько продажных. На этом ваш бизнес и держится. И из-за этого вас убивают. Такие правила. Вы сами согласились по ним играть. Ни тебя, ни меня — никто не заставлял. Мы сами выбрали свое дело, так?

— Так, — согласился Андрей. — Опять все правильно. И логика железная. Вот только с точкой отправления ты мазанул. Тебя мне не убедить, я знаю это точно. Но, все-таки, раз у нас сегодня пошла такая пьянка, я скажу. Ты историк, ставший чекистом. Я физик, ставший банкиром. Бывшие однокашники, ставшие врагами. Ты — служишь системе. Система служит своим хозяевам, и они устанавливают правила. Эти правила могут нам с тобой претить, но они есть, и от этого никуда не деться. Хочешь работать — плати за «крышу» или сворачивай лавочку! Не хочешь оставаться нищим — уходи от налогов и плати, чтобы этого не замечали! Плати — и будешь безнаказанным, всеобщим баловнем и любимцем. Плати, и тебя наградят, как почетного налогоплательщика, хоть ты и не дал ни копейки в казну! Какая, на хер, разница. Только плати! Чем выше покровитель — тем круче бизнес, и тем громче потом уголовное дело. Но тем и выше у тебя шансы выйти сухим из воды — заплатив адвокатам и судьям.

Тоцкий хмыкнул иронически.

— Даже в тюрьме мы покупаем себе нормальную жизнь, там те же законы — плати и все доступно. А убивают, Александр Сергеевич, нас не по правилам, а потому, что кому-то нужно занять наше место. Чтобы посадить на него своих людей и получать долю. Убивают из-за денег и власти. И не только банкиров. И политиков убивают. И журналистов. И честных до невменяемости сотрудников правопорядка, которые суют свои носы, куда не надо — тоже не жалуют. Таких, как ты, например. И простых прохожих, чтобы больше боялись, по случаю шлепают. Такие дела…

Скажу честно, я, действительно, не ожидал увидеть в тебе человека. В вашем лесу люди не водятся — не то место. Но как ни крути… Ты ведь тоже в игре, Саша, если не говорить красивых слов. И правила для тебя — те же. Мотивация, правда, у тебя другая. Так это, скорее, горе, чем счастье.

— Здорово ты все расставил по местам, — сказал Миронов с той же тусклой интонацией. — И себя не пожалел. А я все ждал, когда ж все будут в говне, а ты в белом фраке. Но ничего, я не обижаюсь. Один совет все же дам, прислушайся. Тебе придется давать показания и, в любом случае, ты скажешь, пусть косвенно, больше, чем хочешь. Не перебивай! — он предостерегающе поднял руку. — Так вот, чем быстрее ты скажешь больше, тем выше твои шансы остаться целым и невредимым. Просто — выбери, о чем говорить. О друзьях говорить вовсе не обязательно. Существуют и другие темы для разговора. Я ясно выразился?

— Спасибо за совет, — ответил Тоцкий и посмотрел собеседнику в глаза. Внимательно так посмотрел. — Я подумаю.

— Подумай. В конторе кабинеты пишутся. Там не поговорим, — Миронов потянулся с хрустом в суставах и заразительно зевнул. — Ладно, философ, садись, поехали. Еще полчаса и там забьют тревогу — куда подевались. К тому же в кабинете у меня есть бутерброды. И чайник.

Они сели в машину и Миронов завел двигатель. На лобовом стекле мелкими каплями лежала ночная роса.

— Ты серьезно собираешься делиться с преступником бутербродами? — спросил Тоцкий.

— С преступником? — переспросил Миронов, оглядываясь через плечо. — А что, суд уже состоялся?

Андрей негромко рассмеялся.

— Пока нет.

— Значит, бутерброд получишь бесплатно. А судью купишь чуть позже. И выйдешь сухим из воды.

— Ты начал рассуждать, как банкир.

Они проскочили ночной Новомосковск, быстро вырулили по виадуку на основную трассу и, в конце Подгородного, натолкнулись на опущенный шлагбаум поста ГАИ.

Судя по бронежилетам и каскам ОМОНа, по трем ГАИшным машинам, запаркованным возле уродливого строения «дежурки», ловить и просеивать через мелкое сито все живое, с утра не и переставали. Проверяли «с душой», особенно грузовики «дальнобоя», где можно было поживиться, и, поэтому, несмотря на поздний час, возле шлагбаума скопилось полдюжины машин — четыре легковушки и пара груженых «камеонов». Александр Сергеевич притормозил, и уверенно объехав стоящие легковушки, мигнул фарами.

Несмотря на это, высокий, худой, как жердь, гаишник, окинув равнодушным взглядом «Опель» Миронова, указал на обочину светящимся жезлом.

— Номера не разглядел, — сообщил Тоцкому Миронов, останавливаясь, — сейчас буду воспитывать.

И привычно полез в нагрудный карман за удостоверением, одновременно опуская водительское стекло.

— В чем дело, старшина, — сказал он официальным тоном, подходящему к машине патрульному. — Цифры не различаете? Или буквы? Капитан Миронов, СБУ. Освободите проезд.

— Старший сержант Киреев, областное ГАИ, — сказал гаишник без особого испуга и пиетета. Ваши документы, пожалуйста.

Миронов показал ему удостоверение, не выпуская из рук, в открытое окно, чуть сощурившись от яркого света фонаря, которым подсвечивал патрульный.

— Рассмотрели?

— Прошу прощения, — сказал сержант более вежливо. — Кто у вас в машине?

За его спиной вырос боец «Беркута» — в полном боевом снаряжении, с АКМ на животе и надвинутой на лоб каске. Второй, брат-близнец первого, тенью скользнул к машине со стороны пассажира. От «дежурки», придерживая рукой малиновый берет, трусил командир наряда — старлей, чуть пониже ростом, чем его бойцы, но широкий в плечах настолько, что казался квадратным.

— Арестованный в машине, — сказал Миронов уверенно. — А в чем дело? Моего удостоверения не достаточно?

— Выходит, что нет, господин капитан, — сказал сержант, не скрывая неприязни, — попрошу вас выйти из машины. И вашего пассажира тоже.

— На неприятности нарываетесь? — спросил Александр Сергеевич, добавив в голос изрядную толику стали.

— У меня приказ, — отчеканил сержант, — выйдите из машины.

Стоявший за ним омоновец, по-кошачьи мягко, сместился влево, обходя жердеобразного гаишника. Челюсти, под надвинутой на глаза каской, равномерно двигались. Тоцкий заметил, что и второй боец, шагнув, замер истуканом у правого крыла, направив ствол автомата в салон автомобиля.

Миронов, нехорошо усмехнувшись, открыл дверцу и, бросив Тоцкому коротко «Сиди!», вышел на улицу, под неприятный, мертвенный свет ртутных фонарей.

— Капитан Миронов, — представился он подоспевшему офицеру.

— Старший лейтенант Фролов! — омоновец небрежным движением отдал честь. — Чего требованиям не подчиняетесь, господин капитан?

Миронов молча продемонстрировал свое удостоверение и спрятал его в карман.

— Понятно, — сказал старлей. — Только это сути не меняет. У нас особые распоряжения, так что попрошу выполнять.

— Рискуешь, старший лейтенант, рискуешь! — процедил сквозь зубы Миронов, но дальше нагнетать обстановку не стал, а открыв заднюю дверцу произнес официальным тоном, обращаясь к Тоцкому:

— Выйдите из машины!

Андрей молча повиновался.

— Так, — сказал омоновец, с любопытством разглядывая его, — а это что за окольцованная птица?

— Это арестованный, — пояснил Миронов спокойно.

— А документы у арестованного есть? — осведомился старлей, поворачиваясь к нему.

— В Управлении его документы, — сообщил Миронов, — я, кстати, сейчас туда позвоню, а завтра утром подам на вас рапорт.

— Рапорт? — омоновец улыбнулся, и при этом его лицо окончательно потеряло немногочисленные скругления на углах черепных костей, превратившись в геометрически правильную фигуру — квадрат. — Рапорт — это можно. Это нам, капитан, раз по тридцать за день обещают. Мы привычные. Багажник откройте. Гриша, осмотри салон.

Миронов молча обошел «Опель» и открыл багажник, который был девственно чист и пуст. Омоновец, стоявший у правого крыла, сопя, полез во внутрь машины, цепляясь за сидения автоматным стволом.

Александр Сергеевич достал мобильный и набрал номер дежурного по управлению, но нажать на кнопку вызова не успел — старлей ловким и стремительным движением выхватил трубку из его рук.

Миронов задохнулся от ярости и, побелев лицом, шагнул вперед, но натолкнулся грудью на руку омоновца, выставленную вперед широкой, как лопата, ладонью. Ощущение было такое — будто бы в солнечное сплетение ему уперлась толстая дубовая ветвь.

— Не спеши, капитан, — сказал старлей дружелюбно. — Погодь! У тебя своя работа, а у меня своя. Что там, Гриша?

Боец уже лез из салона наружу, радостно щерясь и преданно глядя командиру в глаза.

— Ствол, товарищ старший лейтенант! Ствол у них под сидением! Импортный!

Тоцкий бросил на Миронова быстрый взгляд и получил ответный. И во взгляде СБУшника особой уверенности не было. А вот растерянность была. И страх — был.

— Тряпкой бери, — приказал бойцу старлей, — и аккуратнее, «пальцы» не сотри.

— Ваш пистолет? — спросил он Миронова, по совиному склонив голову к плечу, от чего залихватски сдвинутый набекрень берет стал под прямым углом к земле.

— Мой в сейфе, в кабинете, — ответил Миронов, беря себя в руки, — а это ваш, наверное.

— Товарищ командир, — заголосил восторженно Гриша из «Опеля», — у них тут еще и «глушак» под ковриком!

— И «глушак» мой? — спросил старлей удивленно. — Ну, капитан, ты даешь! Или ты не капитан вовсе, а, Миронов? Что ж ты с собой левые стволы возишь?

— Я капитан СБУ, Фролов! — сказал Миронов, сдавленным от злости голосом. — А вот ты завтра, Фроловым останешься, а вот старлеем — вряд ли.

— Будет обидно, — сказал Фролов, насупившись, — но, посуди сам, капитан, очень все подозрительно выглядит. Человек без документов — в наручниках на заднем сидении, ствол с глушителем под ковриком. А по городу — «Перехват», говорят «жмуров» кто-то настругал немеряно, и банкиров каких-то беглых ищут. Что мне, сироте, делать? А вдруг у тебя «корочки» левые, а борзеешь ты, чтобы на понт меня взять? Проверить надо. Позвонить. Удостовериться. Не каждый день такое вижу.

— Позвони, — сказал Миронов, кривя рот. Ему явно было не по себе от такого наглого «наезда». — Удостоверься. У тебя телефон в руке и номер набран — только кнопку нажать.

— У меня? В руке? — удивился Фролов. — Ах!

«Нокия» грянулась об асфальт и разлетелась на несколько кусков, один из которых, особенно крупный, омоновец для верности прибил подошвой ботинка. Хрустнула пластмасса.

— Ай-ай-ай! — сказал Фролов, картинно морщась, — какое горе! Разбилась. Дорогая, наверное? Извини, капитан, я такой неуклюжий. Как же мы сейчас позвоним?

— Если ты думаешь, что я брошусь на тебя с кулаками, то ошибаешься.

Миронов, при виде разбитого вдребезги телефона, вдруг почувствовал спокойствие. Все становилось понятно, хотя от понимания веселее не стало, скорее уж, наоборот — совсем грустно. Он посмотрел на Тоцкого и увидел, что Андрей смотрит на него с сочувствием, как на собрата по несчастью.

— Жаль, — признался Фролов, — что не бросишься. Я, честно говоря, надеялся. Ну, не все коту масленица. И так — хорошо. Пистолетик оформим — поедем к нам, разберемся, а утром — ты меня увольнять будешь.

— А пакетик с белым порошком где? — спросил Миронов.

— А что — надо? — осведомился старлей. — Сейчас поищем! Гриша! Давай пушку сюда!

Боец Гриша со свертком, из которого торчала массивная рифленая рукоять, подбежал, топая ногами.

— Рядовой Совенко! — скомандовал Фролов.

— Я!

— Пакет с белым порошком в машине был?

— Никак нет!

— Плохо искал, рядовой Совенко! Еще раз осмотри салон. И запаску в багажнике.

— Есть!

— А пока рядовой Совенко ищет, — продолжил Фролов, глядя на Тоцкого, — ты, птица, скажи мне, как тебя зовут. А то мне твое лицо знакомо до боли.

Андрей молчал. Это был спектакль. Вызывающая демонстрация силы. И было в ней что-то искусственное, что-то рождавшее в мыслях Тоцкого сравнения с плохим кинофильмом. Наигрыш, что ли? Так вели себя гестаповцы в детском кино про «войнушку», НКВДешники в американском муви категории «В», снятом режиссером никогда в глаза не видевшем живых чекистов.

Но настоящий ОМОН, а с «красными шапочками» Андрей сталкивался неоднократно, вел бы себя не так. Жестко, нагло, безжалостно, но не так. И кураж бы был, но не такой.

— Вопрос слышал, голубь? — спросил Фролов, подходя ближе. — Или повторить?

— Слышал, — сказал Андрей. — Кисилев. Павел Афанасиевич.

— И за что тебя, Павел Афанасиевич, повязали?

— По восьмидесятой.

— Валютчик, значит? — переспросил старлей, задумчиво потирая квадратный подбородок рукой.

Тоцкий, не отрываясь, смотрел на тыльную сторону ладони Фролова, на которой из-за линии синего горизонта вставало синее солнце с тонкими синими лучами. На синий перстень, охватывавший короткий, поросший рыжими волосками палец с крепким желтым ногтем. В голове его защелкал тот самый компьютер, который неоднократно выручал его в трудных ситуациях на протяжении всей жизни.

Стальная «фикса» во рту улыбчивого «рядового» Совенко, татуировка на руке «старлея» и его приблатненный говорок, разлетающийся на куски телефон Миронова…

Он перевел взгляд на Александра Сергеевича, стоявшего в окружении вооруженных автоматами людей, потом на опустевшую площадку с уродливыми бетонными блоками перед «дежуркой» ГАИ, с которой за эти десять минут исчезли и легковушки, и грузовики «дальнобоя». На пустую ночную трассу, теряющуюся в темноте и на далекие огни города, расцветившие небо на юге призрачным электрическим заревом.

Он посмотрел прямо в глаза Фролову и спокойно спросил, уже понимая, что мышеловка захлопнулась:

— А тебя, как зовут, браток? Или хотя бы «погремуху» скажи…

Фролов в первый момент опешил, но тут же весело рассмеялся.

— Сообразил-таки, голуба? Мне говорили, что ты, бля, смышленый! А ментенок-то, лох конченый, схавал. Молодец, Андрюха!

До Миронова, наконец-то дошло, что происходит, и он инстинктивно рванулся к «старлею», но получил от ближайшего «бойца» стволом по ребрам и, согнувшись, упал на колени. «Боец» с удовольствием добавил ему ботинком по почкам, окончательно вжившись в роль омоновца.

— Я не молодец, — сказал Тоцкий, — просто ты — заигрался. Так был похож, что было непохоже.

— Ну, это ты зря, — огорчился Фролов, — вас мы, все-таки, развели.

— Развели, — согласился Тоцкий. — А что дальше?

— А дальше, — сказал Фролов, — для вас — ничего. Были, и нету. Купил ты чекиста, Андрюха. Купил со всеми потрохами. И ушли вы вдвоем в светлую даль. В Мексику, например. Классная страна, Андрюха, гадом буду. Был там, в прошлом году — телки, зашибись. На пляже — половина с голыми сиськами. Тебе понравится, братан!

— Как глупо, — подумал Тоцкий, — как все-таки глупо. Как мерзко будет умирать от рук такого приблатненного мудака, мнящего себя уголовным авторитетом. Сопляк зеленый, гнида, с ходкой на год по хулиганке, собравший вокруг себя «качков» и прочих толстолобиков. Попандопуло из «свадьбы в Малиновке», опереточный бандит с настоящим «калашом». Но смерть от него будет самая настоящая, вот в чем проблема.

— На ментов работаешь? — спросил Андрей.

— Какая тебе разница, — подмигнул Фролов, поправляя берет. — Кто платит, на того и работаю. А за тебя — платят хорошо. Давай, в машину, Андрюха, прокатимся!

— Рядовой Совенко! — гаркнул он, — Мента — на заднее сидение!

Ошеломленного Миронова приковали к левой двери его машины, Тоцкого к правой. Сам Фролов втиснулся на переднее сидение, заполнив его целиком своим массивным телом — от обшивки дверей до подлокотника. На водительское сидение сел человек в гражданской одежде, завел двигатель и, трогаясь с места, сказал не оглядываясь.

— Ну, привет, Тоцкий!

— Привет, Зуй! — сказал Андрей. — А я все думал, кто ж проконтролирует, чтоб я не перекупил этого Робин Гуда. А это ты. Не бздошно, а, Зуйко? Ты ж у нас не киллер? Кстати, Александр Сергеевич, знакомься, если не знаком. Настоящий майор ОБЭПа — Анатолий Олегович Зуйко. Но вы, наверное, встречались…

— Встречались, — процедил Миронов сквозь зубы, — доводилось.

— Это к нашему спору, Саша, — сказал Тоцкий, — дополнительный аргумент. Чтобы ты не сомневался, кто и на кого работает. Зуй, а Зуй, ты не помнишь, сколько наших фирм ты «крышевал»?

— Иди ты на хер, Тоцкий, — беззлобно выматерился Зуйко. — «Крышевал» — не «крышевал» — ну какая теперь разница?

— И я не помню. Но много. А денег, сколько в месяц за это получал, помнишь?

Зуйко промолчал, а Фролов рассмеялся, запрокидывая квадратную голову.

— Следы заметаете, Анатолий Олегович? Страшно стало? С ладони кушать было не страшно, а теперь — страшно?

— Чего мне покойника бояться? — осведомился Зуйко спокойно.

— А ведь подставил тебя Кондратюк, Анатолий Олегович. Не он — ты грязную работу делаешь. Ну, ладно, меня — ты ж и офицера безопасности мочить собрался. Коллегу, можно сказать…

— Издержки производства, Андрюха, — весело сказал Фролов, — если бы этот «шустрик» тебя не повязал и не возил с собой, как плюшевого мишку — был бы жив — здоров. Нам лишние «жмуры» без надобности.

— Был ты, Толя, просто продажный мент и взяточник, а теперь — будешь убийцей без постоянных доходов. Кто ж тебе бабки понесет?

— Найдутся люди, — сказал Зуйко. — И до тебя — не бедствовали, и после тебя не будем. Вы приходите и уходите, а мы остаемся. Не льсти себе, Тоцкий. Месяц — два и о тебе никто не вспомнит. Ни о тебе, ни о нем, — он мотнул головой в сторону Миронова. — Ничего личного, Андрей. Это просто самооборона.

— Понятно, — Тоцкий отметил, что они уже въезжают в город, — а Лукьяненко — это тоже самооборона?

— Причем тут Лука? — удивился Зуйко. — Это не мы ему, а он нам твою контору заказывал. Он теперь крутой и гордый, не на нас пашет. Раньше с докладами бегал, а теперь, сука, ни его, ни бабок за работу, в срок не дождешься. У него своя поляна. Ну, и хрен с ним! Он, кстати, говорил тебя не трогать пока, да вот незадача вышла. У нас с Гришей другое мнение.

— Эх, Зуй, — сказал Тоцкий, — знал я, что ты жадный, но ты еще и глупый. Чужую игру ломаешь. А Лукьяненко не придет, и денег не принесет.

— Принесет, куда он денется.

— Застрелил я его, Толик, — сказал Тоцкий просто.

Зуй захохотал и оглянулся через плечо.

— Ты? Луку? Ой, не пи…ди, Тоцкий, не вырастешь! Лука таких, как ты на завтрак ест.

— Хочешь, — спросил Фролов с той же веселой интонацией, — я его ё..ну, чтоб не базарил?

— Да хер с ним, — сказал Зуйко, — пусть базарит, с него станется. Луку он замочил, Жюль Верн ёб…ый! Ты «люггер» с собой взял?

Фролов кивнул.

— Если нарвемся на настоящий патруль — мочи обоих.

— Не бзди, прорвемся.

В свете редких фонарей Тоцкий увидел, как смотрит на него Миронов, и понял, что, в отличие от Зуйко, Александр Сергеевич ему поверил.

— Ты, бля, на этом берегу организовать не мог? Теперь до Сурско-Литовского переться, — зло сказал Зуйко, когда они проезжали здание бывшей рабочей «общаги», ныне офис Шестого управления, в котором несмотря на предутренний час, светилась добрая половина окон.

Доблестные слуги народа горели на работе. Ночь — хорошее время для того, чтобы дожать допрашиваемого. Никто и ничего не увидит, никто и ничего не докажет. Ночью — адвокаты спят. Не спят «опера», выпившие водки, не спят задержанные, прикованные к батарее. Где-то в недрах этого серого уродливого дома не спал, волновался за исход конфиденциального дела, подполковник Григорий Кондратюк — бескорыстный борец с организованной экономической преступностью, один из ста самых богатых людей этого города.

— Ну, на кой хрен мне этот головняк? — продолжал возмущаться Зуйко. — Надо было в лес заехать, и все дела.

— Кладбище — лучше. Да не кипишись, доедем. Тачка ГБшная. Ксивы есть. Так что, пацаны, готовьтесь! Похороним мы вас сегодня, а оркестр над вами сыграет завтра, — сказал Фролов и засмеялся. — Нет, Зуй, прав Андрюха, если б мне кто раньше сказал, что я с ментом на мокрое дело пойду, я б ему глаз на жопу натянул, чтоб не пиз…л зазря.

Андрей услышал, как рядом с ним, сквозь зубы застонал от бессилия и безысходности Миронов. «Опель» пронесся по пустому проспекту, мимо уродливого бетонно-стеклянного куба «Дома Торговли», взмыл на виадук и, сопровождаемый подмигивающими огнями работающих в дежурном режиме светофоров, влетел на Новый мост. Мост был пуст, только ближе к далекому противоположному берегу Днепра, двигались фары встречной машины. Фролов крутил ручку магнитолы, в динамиках булькало, и шипела пустая несущая.

Шансов не было. Вернее был один, но настолько призрачный, что его-то и шансом назвать было нельзя. Но на кладбище его не будет точно. Их тела лягут в ямы, прикроются тонким слоем земли. А с утра или днем, ставший поверх тел гроб, с официальным покойником внутри, превратит их в без вести пропавших. В беглецов, исчезнувших без следа. Тоцкий не привык жить без борьбы, и умирать без нее тоже не хотел. И он решился.

— Сейчас, — подумал Тоцкий, и, посмотрев на спидометр, стрелка которого колебалась на цифре «сто тридцать», оценил расстояние до встречной машины. Фары приближались. «Опель» уже достиг середины моста. И в этот момент Тоцкий, изогнувшись немыслимым образом, приподнявшись на сидении в почти акробатическом пируэте, ударил майора Зуйко твердым каблуком итальянской модельной туфли прямо за ухом. Удар получился удачным. Голову Зуя отбросило, как от выстрела, и майор с глухим звуком приложился лбом и глазом о стойку дверей.

— Держись! — закричал Андрей Миронову, примеряясь садануть Зуйко еще раз, если тот вдруг очнется. Но Зуйко мешком завалился с сидения на Фролова, не давая ему перехватить руль.

«Опель» стремительно увело влево, на встречную полосу, болтнуло вправо, раскачивая, потом опять влево и со скоростью пушечного ядра бросило на ограждение. План Тоцкого почти удался. Почти.

За многие годы, на полотно моста легли десятки слоев асфальта. Его положено было снимать при ремонте, но никто не хотел перерезать магистраль, связывающую два берега большого промышленного города, надолго. Сходило и так. Покрытие становилось, толще и толще, высота отбойников у парапетов — все меньше и меньше. И это стало решающим обстоятельством для Тоцкого и Миронова, использовавших свой шанс на спасение до конца.

«Опель», приподняв правые колеса, ударил левой стороной передка в бордюрный камень, и взлетел в воздух, забрасывая багажник над парапетом. Потом он медленно повернулся вокруг своей оси, теряя оторванные ударом колеса, над бетонной решеткой внешнего ограждения, словно спортсмен, прыгающий в высоту методом «фосбери флоп». На мгновение автомобиль замер в высшей точке траектории и ухнул вниз с головокружительной высоты центрального пролета.

Машина падала в воду несколько долгих секунд. Пронзительно, по-бабьи, визжал Фролов. Тоцкий увидел сумасшедшие глаза Миронова и успел подумать, что, по крайней мере, сам выбрал себе смерть. Смерть посередине реки. Артур остался на том берегу. Красновы успели на этот. А он останется здесь, между, в неторопливо текущих, серовато-черных водах Днепра. А еще он успел…

«Опель» ударился о воду крышей, с такой силой, что ее вмяло во внутрь салона, словно сделанную из фольги, стекла вылетели во все стороны со звуком ружейного выстрела. И, прежде чем осели брызги, поднятые его падением, перевалился на нос, показав равнодушной луне искореженное брюхо, и начал тонуть, задрав в небо красные огни стоп-ламп.

Вода была мутной после дождей. И через минуту на поверхности ничего не было видно. Даже если смотреть с высоты моста, где замерли, вглядываясь вниз, испуганные пассажиры встречной машины.

Франц, действительно, прилетел под утро. Правда, не на санитарном самолете, тут Романовский ошибся — в аэропорту сел банковский джет. А вот врачей он привез сразу двух, вернее врача и сестру, и несколько чемоданов аппаратуры, на всякий случай.

Збышек категорически запретил перевозить Диану немедленно, и только на третий день смягчился, но эта задержка пошла Красновой на пользу. Костя сутками находился рядом с ней, практически не покидая палату.

Дашка с Мариком, которых привозил Томаш, порывались, было, остаться в больнице, с отцом и матерью, но Романовский и Франц, с помощью непреклонного Збигнева, увозили их на ночь в гостиницу. Днем Франц и Томаш, по очереди, их выгуливали по улочкам Хельма — Диана все еще быстро уставала от присутствия большого количества посетителей.

На второй день, когда Диана уже не выглядела, как оживший покойник, Романовский сделал фотографию и на следующее утро привез в госпиталь ее новый панамский паспорт и документы на детей. Подробности он не сообщал, но, судя по всему, без помощи Дитера и в этот раз не обошлось.

Сам Дитер звонил Косте по нескольку раз в сутки, расспрашивал о здоровье жены и детей и сообщал последние новости с Украины, в том, что касалось банковских дел. Вопрос о судьбах оставшихся там друзей Дитер упорно игнорировал, ссылаясь на неосведомленность, но Костя подозревал, и не безосновательно, что Штайнц, все-таки, какой-то информацией обладает.

И по рассказам Дитера, и по польским теленовостям, которые тоже освещали, хотя и не так подробно, основные события у соседей — дела у «СВ Банка» были просто из рук вон. Сказать честно — дел у него, вообще, уже не было.

Были бесконечные толпы вкладчиков у дверей головного офиса, были толпы чуть поменьше у дверей филиалов. Были намалеванные от руки плакаты «Верните наши деньги!». Были и другие, явно не кустарные, плакаты «СВ банк» — грабители народа!», «Банкиры — отдайте народные деньги!» и, неизвестно как затесавшийся, красно-кумачёвый «Слава КПУ!».

Были перегороженные стихийными демонстрациями проспекты и улицы, трогательные планы плачущих старушек, дедушек — ветеранов с орденами и медалями на груди, молодых женщин с детьми на руках. Были интервью с депутатами, комментарии тележурналистов, невнятное, но очень прочувствованное, наполненное искренним возмущением, выступление главы Национального Банка. Отметился министр внутренних дел, который, профессионально путая ударения, пообещал всех найти, поймать, разобраться и посадить.

Настырные журналисты опросили всех, до кого им позволили добраться, вплоть до господина Кононенко сотоварищи по партии «Вече», спикера Верховной Рады господина Шевченко, который в сортах кукурузы разбирался значительно больше, чем в банковских делах и нескольких разнополярных депутатов — один из которых был возмущен и называл происходившее грубым попранием демократических основ, а второй, наоборот, был рад случившемуся, и клеймил банкиров последними словами.

Мелькали фотографии Краснова, Гельфера — обе в траурных рамках. Комментарии, касавшиеся судеб руководства, были крайне скупыми. То, что касалось Кости, слово в слово повторяло репортаж криминальной хроники берлинского телевидения. В качестве авторской приправы использовались кадры архивов и достаточно не лицеприятный текст, полный домыслов и предположений, явно нашептанных на ухо.

О Гельфере говорили меньше и сопровождали все это исключительно архивной съемкой, в основном, кадрами с Ялтинских конференций. На экране телевизора Артур был деловит, но, все равно, неповторимо обаятелен и жизнерадостен. Это сквозило в жестах, улыбках, в особенном, чисто гельферовском, повороте головы, в том, как он крутил обручальное кольцо вокруг пальца, когда говорил. И Костя, вспомнив короткий рассказ Виталия о найденном ими теле, поблагодарил судьбу за то, что не видел Артура мертвым. При одной мысли, что он никогда не услышит в трубке хрипловатый, прокуренный голос, произносящий: «Костенька, дружище, есть классная мысль! Почти гениальная!» на глаза наворачивались слезы. Но плакать Костя не мог. В груди шевелился черный комок, щетинился щупальцами, и слезы высыхали, словно капли дождя на тлеющих угольях костра. А кровь, начинала шуметь в ушах, и удары сердца заглушали окружающие звуки.

А потом… Потом польский диктор произнес фамилию Марусича. Опять фото в траурной рамке. Архивная съемка с перебивкой, из снятых казенными операторами, кадров смятого «Мерседеса», вошедшего глубоко под прицеп грузовика. Потом — кадры прощания с покойным — закрытый гроб на возвышении, цветы, удивительно красивая женщина в черном. Мелькнуло лицо Виталия.

Короткий план спикера, чуть подлиннее — бывший Президент со скорбным лицом, вереница людей. Опять фото — в правом верхнем углу телеэкрана. И все.

Спрут торжествующе защелкал клювом и забился внутри. Еще одна смерть, которую никто не свяжет с делом «СВ банка». Просто трагическая случайность. Никто не свяжет, кроме Кости. И Виталия. И Тоцкого. И еще — того, кто эту случайность организовал. Костя и раньше не верил в случайности. Теперь — тем более. Если бы Андрей знал, что своим обращением за помощью подпишет МММу смертный приговор, он никогда бы этого не сделал. Но тогда бы — погибла Диана и дети. А они, слава Богу, живы.

— Спасибо, Михал Михалыч, — подумал Краснов, закрыв глаза, — пусть будет вам земля пухом. Отдать этот долг я никогда не смогу. Ни вам, ни Артуру. Клянусь, я не виновен в том, что вокруг меня гибнут люди. Я не прятался за их спины, поверьте. И не виноват в том, что остался жив, а вы ушли. Я постараюсь наказать виновных, если это будет в моих силах. И отдать долги живым. Тем, благодаря кому выжили мои близкие. И я сам.

Он сжал ладони в кулаки с такой силой, что хрустнули суставы.

— Никого! Неужели не осталось никого?

И он опять и опять щелкал пультом, переключая каналы в поисках так необходимых ему новостей.

О судьбе Андрея Тоцкого не сообщали ничего. О судьбе Калинина — тоже. Оба относились, скорее, к теневому руководству банка, и Краснов не удивлялся тому, что журналисты обходили их своим вниманием.

Об отцах-основателях тоже сообщали мало и в подробности не вдавались — они находились за рубежами родины и журналистов общением не баловали. Сенсационных материалов хватало и без их упоминания — органы следствия «сливали» доверенным лицам строго дозированные части конфиденциальной информации. Собственно говоря, это и информацией назвать было трудно — так, мелкий компромат. Но это подогревало воображение обывателей. И их недовольство. А что еще нужно любой власти, кроме направленного не в ее сторону недовольства?

Новость была горячей, даже по восточно-европейским меркам. Передач, особенно первых пару дней, было много — информации в них, наоборот, мало. Повторы, повторы, повторы. И новость начала сходить на нет.

На третий день, после прощания с поляками, нескольких часов перелета под бдительным оком бригады врачей из Берлина, супруги Звягинцевы — бывшие Красновы, с детьми, прибыли в Германию.

Дитер встречал их на той же бывшей советской военной базе, откуда вылетал Краснов несколько дней назад. У ангаров стоял лимузин, машина «скорой», два пограничника в полной форме, который немедленно поднялись на борт джета, и несколько машин сопровождения. Панамские паспорта не вызвали никаких вопросов и, через несколько минут, они с Дитером пожали друг другу руки. А потом, подумав несколько секунд, обнялись, совершенно по-славянски, похлопывая друг друга по спине.

В Берлин Костя ехал с женой в машине «скорой», которая доставила их в загородный дом Дитера. Селиться в каком-нибудь из отелей было крайне неблагоразумно. Русских в столице было очень много — Краснова могли узнать, а пока, для всех, он числился мертвым и воскресать чудесным образом не собирался.

Дитер тоже был озабочен этой проблемой, но, прежде всего, он озаботился тем, что несколько часов подряд, игнорируя вопросы Кости, расспрашивать обо всем, что произошло за несколько прошедших дней. Некоторые события настолько интересовали Штайнца, что он возвращался к ним, заставляя, сначала Костю, а потом и Диану, повторять рассказ по нескольку раз. Даже Марк был удостоен длительной беседы — для общей достоверности картины. Выводами Дитер делиться не пожелал.

— Я не совсем могу сложить паззл, — сказал он Краснову, по привычке теребя кончик носа, — но я обязательно его сложу. Просто, есть риск, что это будет совсем другая картинка. Детали — те же, а рисунок совсем другой. Одно могу сказать точно — никаких случайностей в этом нет. Это сложная, хорошо спланированная акция. Все элементы случайности внесены в схему нестандартными действиями людей. Человеческий фактор, который разработчики не учли в полной мере.

— То есть?

— Ты не попал к ним в руки и не был убит. Это раз.

— Это твоя заслуга, Дитер, и твоих ребят.

— Да, — согласился Штайнц, — меня в разработке не учли. И не могли учесть, если честно. А вот остальное — обязаны были предусмотреть, как варианты развития событий. Но упустили. Не учли побег Дианы — ее рассматривали, как инструмент давления на тебя — не более. И ее действия нарушили рисунок их игры. Не учли мужество Артура. Не учли отвагу и сообразительность твоего сына. Преданность и самоотверженность Тоцкого тоже не учли. Получился карточный домик. Со смертью Лукьяненко, как я полагаю, нарушилась вертикаль — именно он идеально подходил на роль посредника между силовыми структурами и посредником заказчика. Они просто обязаны были хорошо знать друг друга. И не то, чтобы доверять — какое уж тут доверие, но, по крайней мере, сотрудничать без особых опасений.

— Ты думаешь, что Лукьяненко не знал конечного заказчика?

— Думаю? — Дитер засмеялся. — Нет, Костя, я так не думаю. Я знаю. Только посредник и посредник — это основа основ. Если, конечно, заказчик не самоубийца. Я не могу сказать с точностью, какой длины цепочку выстроил покупатель столь специфических услуг, но предполагаю, что длинную. Но есть одно место, за которое можно зацепиться… Это гипотеза, но любая аксиома в детстве была гипотезой — это потом у нее выросли доказательства.

Дитер встал из своего любимого глубокого кресла и прошелся по гостиной.

— Человек, который разрабатывал схему, должен быть близок и к банку, и к заказчику. Он имел информацию о структуре банковских платежей, о схемах пользования корсчетами, об особенностях ваших «серых» подразделений, о расходных частях, перспективных планах по приватизации и управлению. И, одновременно, мог иметь доступ, я имею ввиду, несанкционированный руководством и учредителями, к чиновникам верхнего эшелона.

Он задумался на мгновение, лицо его приобрело несколько отвлеченное выражение, как у человека, идущего на ощупь в полной темноте.

— Дружеские связи тут не обязательны. Но это и не разовый контакт. Корни взаимодействий могут быть любые. Тут допускается все, что угодно. Родственные, дружеские, коррупционные связи, общие любовницы, страсть к картам, к бильярду. Даже мужеложство — если оно создает между ними скрытую общность. Нам остается только найти человека, отвечающего вышеперечисленным условиям. Он слабое звено и мы можем его вычислить. Беда в том, что достоверность наших предположений оставляет желать лучшего. Ищи общее и найдешь желаемое. Рисуем схему и определяем эту общность, но это будет всего лишь наиболее вероятное из всех решений. Зацепка, не более, но и это иногда дает многое. Зная, в какую сторону идти, уже легче искать доказательства. Если, конечно, это правильная сторона.

— Шпионские фокусы? — спросил Костя.

— Ты даже не представляешь себе, друг мой, — сказал Дитер с отсутствующим выражением лица, — насколько эффективными иногда бывают наши простые, шпионские фокусы. Рассказать, так не поверишь. Идем, я покажу вам одну кассету.

Кассета, которую показал Дитер, записали в тот день, когда Диану готовили к перелету в Берлин. На ней была пресс-конференция лидеров партии «Вече», под предводительством Ивана Павловича Кононенко. Рядом с премьером сидели верные соратники по партии, включая и красавицу Регину, и нескольких красноречивых оруженосцев, с фосфоресцирующими от преданности и холопской любви, глазами.

Иван Павлович был импозантен и велеречив до косноязычности. Он путался в деепричастных оборотах, и, судя по всему, в мыслях, отчаянно материл пресс-секретаря, готовившего спич. Но высказать основную идею ему удалось, а, закончив чтение «заготовки», он и вовсе заговорил неплохо — пусть и неправильно, но очень доходчиво.

Обрисовав ситуацию сложившуюся вокруг «СВ банка», Иван Павлович в две-три фразы, воистину Ван-Гоговскими мазками, очертил круг виновных в неуплате налогов родной державе, прозрачно намекнул, что все эти таинственные смерти — неспроста, а нити к руководству аферой тянутся так далеко вверх, что даже он смущается делать предположения.

Пожалев вкладчиков, добавив в голос дрожи, он сообщил, что в настоящий момент ведется поиск хозяев банка, и он лично проследит за тем, чтобы расхитители народных денег предстали перед судом. Он выступал в качестве премьера, говорил и вел себя, как премьер и Краснов не мог уразуметь, почему он разместил рядом с собой всю свою партийную верхушку. И лишь потом сообразил — Иван Павлович примерял новый костюм — на будущее, и не хотел сажать на него пятна.

Непопулярную часть речи произносила Регина, в которой Краснов, неплохо знавший ее по родному городу, увидел совершенно неожиданные для него, новые черты. (Так показалось не ему одному — Диана, полулежавшая в кресле, не выдержала, и от возмущения бездарной постановкой, разыгрываемой на экране, фыркнула «Вы только посмотрите — вылитая Жанна Д’Арк днепровского разлива!») Но, надо отдать должное, Регина в своем пессимизме была хороша — гораздо более хороша, чем ее партийный босс в своем стремлении понравиться.

Она, повторив отчасти, тезисы Ивана Павловича о вороватости банкиров и несовершенстве системы, доходчиво, а экономистом она была не худшим, чем оратором, объяснила слушателям, что вклады населения, положенные в «СВ банк», будут возвращать народу долго и нудно, а, может случиться, и никогда не вернут. Судя по кислым лицам присутствующих в пресс-центре журналистов, среди них было не мало людей, доверивших свои деньги разоблачаемым расхитителям.

Далее, Регина заверила почтенную публику, что партия «Вече» сделает все, что в ее силах, чтобы народ не пострадал. А если пострадал, то не очень. Партия «Вече» не допустит дальнейшего разворовывания Украины, ее задача реформирование системы, в том числе и банковской, с целью недопущения повторения таких страшных последствий человеческой нечистоплотности.

Дитер удивленно покачал головой, а Костя, знавший о не совсем праведных, и о совсем неправедных делах и интересах Регины, много и не понаслышке, был потрясен, с каким неподдельным гневом и непорочным лицом была произнесена речь — в газовой королеве пропадала великая актриса.

Ему, почему-то, вспомнилась картина «Свобода на баррикадах» — столько пафоса излучала миниатюрная женщина на экране. Не хватало только раненых коммунаров на заднем плане, пушечного дыма, застилающего план передний и французского триколера на обломанном древке в тщательно ухоженных пальцах, а также живописно вываленной наружу груди. В некоторую дисгармонию с образом входили бриллиантовые серьги в ушах, но — женщина остается женщиной, больно уж хороши были камни, украшающие госпожу Регину, чтобы быть оставленными дома, до более подходящего случая.

Два вьюноша, веком под сорок, ничем особым журналистов не порадовали. Речи их были яростны, но никто из присутствующих ими особо не интересовался. Главное было сказано. А вот вопросы…

Вопросов было много и, некоторые из них, были неудобными. По всему чувствовалось, что далеко не все журналисты к Ивану Павловичу и Регине Николаевне благоволят.

Когда камера показала хорошо знакомого Краснову журналиста «Делового еженедельника» Стаса Киричко, Дитер нажал на кнопку паузы.

— А вот начиная с этого места, — сказал он, — пресс-конференция была отредактирована. Эту запись без монтажа передали из Киева по моей просьбе, поэтому она полная. Ни на один из телеканалов это не пошло и в украинских газетах не появилось. Ваш премьер влиятельный человек. Зато зарубежные издания, которые освещают скандал с вашим банком, этот кусок публикуют и комментируют.

Стас Киричко на телеэкране поднялся и сказал:

— Киричко, «Деловой еженедельник». Иван Павлович, многие в деловых кругах сейчас вспоминают ваше столкновение с «СВ Банком» несколько лет назад.

Камера не показывала Кононенко, но Краснов представил себе, какое недоуменно-возмущенное лицо сделал премьер, услышав начало вопроса.

— Насколько мне известно, — продолжал Стас, переводя взгляд на Регину, — те события закончились для банка потерей нескольких предприятий и сменой поставщиков газа и электроэнергии. Но банк сохранил контроль над ключевыми предприятиями, в частности над Васильевским ГОКом. Сегодня нам стало известно, что акции Васильевки, принадлежащие «СВ банку» и некоторым аффилированным с ним компаниям — арестованы, а правительство рассматривает вопрос передачи ГОКа во временное управление другим структурам.

На слове «другим» Киричко сделал ударение, не то, чтобы совсем откровенное, но хорошо заметное, особенно в той тишине, которая воцарилась в аудитории.

— Не могли бы вы прокомментировать эти события?

Иван Павлович даже не замялся — что значит школа — и немедленно перешел в наступление.

— Прокомментировать события? — переспросил Кононенко. — Я не помню, — сказал он, сверля Стаса взглядом, — чтобы у меня с «СВ Банком» когда-нибудь был конфликт. Как я могу комментировать то, чего не было. Более того, у нас просто не могло быть столкновения коммерческих интересов. Я, как председатель облсовета их просто не мог иметь. Вопрос не по адресу.

Камера с удовольствием панорамировала по лицам журналистов. Многие откровенно улыбались, у других в глазах появился ужас.

— Зря он так, — подумал Краснов, — смелый парень, почти отчаянный, а Кононенко за меньшее колени поломать может, и в прямом, и в переносном смысле.

— Как я могу заставить кого-то поменять поставщиков газа или электроэнергии? — продолжал Кононенко. — Коммерческая структура сама выбирает наиболее выгодного поставщика и заключает с ним соглашение. Это ее дело и ее право. Я ни газом, ни электричеством не торгую. Опять не по адресу. И последнее, что касается Васильевки…

Премьер сделал паузу, привлекая внимание аудитории.

— Действительно, вопросы связанные с расследованием дела «СВ банка» уже привели к кризисным ситуациям. О них мы с вами, господа, уже говорили. Правительство обязано отреагировать быстро, четко и без сбоев. Не скрою, мы рассматриваем вопросы передачи крупным компаниям во временное, повторяю, временное управление, предприятий принадлежащих «СВ банку». Это связано, прежде всего, с тем, что банк является владельцем нескольких природных монополий, и кризис на них может нанести серьёзный ущерб интересам и экономике всей Украины. Государственные пакеты акций, отданные им в управление на сегодняшний день — также отозваны. Это не мое решение. Это решение правительства. Я ответил на ваш вопрос, господин журналист?

Киричко кивнул, не вставая с места.

— Еще вопросы? — спросила пресс-секретарь, бледная и испуганная. Ей хотелось провалиться сквозь землю. Иван Павлович не любил неожиданных вопросов. Он, скорее, мог простить откровенную неприязнь к себе, чем попытку поставить в дурацкое положение.

Дитер снова остановил ленту.

— С журналистом все в порядке? — осторожно спросил Краснов. Ему не хотелось услышать очередные неприятные известия.

— Да, — сказал Штайнц, — он уже второй день собственный корреспондент в Молдавии. — Пишет о виноделии и сортности яблок. И о росте продаж сыра. И я думаю, что ему повезло. Предусмотрительный человек — его главный редактор.

— Странно, — сказала Диана, — он, конечно, молодец, но, все-таки, очень странно.

— Что, странно, Ди? — отозвался Костя.

— Он не спрашивал, — Диана попыталась усесться в кресле поудобнее, и поморщилась от боли. — Он сообщал. И так понятно, что комментария не будет — он же не наивный — ждать, что Кононенко разрыдается после его вопроса и начнет признаваться в гешефтах. Он просто громогласно объявил, скорее — не так, обозначил возможные мотивы. Для заинтересованных ушей.

— Вы были мне всегда симпатичны, фрау Диана, — сказал Дитер, глядя на нее, — а сейчас я думаю, что вас недооценивал. Откуда такие выводы?

— Во многом — интуиция. Но главная причина — я никогда не поверю, что журналист, владеющий действительно важной информацией, так бездарно ее сдаст на проходной пресс-конференции, обрекая себя на неприятности, а информацию на забвение. Он обязательно попытался бы что-то раскопать. Создать четкую картину. Он же экономический обозреватель, а не начальник отдела светской хроники?

— А ведь она права, — подумал Краснов, — он, действительно, слил информацию. И слил — в никуда.

Дитер кивнул.

— У меня аналогичное впечатление. Кто-то сильный дал вашему премьеру понять, что видит ситуацию. Очень наглядная иллюстрация осведомленности.

— Возможно, — сказал Краснов задумчиво, — или отвлекающий маневр. Он делает Кононенко фигурой, отвлекая внимание от себя.

— Не усложняй, — попросила Диана, — это не матрешка. Кононенко и Регина — достаточно крупные фигуры. Я не интересуюсь делами бизнеса, но даже при этом знаю, что влиятельнее этой парочки в стране сейчас никого нет. И богаче, кстати… Я не сомневаюсь, что журналист сказал правду. Я сомневаюсь, что он это сделал просто так.

— В любом случае, — продолжил разговор Штайнц, — начало положено. Вот уже третий день, как эта версия обсуждается всеми серьёзными российскими и европейскими изданиями. С опаской, осторожно, но обсуждается. И, похоже, находит подтверждение. А Украина молчит.

— Ничего удивительного, — сказал Краснов, — раз молчит, значит, Кононенко заткнул всем рот.

Он подумал и добавил.

— А, значит, это правда. Послушай, Дитер, получается, за всем этим стоит он? Да?

— Похоже. Но не факт. Ваше падение слишком многим выгодно. Я предложил бы рассматривать его, как наиболее вероятного заказчика. Ну, что? Рисуем схему?

Они разложили на журнальном столике листы бумаги и принялись рисовать.

— Вверху — треугольник — это Кононенко. Слева, — пояснял Штайнц, — в квадратиках, та информация, которая была нужна для разработки операции. Слева, в кружках, пишем фамилии вашей первой пятерки — ранжир не по должностям, по осведомленности. Только не возмущайся, это эксперимент, мы же договорились. Шпионские штучки. Диктуй.

— Краснов, — начал Костя, — Гельфер, Тоцкий, Калинин, Лукьяненко.

— Ты исключаешься, — сказал Дитер.

— Можешь исключать всех, кроме Лукьяненко, — твердо сказал Краснов. — А о нем мы и так знаем, без схем.

— Не торопись. Тоцкий разбирался в структуре Службы безопасности?

— Только в своей части, в банковской — нет.

— В структуре управления предприятиями?

— Нет. Можешь не спрашивать дальше. Корсчета, кредитные ресурсы, лоро, валютные остатки. Выходы во властные структуры — были, но с руки он кормил только силовиков.

— Ты имеешь в виду взятки? — уточнил Штайнц.

— Да. И с Кононенко он никогда не общался.

— А Артур что-то смыслил в безопасности?

— Нет. Не его сфера. Он недолюбливал Лукьяненко. Скорее, мирился с его существованием. Он полностью курировал и контролировал всю финансовую деятельность, по всем департаментам. Но только финансы. Для него весь мир был в движении финансовых потоков. Он был вхож в верха, но только в банковскую сферу. Не во власть. С Кононенко он знаком — по совещаниям и конференциям. Они, конечно, виделись, но не более.

— Калинин?

— Он юрисконсульт. Он обеспечивал правовое сопровождение… — сказал Костя и замолчал, глядя на исчерканный лист, лежащий между ними. Потом он посмотрел на Дитера, так, как будто бы видел его в первый раз.

Дитер молчал, вращая в руках карандаш.

— Он обеспечивал правовое сопровождение контрактов, — начал Краснов заново, бодрым голосом — разбирался в системе счетов, работал с регистраторами по открытию фирм.

— Например, — прервал его Штайнц, — организовывал тот самый удаленный банковский юнит на Кайманах.

— Да, — сказал Краснов враждебно, — а что ты хочешь этим сказать? Калинин в банке с первых дней. Да, он знаком с Кононенко лично. Он помогал улаживать тот самый конфликт. Ну и что? Он мой старый товарищ. Причем тут Калинин?

— Ты сам знаешь — причем, — сказал Штайнц мягко. — Ты все понял пару минут назад.

— А ты? — спросил Краснов, чужим голосом.

— А я еще утром. Тоцкий, Гельфер — были нужны только для наглядности. Чтобы ты понял сам. А не узнал от меня. Извини за это, но я хотел, чтобы ты понял сам. Это тяжело, Костя, но предают всегда близкие друзья. Чужие этого сделать не могут. Предавать — это бизнес близких.

Диана тихо всхлипнула и закрыла лицо руками. Краснов поднял на Штайнца покрасневшие, полные боли глаза.

— Этого не может быть, — сказал он жаром, — Миша встречал из роддома моих детей, сидел с нами ночами, он подставлял плечо с первого дня, понимаешь? Он старый друг! Он не мог убить Гельфера, он не мог желать зла Диане! Дитер, ты ошибаешься! Эти схемы — они ничего не значат!

— Да, — сказал Штайнц печально, — эти схемы действительно ничего не значат. Я сам тебе это говорил. Я не предполагаю, Костя, я знаю наверняка. Мне очень жаль…

Твои деньги вернулись, Костя. Они зависли на корсчетах, ошибочный платеж. А вчера я получил запрос из твоего, закрытого властями, банка, подписанный неизвестной мне фамилией. Я отказался дать информацию — сообщил, что отвечаю только уполномоченным лицам. В ответ — телекс, что ко мне вылетает человек с доверенностью на право ведения дел от лица банка, который должен выяснить судьбу этих денег и дать распоряжения. Тебе сказать, как фамилия этого человека?

Краснов молчал.

— Мне очень жаль, Костя, — повторил Дитер, и в голосе его сквозило неподдельное сочувствие. — Мне действительно очень жаль.

— Когда? — спросил Краснов хрипло.

— Что когда? — переспросил Штайнц.

— Когда он прилетает?

— Завтра утром. Киевским рейсом.

— Я хочу его увидеть.

— Ты уверен, что это нужно делать? Для всех ты … — спросил Штайнц и осекся, столкнувшись с Красновым взглядом.

— Мне очень нужно видеть его, Дитер, и я надеюсь, что тебе не надо объяснять — зачем.

— Костя, только не надо устраивать здесь свою личную вендетту! Я не могу тебе позволить это сделать!

— А то, что происходило несколько дней назад, с твоим участием — это был благотворительный концерт?

— Тогда речь шла о твоей жизни. О жизни твоей семьи. Ты понимаешь разницу между нападением и защитой?

— После того, что произошло? Нет!

Дитер смотрел на Краснова и с трудом находил в нем знакомые черты. В какой-то момент ему даже почудилось, что из глазниц Краснова на него смотрят чужие глаза — нечеловеческим, холодным взглядом. Смотрят неотрывно, не мигая, вызывая холодок в позвоночнике, и Штайнц понял, что человека он бы ещё смог убедить, а вот то существо, чей взгляд он так вещественно ощутил — нет. И тогда ему, много повидавшему на своем веку и уже не молодому, в общем-то, мужчине, стало страшно.

Это было мимолетным чувством и длилось оно всего несколько секунд, но Штайнц, который за годы своей работы начал забывать о том, что перед другим человеком можно испытывать страх, был поражен.

Он понимал все — что может быть прозрачней, чем мотивы человека, потерявшего близких друзей, любимое дело, родину и едва не потерявшего семью? Месть, как ни крути, святое чувство, что для тевтонов, что для славян. Но влазить в это? Штайнц и так знал, что его действия на протяжении нескольких последних дней потребуют объяснений. Он был достаточно волен в своих поступках, но, как человек системы, прекрасно разбирался, в чем разница, между «достаточно волен» и «абсолютно свободен».

Для Дитера Штайнца — абсолютная свобода была утопией. Более того, для него она была бесполезна, и Штайнц к ней не стремился. Ему нравилось быть частью большого целого, автономной частью, частью имеющей достаточную власть, частью думающей, но, все-таки, частью. Само существование там, за спиной, в густом сумраке государственной тайны, невидимой посторонним, могучей Системы, наполняло его разум уверенностью, а жизнь — смыслом.

Это была особая школа взаимоотношений, этакое изощренное чувство гнезда, которое дано только тем, кто воспитан в особом мире, где десятки тысяч незнакомых друг с другом людей объединены общей тайной, общей целью и, что главное, общим действием. У этого мира свои законы, свои понятия о гуманности, преданности и чести. И если бы даже Дитер Штайнц нарушил все мыслимые и немыслимые человеческие законы, это вовсе не означало, что он вышел за рамки законов Системы. Это не было безнравственностью, просто это была другая нравственность. Тут цель всегда оправдывала средства, и никто не сомневался в том, что именно так и надо.

Пока о мере его несанкционированного вмешательства в судьбу партнера, который был признан и обозначен Системой, как стратегический, никто кроме него не знал. Это была его компетенция. Люди, задействованные в схеме, были его людьми — целиком и полностью. Только его, разве что, кроме Франца. Франц, все-таки, принадлежал системе, и только частично — был человеком Дитера. Но, правды ради, надо заметить, что Штайнцу принадлежала большая и, как он надеялся, лучшая его часть. И пусть причины, которые привели к такому балансу, имели некоторую темную изнанку, но значения это не имело. При наличии правильного результата побудительные мотивы не столь существенны — Франц будет молчать.

Скрыть то, что он оказал существенную помощь Краснову, уже зная, что для Системы он отыгранная карта, Штайнц мог, но не собирался. Были тысячи причин и обоснованных соображений, которые он мог привести в свою защиту, если бы кому-нибудь пришло в голову его в чем-нибудь упрекнуть. Никакой опасности для его карьеры или для него самого в этом не было.

Проблема могла возникнуть в дне сегодняшнем. Сегодня ситуация была другой. Принципиально другой. Система уже не стояла за его спиной. Зато перед глазами стоял Костя Краснов, вызывавший у Дитера симпатию, уже не как деловой партнер — как человек, обладающий характером, достаточно сильным для того, чтобы желать мести, в тот момент, когда абсолютное большинство других, спряталось бы, забилось в отдаленную нору, вполне довольное тем, что остались в живых.

— Он не остановится, — подумал Штайнц, обреченно, — наделает глупостей, попадется, но не остановится. Это факт. Знакомое выражение лица, знакомый взгляд. И что прикажете делать? Что?

— Ты не можешь просто так убить его, — сказал Дитер вслух, еще надеясь, в глубине души, что Костя откажется от своей мысли, — у тебя нет доказательств. Есть наши домыслы. И некоторые совпадения. Не более того.

— Мы поговорим, — отозвался Краснов, звенящим от напряжения голосом, — на счет этого не беспокойся, мы обязательно вначале поговорим.

— Костя… — сказала Диана с просительными интонациями.

— Мы поговорим, — упрямо наклонив голову, сказал Краснов. — Мне плевать на то, что меня считают мертвым. Пусть знают, что я живой. Но я хочу посмотреть ему в глаза. Я хочу понять — почему…

В этом «почему» было столько боли и безысходности, что Дитер принял окончательное решение, неожиданно для себя самого. Словно кто-то подтолкнул его в спину, и он шагнул в ледяной поток с сухого, высокого берега реки — одним широким шагом. И вода понесла его, закрутила, в привычном ритме, холодя кожу предчувствием скорого действия. И сразу стало легче. В голове вырисовался приблизительный план. В нем не было ничего нового, более того, история уже знала подобным образом проведенные акции. Но это было лучше, чем ничего. Вот, только проблема выбора.… Впрочем, и это было решаемо.

— Я понимаю тебя, Костя, — сказал Штайнц, стараясь быть убедительным, — и, может быть, гораздо больше, чем ты думаешь. Я попробую тебе помочь. Но нажимать на спуск ни я, ни мои люди не будут. Только, если тебе будет грозить прямая опасность. Извини. Это твой выбор, твое решение — я ничего не могу сделать за тебя.

Он помолчал немного.

— И, боюсь, ты сам не захочешь, что бы кто-то сделал это за тебя. Но месть горькое лекарство, герр Краснов. Ты сам не знаешь, о чем попросил. Ты только думаешь, что месть сладка. Я знаю — это не так.

Теперь они смотрели друг на друга, не обращая внимания на Диану, наблюдавшую за ними со стороны — растерянную, с заплаканными глазами.

— Убивать, — продолжил Штайнц, глядя в глаза Краснову, — это тяжелое занятие, Костя. Одно дело — защищать свою жизнь, жизнь своих близких. И совершенно другое — выстрелить расчетливо в затылок человеку. Или в лицо. Или в сердце. Даже если ты его ненавидишь. Он будет беззащитен в этот момент. Он будет просить тебя о милосердии. Возможно, он будет плакать. И это будет ужасно. Плачущий от страха смерти мужчина — это тяжелое зрелище. А ты потянешь за спусковой крючок, и его мозг выплеснется наружу. И звук будет неприятный — такой чавкающий, мерзкий звук. Будто бы лопнула подгнившая дыня. Ты только думаешь, что это будет прекрасно — свершить правосудие. А я знаю точно — палачом быть тяжело и лучше не спрашивай меня — откуда я это знаю.

И он посмотрел на Краснова, вспоминая ту давнюю ноябрьскую ночь, по эту сторону Стены — тогда у Стены было две стороны, и, казалось, что это навечно.

Хлещущий по лужам ливень, тусклый свет фар, вязнущий в водяной пыли. Лязг затвора «люггера», который был громче, чем хлопок глушителя, черную кровяную кляксу, расползавшуюся по воде.

Ему было под пятьдесят, и он казался нам стариком. Как он просил, как он хотел жить! Дитер много бы отдал, чтобы стереть из памяти дрожащие губы, бледную кожу щек, на которых к вечеру пробилась седоватая щетина, мокрые редкие волосы, прилипшие ко лбу и смятую шляпу, которую прижимали к груди короткопалые руки.

— Давай быстрее, — сказал тогда Гиббли-Криббли, сунув руки в карманы своего плаща, — только не в упор, малыш! Забрызгаешься.

Он был очень деловит, покойный Гиббли-Криббли, деловит и профессионален. Но тот албанец, в Белграде, был профессиональнее. Кто теперь, кроме меня, помнит их обоих?

Краснов не отвел взгляда. И глаза его оставались такими же темными, лишенными радужки.

— Если бы у гнева были глаза, — подумал Штайнц, — они были бы такими же. Бесполезно. Он пойдет до конца. Или почти до конца. Мне жаль, но на его месте я бы делал то же самое. Все мы любим и ненавидим одинаково. И все мы — рано или поздно, делаем свой выбор. И открываем свое личное кладбище.

— У тебя есть план? — спросил Краснов настойчиво.

Дитер вздохнул и, наконец, отвел глаза.

— Да, — сказал он устало, — у меня есть план.

Наверное, со стороны это выглядело глупо, но Краснов ничего с собой не мог поделать. Это было не любопытство, а болезненное чувство сомнения в истинности предположений — он все еще надеялся, что все это окажется неправдой. Он хотел убедиться сразу.

Не ждать в загородном доме Штайнца, не исходить тревогой ожидания в зале переговоров банка, а увидеть собственными глазами, как Калинин выходит из терминала прилетов. И сидя за столиком в кафе он не сводил взгляда с раздвижных дверей выхода, откуда с минуты на минуту должны были появиться пассажиры киевского рейса. Самолет, раскрашенный в желто-голубые цвета, давно сел, но высадка занимала достаточно много времени. ЯК-42 не стыковался с выдвижной трубой, и пассажиров к зданию везли автобусами.

Допивая четвертую чашку кофе, Краснов потер виски. Голова побаливала, слезились воспаленные, покрасневшие глаза. Он не спал всю ночь. Не мог и не хотел. В роще, примыкающей к участку, на котором был построен дом Дитера, оглушительно пересвистывались соловьи. Шумел в листве легкий майский ветерок. И, если закрыть глаза, то вполне можно было представить себе, что никто никуда не уезжал. Что за домом, в редколесье, поют украинские соловьи, что на подъездной дорожке застыла белая «астра» Дианы. А в нескольких десятках километров, тяжело дышит, набирая в осклизлые, силикозные легкие тяжелый, пропитанный заводскими дымами и вонью мусорников, воздух, больной тяжелой промышленностью Днепропетровск.

Над рекой и парками воздух был чище, там город с наслаждением втягивал в себя свежую кислородную струю, пахнувшую цветущими каштанами, речной водой и цветом акации. Светились в ночи редкие фонари на мостах, перечеркивающих Днепр дрожащими пунктирами. И издалека, особенно если подъезжать со стороны Харькова, город светился, как и многие западные города — ярко и празднично, создавая иллюзию благополучия.

Но только издалека. Вблизи город мерк, фонари светились только по одной стороне улиц, и то, через два на третий. Бросали блеклые пятна света на асфальт круглосуточные лотки. Возле казино, ресторанов и ночных клубов свет разгорался празднично и ярко. У тротуаров теснились дорогие машины, двери заведений подпирали массивные фигуры парней из «секьюрити» и бойцов «Беркута», зарабатывающих дополнительную копеечку.

Богатые испытывали фортуну. Проститутки томились в барах, ожидая клиентов. Играли ансамбли в прокуренных ресторанных залах, где подпитым клиентам, под шумок, подавали «паленое» спиртное. И седые «лабухи», в плохо сшитых фраках, играли джаз в заведениях по приличней, где народ состоял наполовину из бывших интеллигентов, а только на вторую половину из бандитов и ментов.

Народ гулял и, в общем-то, было весело в майский вечер года 1997-го.

По-своему весело было и обитателям центра, и жителям рабочих кварталов и окраин. И влюбленные, несмотря ни на что, все же бродили по бульварам, оккупируя облезлые скамейки. И в укромных уголках парков, также как и чинном социалистическом прошлом, звучали вздохи и поцелуи. Потому, что была весна.

Правда, были и люди, которые, несмотря на поздний час, трудились, не покладая рук. Или просто — не спали. Это были не только рабочие ночных смен, истекающие потом в сталеплавильных цехах, не только таксисты, водители «скорых», проститутки, бандиты и обслуга ночных заведений.

Не спал на дежурстве доктор Лымарь, балагурящий с сестричками на приемном покое. Не спал пилот Сергей Иванович, пропивающий свой гонорар с друзьями и коллегами по ремеслу, и, в сотый раз, рассказывающий о своих приключениях на Варшавке.

Не спали трое заработавшихся до поздней ночи оперативника из ОБЭПа, которые беззлобно, легко и с видимым удовольствием били по печени и по почкам упертого клерка из кредитного отдела «СВ Банка», отловленного накануне вечером на даче, где он отсиживался. Клерк, естественно, тоже не спал. Он, действительно, не знал почти ничего, но на процесс дознания это не влияло — били его старательно, чтобы к утру, пару раз помочившись под себя кровью, он рассказал то, что нужно.

Не спал и Виталий, подперев тяжелую голову кулаком, и неотрывно глядя на опустевшую литровую бутылку из-под водки. Напротив него не спал Роман. Они чувствовали себя осиротевшими. И, по большому счету, так и было.

Не спали, играли в карты, пили вонючий спирт, закусывая домашним салом и целлофановой колбасой, санитары в морге.

Там, в холодильной, на ободранных носилках, лежали рядом, накрытые серыми рваными простынями, голые, распухшие от воды до неузнаваемости, тела Андрюши Тоцкого, Саши Миронова, майора Зуйко и, фальшивого, как дешевая страза, старлея Фролова.

Не спали родители Дианы Красновой, не спала мама Андрея Тоцкого и родители Александра Миронова. И мамы Зуйко и Фролова — тоже не спали. Не только по хорошим людям плачут мамы. Они, как ни странно, рожают и подлецов, и любят их точно так же, как все мамы — всепрощающей, слепой любовью.

Не спала госпожа Марусич, сидя в пустой, огромной гостиной киевской квартиры, за стаканом коньяка. Рядом с ней лежала трубка телефона, пепельница была полна окурков, а сын все не звонил и не звонил.

Не спала и молодая, беременная жена Олега Лукьяненко — она еще не знала, что стала вдовой несколько дней назад и надеялась, что муж с минуту на минуту позвонит в двери. Не только мамы любят подлецов, и тут тоже ничего не поделаешь.

Не могли уснуть в душных переполненных камерах и десятки свежеиспеченных арестованных по делу «СВ банка». Первые дни в тюрьме люди, вообще, плохо спят. Горящая сутки напролет лампочка под потолком, воздух, переполненный запахами тел, подпортившейся еды и людских испражнений, и страх за свою судьбу — неважное снотворное. Кое-кто из них выйдет через месяц, кто-то через год, а кто-то останется на несколько лет — уж кому как повезет. И кто сколько заплатит за свое избавление.

Множество людей не смыкали глаз этой ночью, но люди — людьми, а город спал, ворочаясь, постанывая и похрапывая, пуская газы, как больной, в тяжелом мраке больничной палаты. Сон лечит. Когда-нибудь, пусть очень не скоро, город уснет, чтобы на утро проснутся здоровым. Просто надо вовремя закрыть глаза, когда начинается ночь.

— Папа, — сказал Марк в полголоса, опускаясь в шезлонг рядом с Красновым, — ты не спишь?

— Нет, — отозвался Костя, и, нащупав на подлокотнике теплую руку сына, осторожно сжал ее. — Не могу уснуть. А ты, почему встал, сынок?

— Мне плохо, папа, — сказал Марк тихонько. — Мне очень плохо. Плохие сны. Я даже кричал несколько раз и от этого просыпался.

Они помолчали несколько минут, глядя на воду в бассейне. На поверхности бился, пуская круги, крупный хрущ, попавший в ловушку по собственной неосмотрительности.

— Ты не спрашиваешь меня, что я вижу? — спросил Марк. — Значит знаешь.

И добавил.

— Я слышал ваш разговор, пап. Про дядю Мишу.

— Жаль, — сказал Краснов. — Лучше бы ты его не слышал, Знайка.

— Ты давно не называл меня Знайкой.

— С тех пор, как ты меня попросил. А в детстве — тебе нравилось.

Краснов поймал себя на мысли, что сказал «в детстве». Марку всего одиннадцать. Но говорить с ним, как с ребенком, он не мог и не хотел. Рядом сидел мужчина, защитник семьи, друг. Его сын. Его кровь. Даже не подросток еще — детёныш. Его Знайка, его бурундучок, его пунэле, как говорила покойная Костина мать, глядя на пухлого, ручки-ножки в перевязочках, внука.

Но его детство кончилось неделю назад, когда на лужайку перед домом вышел из машины подтянутый мужчина, с рябоватым, худым лицом. Или, может быть, на пару месяцев раньше, когда элегантный Калинин, чуть приподняв левую бровь, объяснял некоторые интимные тонкости их бизнеса человеку в дорогих золотых очках. А, может быть, днем позже, когда Марк, стоя на колене, выцеливал из даренного отцом полуигрушечного арбалета, идущего к ним, по мокроватому речному песку, мужчину. Не важно — когда. Важно, что оно кончилось и это, увы, бесповоротно.

— Нравилось, — согласился Марк, — только Рыжиков услышал, как ты меня называешь, и рассказал в классе. Все смеялись. Вот я и попросил.

— Я больше не буду тебя так называть, сынок.

— Теперь уже все равно, папа. Там, куда мы уедем, не будет Рыжикова. И никто не читал сказку о Незнайке. Да?

— Кто-то, наверное, и читал, Марик. Но ты прав. Рыжикова там не будет.

— И мы никогда не вернемся?

— Да, — сказал Краснов. — Скорее всего — да.

— Мне не нравится фамилия Звягинцев. Я хочу остаться Красновым.

— Мне тоже. Но так надо. По крайней мере — пока. Мы же всё равно будем знать, что мы — Красновы.

— Я понимаю, па.

— Постепенно, все забудется, сынок. Плохие сны — это не навсегда.

— Если бы я не выстрелил, мы бы погибли.

— Сынок, это очень хорошо, что ты выстрелил. Я очень благодарен тебе за твое решение.

— Мне было очень страшно, папа. Очень. А теперь — еще страшнее.

— Ну, за что? — подумал Краснов. — За что ему это? Диане, Дашке — за что? Пусть мне — за гордыню, за желание быть первым, за мое честолюбие. А им — за что? Когда мальчик убивает, раньше, чем в первый раз целует девушку — плохие сны — это самое меньшее, что может с ним случиться. Мы учили его любить, видит Бог. Но, как же хорошо, что когда-то я научил его стрелять!

— Ты не будешь любить меня меньше, чем раньше, — спросил Марк, как можно более твердо. Но голос его выдавал. И сжатый кулак, прикрытый отцовской ладонью, тоже.

— Я всегда относился к тебе не только, как к сыну, но и как к другу, — сказал Краснов. — И сейчас скажу, как отец и как друг. Ты поступил, как мужчина. Настоящий мужчина, защищающий самое дорогое, что у него есть — свою семью. Я бы сделал тоже самое. Не жалей ни о чем. Это были нелюди. Вурдалаки. Убить такого — хороший поступок.

— Правильный поступок не всегда хороший, папа. Но я рад, что ты так сказал.

— И хорошие поступки не всегда правильные, сынок. Очень часто — совсем даже наоборот.

Марк поднялся и крепко обнял отца, прижимаясь к его плечу. Бывший маленький мальчик Знайка, одномоментно повзрослевший, сделавший выбор, который доступен не каждому мужчине.

— Я хотел бы сказать тебе, что все забудется, — сказал Краснов, — но это было бы неправдой. Но, что бы ты ни сделал, как бы не сложилась наша жизнь дальше — твой выбор в ту ночь был единственно правильным. Очень тяжелым, но правильным. Я люблю тебя сынок.

— И я тебя, папа, — сказал Марк.

И сейчас, глядя на людской поток, волнами выплескивающийся из зала прилета, Краснов в очередной раз спрашивал себя, готов ли он осуществить задуманное. И находил только один ответ. Этот ответ давал не холодный рассудок. Если бы Костя слушался голоса разума, то ни его, ни семьи уже не было бы в Германии и, вообще, на континенте. Это был голос крови — иррациональный, идущий из глубины веков. «Пепел Клаасса стучит в мое сердце» — говорил Тиль Уленшпигель. Раньше для Краснова — это были только слова. И только сейчас он понял их настоящее значение.

Люди с чемоданами, тележками, сумками, портфелями. Разных цветов кожи, толстяки и худые, высокие и низкие. Краснов не отводил глаз от выходящих, чтобы не пропустить в толпе знакомое лицо. Но он боялся зря.

Когда, между плечом здоровяка в белом полотняном костюме и смешно семенящей старушкой в синей старомодной шляпе, мелькнуло что-то знакомое, Костя словно ощутил внутренний толчок — и замер, сверля взглядом на мгновение сошедшиеся створки дверей. Потом двери бесшумно раздвинулись, и Краснов уперся глазами в шагнувшего вперед Калинина.

Михаил Александрович был как всегда — элегантен и спокоен. Его костюм цвета кофе с молоком был словно только из-под утюга, галстук чуть более темного оттенка кофе безупречно гармонировал со светло-бежевой рубашкой и замшевыми туфлями того же цвета. В руках его была костюмная сумка и дипломат темной кожи с коваными накладками на углах, а на лице — абсолютное спокойствие и неизменная доброжелательность к окружающим.

Только то, что Краснов знал Калинина много лет, позволило ему заметить, что Михаил Александрович устал, чуть-чуть взволнован, и напряжен. Посторонний человек не обратил бы внимания на такие мелкие детали, как слегка перекосившийся узел галстука, отсутствие уголка платка в нагрудном кармане и расстегнутую верхнюю пуговицу однобортного пиджака.

Калинин оглядел встречающих, увидел в руках у Камена, одетого в банковскую водительскую униформу, табличку со своим именем, и уверенно, как лоцманский буксир по фарватеру, двинулся к нему, сквозь толпу выходящих.

В первый момент, при виде Михаила Александровича, Краснова захлестнула волна ненависти, стало темно в глазах, и он едва не вскочил на ноги, чтобы, перемахнув через парапет, броситься на него. Но спустя мгновение спину обдало ледяной волной, и Косте стало так холодно, как не было никогда в жизни. От этого холода мышцы спины скрутило в жгуты, и пронзительная боль чуть не разорвала в крике его сведенный в кривую гримасу рот. Такую же муку он ощущал в тот момент, кода увидел, как уходит от него, проваливаясь в беспамятство, Диана. Но тогда его терзала любовь, а теперь ненависть.

Он вцепился в край своего стола изо всех сил. Звякнула посуда. Сидевшая за соседним столиком молодая женщина в брючном костюме смотрела на него широко открытыми, испуганными глазами. Её ребенок, девочка лет семи, маленькая белокурая Гретхен, с васильковыми глазами и белыми, как тополиный пух, ресницами, тоже уперлась взглядом в его лицо и застыла с ложечкой мороженого в руке, так и не донеся ее до рта.

Он смотрел, как Камен услужливо, даже чуть подобострастно улыбаясь, подхватывает сумку Калинина, как они вместе идут к выходу, и двинулся за ними, словно на привязи, едва успев кинуть на столик купюру в пятьдесят марок.

Надежда умерла. Глядя на то, как его друг и соратник Миша Калинин, садится в банковский лимузин, Краснов ощутил в душе пустоту и понял, что именно в этот миг возненавидел Калинина окончательно. Тот, кто сказал, что месть — это то блюдо, которое надо подавать холодным, сказал не всю правду. Месть не бывает горячей. Ей противопоказаны эмоции, она расчетлива и хладнокровна. Костя почувствовал, что больше не питает к бывшему другу ненависти в обычном смысле этого слова — она ушла вместе с надеждой на ошибку. Новое чувство, как его не назови, было на порядок сильнее и страшнее — в нем не было обычных человеческих чувств и даже пепла от них не было. Калинин для него был уже мертв — в машину садилась его физическая оболочка, не более. Умерли воспоминания об их спорах и беседах, о мужском клубе, о взаимопонимании с первого слова, которое им так нравилось. Об изяществе его рассуждений, о выстроенных им, безупречных схемах, о гостиничных бдениях. Обо всем, что их связывало столько лет. Это был чужой человек. Мертвый человек.

Гельфер был жив, пропавший без вести Тоцкий был жив. А тот, кто скрылся за тонированными стеклами «Мерседеса» — был мертв. Мертвого убить нельзя. Его можно только похоронить. До последнего мига Краснов надеялся, что в зал шагнет другой человек. Или, пусть Миша, но сломленный, в окружении особ в штатском, прилетевших в Берлин «по делу». Но, едва взглянув на Калинина, Краснов понял, что дурной сон оказался явью. Возненавидел до тошноты и тут же перестал ненавидеть. Зато начал презирать.

— Пять минут, — сказал Дитер. — Они на подъезде. Без глупостей, Костя, мы договорились?

Краснов кивнул. Ему не хотелось посвящать Штайнца в психологические подробности своего состояния. Этот человек и так сделал гораздо больше, чем ожидал Краснов. И, гораздо больше, чем мог. Проще было кивнуть и внимательно выслушать инструкции еще раз. От точности их исполнения, в конце концов, зависела и его собственная безопасность.

— Ты будешь слышать все по системе «громкой связи». Ничему не удивляйся. Даже сотрудник криминал-полиции будет, что ни на есть настоящим.

Дитер даже подмигнул, правда, не очень весело — губы сложились в улыбку, а вот глаза оставались серьезными.

— Это, на самом деле, отлично, что существуют сложности с опознанием. Посольство пытается найти кого-нибудь для официальной процедуры, но сам понимаешь, притом, что сейчас твориться на Украине вокруг вашего дела — это малореально. Калинин — идеальный вариант. Посмотрит на фото, получит приглашение на официальное опознание. Но, официально опознанным тело считаться, все равно, не будет. Генетическое исследование?

Дитер почесал подбородок лезвием ножа для разрезания бумаги.

— Нужен генетический материал. А где его взять? Ни тебя, ни детей, ни твоих родителей. Эксгумация тел родственников?

Костя встрепенулся, и с негодованием посмотрел на Штайнца.

— Вряд ли, друг мой, вряд ли, — успокоил его Дитер. — Многим очень удобно считать, что тело в морге криминал-полиции — это ты. Зачем создавать себе проблемы? Умер, так умер. Так что слова герра Калинина — это то, что всем нужно. Наши поупираются и, или передадут тело посольству, в чем я сильно сомневаюсь, либо мы похороним тебя здесь, пышно и с почестями. За наш счет. Иногда можешь посещать собственную могилу.

— Удивляюсь, как ты можешь сейчас шутить? — сказал Краснов.

— Все, почему-то, считают, что носителями черного юмора являются англичане. Ты тоже так думаешь? — спросил Дитер, прищурившись по — кошачьи и смешно сморщив свой воронежский нос «уточкой». — Расслабься. Ты все решил. Я все решил. На тебя смотреть больно. Честное слово, когда я говорил с тобой с акцентом, и ты не знал, куда тебе бежать со своими проблемами — выглядел ты лучше. А тогда действительно были проблемы. А то, что сейчас… Ты можешь остановить все в любой момент. В любой! Или опять взыграла таинственная славянская душа? Так ты скажи.

Краснов покачал головой.

В кабинет вкатился Франц, румяный, веселый и слегка нервный, как и положено быть второму лицу, исполнившему трудное поручение лица первого.

— Есть! — сказал он по-английски, — герр полицай в приемной. Ждет. Как дела, Костя?

— Бывало лучше, — ответил Краснов, вставая для рукопожатия.

— Вижу, — Франц бросил быстрый взгляд на Штайнца и сказал Краснову, серьезно. — Ты мне не нравишься. Может быть — отложим? Я могу потянуть время. День, два — не проблема. Согласования, решения и так далее. Он никуда не денется. Ему нужны деньги, так, что будет ждать. Только скажи.

— Все в порядке.

— Ну, смотри, — Франц пожал плечами и сказал, обращаясь к Штайнцу, уже по-немецки. — Конверт с чеком я приготовил. Командуй!

— Отдай Косте, — сказал Дитер и махнул рукой. — Герр Краснов, я тебя прошу — осторожно. Хорошо?

— Не волнуйся, — Краснов опять потер виски и болезненно поморщился. Голова болела так, что отдавало в нижнюю челюсть. — У фройлян Габи найдется что-то от мигрени?

— Конечно. — Дитер нажал на кнопку селектора. — Я надеюсь, что дело только в мигрени, Костя. Если бы ты был моим подчиненным, то на сегодня бы все дела закончились.

— Если бы я был твоим подчиненным, герр Штайнц, то моя головная боль тебя бы не особо интересовала.

Штайнц поднял глаза на Костю и с удивлением покачал головой. Потом сказал Францу:

— Отдавай ему конверт. Еще чуть-чуть — и он назовет меня фашистом. Он в порядке. Шутит зло. Тебе, Костя, кто-нибудь говорил, что твой внешний вид обманчив?

Краснов покачал головой. От этого движения в голове словно заплескалась тяжелая, похожая на желе жидкость, в которой плавал пульсирующим комком, мозг.

— Если это от волнения, — подумал Костя, — то это еще полбеды. Я не волнуюсь. Это другое. Я в панике. Я — просто боюсь. Боюсь того, что я услышу. Что скажу сам. Того, что я сделаю. Или не смогу сделать. Так что — вы кругом правы, ребята. Я бы и сам себя уволил бы с превеликим удовольствием. Но, вот незадача, заменить меня некем. И никто, кроме меня этого не сделает. И не прощу я себя, в случае чего, никогда не прощу. Это моя война — и только. Некому больше воевать. Полегло мое войско, пропало. А я — внутри — дрожу, как самый последний трус. И этот страх никому не покажу. Никогда.

— Держи. — Франц протянул ему стандартный банковский конверт, с символикой «СВ банка». — Чек внутри. Конверт не запечатан, просто создано впечатление, что слегка схватился клей. Но все на совесть, герметично. Это во избежание случайностей. Не вздумай проверять! Свободный кислород воздуха — последний компонент. Свет — начинает нейтрализацию. Пять минут — и никакой анализ бумаги ничего не покажет. Мы сделали, что смогли. Теперь дело за тобой.

Вошла фройлян Габи, с маленьким подносом, на котором был стакан воды и двуцветная пилюля на салфетке.

— Выпей, — сказал Франц, сочувственно, — полегчает. Я это сам пью, особенно с похмелья.

Он поморщился. Краснов один раз видел Франца с похмелья — зрелище было еще то, врагу не пожелаешь. Они пили в Киеве, в баре «Киевской Руси», и Франц начал так смело, что меньше, чем через час был доставлен в свой номер в плачевном состоянии. На утро фон Бильдхоффен был совсем плох, страдал, пил воду и таблетки, а в ответ на предложение Краснова выпить пива посмотрел на него совершенно безумными глазами и отказался наотрез. Это был единственный раз, когда фон Франц посетил Украину, и, по мнению Дитера, впечатлений от первого и последнего приезда ему хватило на длительное время.

Костя глотнул капсулу, и запил её несколькими глотками воды, ощущая, как приятно холодит пересохшее от бесчисленных сигарет горло, прохладная жидкость.

— Дело за мной. Но после разговора, — сказал Краснов.

— Да, — подтвердил Дитер. — После разговора. Давай, перемещайся в переговорную. Я включу конференц-связь — все будет слышно. Может быть, еще таблетку дать?

— Спасибо, — сказал Краснов. — Мне уже лучше.

На столе у Дитера замигал глазок селектора, включился динамик.

— Они вошли в здание, — сказала фройлян Габи сухо.

— Пригласите, пожалуйста, господина инспектора, Габи, — попросил Дитер. — Когда войдут, пусть Камен остается в приемной, а господина Калинина проводите к нам.

— Хорошо, господин Штайнц.

— Спасибо, фройлян Габи.

— Добрый день, герр Калинин, — сказал Дитер, — как долетать?

Костя уже успел забыть, как здорово Штайнц говорит с акцентом, и даже вздрогнул от неожиданности.

— Спасибо, герр Штайнц, — хорошо поставленный, по театральному звучный голос Михаила Александровича, самую малость искаженный электроникой, очень подходил к своему обладателю. — Все превосходно. Мы можем говорить по-английски, если хотите.

— О, найн, я попрошу фройлян Габи, она переводить. Я хотеть представлять вам мой заместителя — Франц фон Бильдхоффен.

Голос Франца, радушный и веселый.

— Nice to meet you, Mister Kalinin!

— Glad to see you, Herr von Bildhoffen!

— И инспектор криминал полицай Матеус Ланг.

Тот же самый, стандартный набор любезностей прозвучал на немецком.

— Кофе, чай — господа? — спросил Штайнц по-английски. — До того, как мы начнем беседу.

— Благодарю, чуть позже, если возможно.

— А вы, господин инспектор?

— Благодарю вас, герр Штайнц. Просто воды, пожалуйста.

— Я просить прощения, что звал герр инспектор без вашего разрешений, — сказал Дитер по-русски, — но это связано с расследований о смерть герра Краснова. Это не занять много времени. Вы готов слушать вопрос герра Ланга?

— Да. Естественно.

Голос Дитера:

— Фройлян Габи, зайдите, пожалуйста.

Краснов слушал разговор, сгорая от желания видеть выражение лица Калинина. Сейчас и потом, когда настанет время.

— Я попрошу вас помочь нам с переводом.

— Хорошо, герр Штайнц.

— Вы можете задавать вопросы, герр инспектор.

— Спасибо, герр Штайнц. Господин Калинин, вы работали вместе с господином Красновым?

— Да, господин инспектор.

— Вы хорошо знали господина Краснова.

— Естественно, господин инспектор. Мы были старыми друзьями.

— Мы имеем проблемы с официальным опознанием тела господина Краснова. Вы, как мне сказали, юрист?

— Да. Но я специализируюсь не по уголовным делам.

— Я понимаю разницу, — сказал инспектор Ланг, сдержанно. — Но суть проблемы вы понимаете. Я хотел бы показать вам некоторые фотографии. Предварительно. Завтра я хочу пригласить вас в морг. Это неприятно, но необходимо.

Фройлян Габи переводила настолько четко, что сохраняла даже интонацию говорившего. То, что русский не ее родной язык можно было понять только по чуть неестественному произношению согласных.

В динамике конференц-связи зашуршала бумага. Ланг достал пакет с фотографиями.

— Боже мой, — сказал Калинин, сдавленным голосом, — о, Господи!

— Две пули попали в голову, — произнес инспектор с извиняющейся интонацией, как будто бы он сам был в этом виноват. — Стреляли с близкой дистанции. Мы нашли в кармане паспорт.

Молчание. Только шорох бумаги.

— Это господин Краснов? — спросил инспектор.

— Может быть — воды? — сказал Штайнц. — Может быть, подать вам воды, господин Калинин?

— Не надо. Господи, Костя…

— Вы узнаете на фотографиях господина Краснова?

— Не могу сказать точно. Сходство большое.

Калинин помолчал.

— Наверное, да…

— Вы можете сказать определенно?

— Мне сложно быть уверенным на сто процентов. Но это.… Но этот. … Этот человек очень похож на Костю. Очень.

— Мой вопрос будет звучать странно, господин Калинин, но в нем нет второго дна. Скажите, вы много лет знали господина Краснова?

— Больше пятнадцати лет. Точнее — пятнадцать с половиной.

— Тогда, может быть, вам известны его какие-нибудь особые приметы? Шрамы, родимые пятна, следы травм, я имею в виду — после аварий или спортивные?

— Нет, господин Ланг. Я не могу сказать определенно.

— Инспектор Ланг, с вашего позволения, — поправил его полицейский.

— Можешь, — подумал Костя, — ты же прекрасно помнишь, не можешь не помнить, как мы играли в футбол на пляже, и я упал на донышко разбитой бутылки. Ты еще шутил, что шрам на бедре можно выдавать за след схватки с тигром. Это было в семьдесят восьмом, летом. Ты еще ездил со мной в больницу, зашивать рану.

— Насколько я помню, у Кости не было каких-либо отличительных шрамов. И про переломы мне тоже ничего не известно. Он был удивительно здоровым человеком.

— Мне жаль, — сказал инспектор, — примите соболезнования в связи с утратой. Извините, но я вынужден продолжить.

— Да, да…

— В посольстве нам сообщили, что родителей у господина Краснова уже нет.

— Это так.

— Он близко общался с родителями жены.

— Достаточно близко.

— Как вы думаете, имеет смысл обратиться к ним за помощью?

— В опознании тела?

— Да.

— Не могу сказать. Господа Никитские, конечно, близкие родственники, но если даже я не смог сказать определенно… Я слышал, что несколько дней назад профессор Никитский перенес серьёзный сердечный приступ. После исчезновения дочери и внуков. И смерти зятя.

Краснов на мгновение закрыл глаза. Начавшая, было, утихать, головная боль вновь полыхнула с прежней силой. Заломило виски.

— Голыми руками, — подумал он, — удавить голыми руками. За всех, кого ты губишь, Миша. За всех, кого уже погубил.

— До тех пор, пока тело не будет официально опознано, мы не можем выдать его посольству и переслать родственникам для захоронения. Сожалею, но это проблема. Могу ли я просить вас приехать в морг полицейского управления завтра, в десять утра? Возможно, вы сможете произвести опознание, если увидите тело.

— У меня рейс на час дня.

— Я просил бы отложить вылет.

— Не уверен, что это возможно. Могли бы мы сделать это сегодня. Например, в пять.

— В шесть, — сказал Ланг. — Пожалуй, это можно будет сделать в восемнадцать часов.

— Я дам вам машину, — вмешался в разговор Дитер, — Мои соболезнования вам, господин Калинин. Я понимаю, что это значит — терять друзей. У вас все, господин инспектор?

— Пока, да, господин Штайнц. Благодарю вас за содействие.

— Всегда рады помочь, господин Ланг.

— Инспектор, с вашего позволения, господин Штайнц.

— Простите, ради Бога, инспектор.

— Ничего. Всего доброго, господа. Благодарю вас, фройлян. До свидания.

— До свидания, инспектор. Фройлян Габи, попрошу вас вернуться, после того как вы проводите инспектора Ланга. Вы нам еще понадобитесь.

— Хорошо, господин директор.

Шаги. Потом звякнуло стекло.

— Выпьете? — сказал Дитер по-русски. — Обычно я не выпить до переговор, но сегодня — особое случай. Коньяк, виски, водка?

— Водка, — сказал Калинин отрывисто.

— Франц?

— Спасибо, герр Штайнц. Я сам себе налью.

— Пейте, господин Калинин. Я вас понимаю. Хорошо.

— Он был очень хорошим человеком, — произнес Калинин с расстановкой. — Хорошим другом. Хорошим человеком. Так глупо погибнуть. От пули, которая была не ему назначена. Какая жестокая случайность!

— Я знал герр Краснов, как коллега, — сказал Дитер, — Франц знал его, как коллега. Нам очень жаль. Вы прав — глупый случайность.

Голос Габи:

— Я готова, герр Штайнц.

— Мы можем начинать, господа, — Заскрипело кожаное кресло. Очевидно, Штайнц сел. — Господин Калинин! Могу ли я попросить вас предъявить бумаги, подтверждающие ваши полномочия вести с нами переговоры от лица «СВ банка».

— Да, да.… Пожалуйста.

Щелчок замков атташе-кейса.

— Вот. Доверенность. Письмо банка. Мой паспорт. Копия паспорта. Все заверено государственным нотариусом. Выписка из штатного расписания, заверенная там же, вчерашним числом. Вы можете также сделать звонок в Правление. Этого достаточно?

— Вполне. Господин Бильдхоффен сейчас ознакомится со всеми документами. Формальность, сами понимаете, но, увы, процедура требует. Теперь по сути вопроса, не могли бы вы изложить цель своего приезда?

— Момент истины, — подумал Костя. — Как все буднично происходит. Кто бы мог подумать, что смерть, предательство, боль и кровь — станут совершенно будничными вещами. Неужели — все это мы? С нашими мыслями о будущем, идеалами, стремлениями, мечтами. А был ли мальчик? Может быть, никакого мальчика и не было?

— Цель моего приезда, — сказал Калинин, — последний перевод денежных средств с корреспондентского счета «СВ-банка» в размере сорока миллионов долларов США, сделанный по личному распоряжению покойного Константина Николаевича. Получатель «Silvano & Cristy Trust Mutual Found», «Sent Trinity Bank», Каймановые острова. Назначение перевода — временное размещение свободных средств, согласно контракта № С-1286-97-04. Копия контракта, господа, можете ознакомиться.

— Странно, — сказал Франц, — господин Краснов нам не показывал этот контракт. Хотя, по большому счету, и не должен был показывать. Но раз вы его привезли — разрешите полюбопытствовать.

Зашуршали бумаги.

— Подписано 14 апреля, — прокомментировал фон Бильдхоффен, — подпись господина Краснова, печать банка. Нотариальное заверение. Со стороны Фонда — некий господин Эс-Ти Бонс, младший.

Услышав про собственную подпись под документом, который он не видел в глаза, Краснов даже не удивился. Нечему было, собственно говоря, удивляться. Не дети, в конце концов, озаботились обоснованием. Грамотные люди, специалисты.

— Что именно вас интересует? — спросил Дитер.

— Как нам известно, платеж не дошел по назначению. Меня, как уполномоченное лицо, интересует причина задержки.

— Франц? — сказал Штайнц. — Вам поручали разобраться, если я не ошибаюсь.

— Да, господин управляющий. Если вы помните, господин Краснов делал перевод в конце дня, в спешке. К тому же, он был очень взволнован, по неизвестной мне причине. Ошибочно указан номер счета. Ошибка в восьмом знаке. В роутинг-номере неясно указана четвертая цифра, из-за этого ошибся отдел переводов.

— Странно, — сказал Калинин, — при этом платеж, вообще, не должен был уйти, насколько мне известно.

— Дело в том, — ответил Франц с той же уважительно-вежливой интонацией, — что мы на прямую не корреспондируемся с оффшорными банками на Каймановых островах, господин Калинин. Я думаю, что объяснять почему — излишне. Между нами минимум три банка-посредника. Ошибку обнаружили, но только через день. К сожалению. Господин Краснов записывал реквизиты по слуху, от руки, будучи, гм-гм, слегка не в себе.

— Бред, — подумал Краснов, — Франц блефует. Но Калинин слабо разбирается в процессинге — на это и расчет.

— В любом случае — волноваться не о чем. Вы готовы оформить распоряжение, господин Калинин? Завтра в десять мы осуществим платеж и оформим конфирмацию, если хотите.

— Завтра? — переспросил Михаил Александрович. — Желательно было бы сегодня, господа.

— Шестнадцать часов, — сказал Франц, — прошу прощения, но мы не осуществляем переводы после пятнадцати тридцати. Сожалею. Мы ждем вас завтра утром, я лично займусь вашим вопросом, господин Калинин.

— Если необходимо, мы забронируем вам билет на пятничный рейс, — добавил Дитер. — Увы, господин Калинин. Впрочем … Франц, мы можем оформить чек на эту сумму?

— В принципе, это возможно, господин Штайнц.

— Господин Калинин, вас устроит чек на полную сумму? Это может быть не совсем удобно, но если вы хотите сегодня…

— Ну? — подумал Краснов. — Давай, Миша. Чек на сорок миллионов — мечта, да и только. Глотай живца, мой старый друг, глотай!

— В принципе, да, — сказал Калинин. — Устроит, господа.

— Ну, вот, — подумал Краснов, откидываясь в кресле, — теперь все стало на свои места. Для себя, или для хозяина — это уже детали. Он не советовался ни с кем, не перезванивал никуда. Или широчайшие полномочия доверенного лица, или, Миша, это твоя доля. Деньги, за которые купили кровь твоих друзей. И наш бизнес. Большие, конечно, деньги, если для себя лично. А вот если для перспективы — вообще ничто. Такой бизнес стоил больше. Даже не на один порядок больше. Продешевил ты, друг ситцевый, продешевил. А на тебя, осторожного, это не похоже. Значит, есть что-то, о чем я не знаю. Что-то в довесок, что для тебя дороже денег. При твоем честолюбии — это может быть только власть, ничего более. Место министра в правительстве Кононенко, например. А если он пойдет выше, то и твои аппетиты будут больше. Не премьерское место, зачем оно тебе? Ты не хозяйственник-администратор, ты у нас — серый кардинал. Что-нибудь теневое, такое скрытое местечко, откуда ты мог бы дергать за ниточки. Ты же мастер теневых схем, правда, Миша?

Он на минуту отвлекся, уйдя в свои мысли, и пропустил часть разговора в кабинете Дитера. Впрочем — детали уже не имели значения. Дело было сделано — он услышал все, что надо было услышать. Калинин сказал все, что должен был сказать. Костя в очередной раз восхитился тонким расчетом Дитера и Франца, предугадавшим все, вплоть до времени завершения беседы, не говоря уж о ее результате.

Он потрогал конверт, лежащий в кармане пиджака. Чек на сорок миллионов долларов выписанный на доверительный фонд «Сильвано и Кристи». Наживка, которую только что сглотнул жадный карась, считавший себя хищной щукой.

Дитер отдавал распоряжения фройлян Габи, но Костя слушал в пол уха. Расписки, поручения — стандартные процедуры, бумажное оформление состоявшейся формальной договоренности. Мысленно, он уже готовился к разговору, который должен был состояться через два с небольшим часа. После того, как Калинин, а в этом Краснов уже не сомневался, опознает тело в морге полицейского управления.

— В девятнадцать часов, — сказал Франц. — К этому времени вы закончите все дела.

— Кстати, — спросил Дитер, — господин Калинин, каковы дальнейшие планы заинтересованных лиц по поводу вашего банка? Мы весьма озабочены последними событиями на вашей Родине.

— Сложно сказать, пока однозначного мнения нет, — сказал Калинин, — но, я надеюсь, что до ликвидации дело не дойдет. Возможно, что для выполнения обязательств банку придется продать ликвидные предприятия, как собственные, так и аффилированых с ним структур. И стать просто банком, каких на Украине тысячи. Так что размещение этих денег в трасте, вполне разумный ход при сегодняшнем положении. Они очень пригодятся в период санации.

Я думаю, что Константин Николаевич предвидел сложности, которые могли возникнуть, или был предупрежден, и пытался сформировать резервный фонд. Поэтому и был, э-э-э, как бы это сказать, слегка неадекватен в тот день. Отсюда и столь досадные ошибки. Так что, можно считать, что мы с вами выполняем его последнюю волю. Я не думаю, что Константин Николаевич был в какой-то мере причастен к тем, не совсем законным действиям, который ставятся нам в вину. Как юрист банка, я уверен, что все официальные операции, — он сделал ударение на слове «официальные», — были проведены в рамках действовавшего на тот момент законодательства. А то, что законы у нас не совершенны — это уже не наша вина. В любом случае, господа, если все кончится не очень печально, то я буду рад продолжить сотрудничество с вашим банком. Господин Краснов очень ценил ваши с ним взаимоотношения и ваше сотрудничество.

— Сука, — подумал Костя, цепенея от брезгливости. — Умная, грамотная, хитрая сука. И жадная, как все предатели и воры. Кому ты это рассказываешь?

— Нам приятно об этом слышать, — сказал Дитер. — Мы тоже высоко ценили партнерство с вашим банком, господин Калинин. И несколько удивлены событиями, которые происходят вокруг него. Можно даже сказать — чрезвычайно озабочены. И искренне надеемся, что досадное недоразумение будет улажено в ближайшее время.

— Вы собираетесь возглавить банк, господин Калинин? — спросил Франц и пояснил вопрос. — Насколько я понял, сейчас именно вы взяли руководство на себя.

— Нет, нет. Я, увы, не экономист и ориентируюсь только в юридических проблемах. Ну, еще, быть может, в схемах оптимизации. В той части, что касается урегулирования с законом. Не более.

— Я тоже не экономист, — возразил Штайнц. — Это не главное. Для этого есть специалисты. А вот администрирование — для системного банка это, пожалуй, важнее.

— Вы правы, герр Штайнц, но у меня более широкие интересы в области администрирования. Банк — это невероятно интересно, но …

— Я вас понимаю, — сказал Франц с едва заметной иронией, которую Краснов уловил даже при своем посредственном знании немецкого, но перевод Габи сгладил этот легкий смысловой акцент, — люди растут, интересы меняются…

— Можно сказать и так, — в интонации Калинина прозвучало самодовольство, он явно не мог удержаться, хотя, сколько Краснов его помнил, хвастуном никогда не был. — Банк на Украине и немецкий банк — очень разные вещи, поверьте.

Дитер смотрел на этого сравнительно немолодого человека, сидевшего напротив него, в кожаном кресле, с недопитым стаканом водки со льдом в руке, элегантного, с холодными рассудочными глазами, довольного собой и расслабленного. Отыгравшего эпизоды «горе от потери друга», «деловые переговоры о благе банка» и «перечисление средств в резервный фонд» — удачно, по его мнению, отыгравшего. Результативно. С максимальным эффектом. И не переставал удивляться беспечности Калинина, которая была бы к лицу победителю, но никак не опытному игроку во время играемой партии. За этим стояло отсутствие опыта, самодовольство, переоценка сил, но, возможно, это было результатом отыгранной и уже «взятой» партии куда более высокого уровня. Такое, иногда, тоже случается. В любом случае, на его месте Штайнц ждал бы сюрпризов. Не из трусости — по печальному опыту «другой» жизни.

Победа не бывает окончательной — это Дитер усвоил давно. Тот, кто начинает праздновать — легкая добыча для тех, кто умеет выжидать. Банк на Украине… Штайнц мысленно усмехнулся. Да только в растущей стране, не имеющей ни стабильных законов, ни жестких систем контроля за соблюдением уже существующих, в стране, пронизанной коррупционными связями и управляемой кланами, банк без истории, без прошлого, с начальным капиталом в жалкие 200 000 долларов, может за какие-нибудь пять-шесть лет стать сердцем мощнейшего, финансово-промышленного конгломерата. Ни в какой другой среде такой проект невозможен в принципе. Банк в Германии — финансовый механизм зарегламентированный от и до. Скучный и правильный, во всяком случае, снаружи. Действительно, две разные вещи — только смысловое ударение стоит не в том месте. Калинин не политик. Он слишком легко верит в собственную победу. Такие люди долго в политике не живут. И в прямом, и в переносном смысле.

Он опять улыбнулся украдкой. Своевременный вывод, однако. И, что главное, целиком и полностью справедливый.

— Тогда, — сказал Штайнц, вставая, что бы дать понять, что беседа закончена, — мы, несомненно, о вас еще услышим. Только в другом качестве.

— Надеюсь, — Калинин тоже поднялся. — Я очень благодарен вам за продуктивную беседу. Всего доброго, господин Штайнц. Господин Бильдхоффен, не прощаюсь. Мы с вами встречаемся в семь, не так ли?

— Естественно, — ответил Франц. — Фройлян Габи вызовет для вас банковский лимузин. Это очень неприятная обязанность, но что поделаешь, господин Калинин, все мы смертны.

Михаил Александрович, вспомнив, куда ему предстоит ехать, мгновенно стер с лица вальяжную, довольную улыбку. В глазах его появилась скорбь — легкое облачко, затмившее взор. О чуть склонил голову.

— Да, — сказал он, — это огромное горе, когда уходит такой человек. Но… Ничего не поделаешь. Спасибо за сочувствие. Спасибо, фройлян.

Краснов услышал шаги, потом Дитер позвал:

— Костя! — и Краснов вышел из конференц-зала в кабинет. В горле першило от выкуренных сигарет. Хотелось принять душ и лечь ничком, лицом в подушку — так муторошно было на душе.

— Забавный тип, — сказал Франц, стоявший у столика с напитками, — он всегда был таким? Что будешь пить, Костя?

Краснов не ответил. Дитер сидел на краю стола, опираясь на одну ногу, и крутил в руках бронзовый нож для разрезания бумаг с рукоятью из желтоватой слоновой кости. Франц молча плеснул в массивный низкий стакан из чешского хрусталя грамм сто виски и поставил его перед Костей, на стол. Краснов, не отрываясь, смотрел на кресло, в котором минуту назад сидел Калинин. И взгляд его ничего хорошего не предвещал.

— Франц прав, — сказал Штайнц тихо, по-английски, чтобы Франц мог принять участие в беседе, — выпей, Костя. Я бы на твоем месте — обязательно выпил. Как лекарство. Ничего лучшего люди не придумали, можешь мне поверить. Выпей и езжай. Верши свое правосудие. А можешь и не ехать. Он, все равно, не жилец. Партия не его уровня. Голову кладу, у кого-то еще есть доступ к счету этого траста. Или доверенность на управление. У второго учредителя, например. Он обязательно позвонит из машины, вот увидишь. Его распирает, ему физически необходимо заявить о своем успехе партнеру. Обозначить позицию.

Костя пожал плечами, но стакан в руки, все-таки, взял.

— Дитер прав, — сказал Франц, — без тебя справятся. Есть кому.

Краснов опрокинул стакан в рот одним махом и почувствовал, как молт горячей волной рухнул в желудок и ринулся по жилам, разгоняя сгустившуюся кровь.

— Спасибо вам, — сказал Краснов и встал. Резко, уже не колеблясь ни на йоту. — Я всегда буду помнить то, что вы для меня сделали. Дальше я сам.

И пошел к дверям.

— Удачи, — сказал Штайнц ему в спину.

— Удачи, — эхом отозвался Франц.

В этом морге холодильники были современными. Никелированные дверцы, выдвижные платформы, холодный блеск люминесцентных ламп, санитар или доктор, кто его разберет, но важен по-докторски, в белом чистом халате. Инспектор Ланг, с сухим, как у мумии, лицом, морщинистой черепашьей шеей, выраставшей из хрупкого, почти мальчишеского тела, облаченного в строгий дешевый костюм похоронно черного цвета. С ним приехал переводчик полицейского управления, пожилой мужик с нездоровым землистым лицом, смешно семенивший на кривоватых, коротких ногах, как выяснилось из казахских немцев. Переводчика звали Семён. Он страдал отдышкой, боялся покойников и тихонько матерился по-русски, пока они шли по длинным, скупо освещенным коридорам — всю дорогу до морозильника. Калинина он почему-то сразу начал называть на «ты».

— Ты откуда? — спросил он, похрипывая на ходу.

Михаил Александрович бросил на него косой взгляд, но решил не конфликтовать — мало ли что может понадобиться, и ответил.

— С Украины.

— Киевлянин?

— Нет. Днепропетровск.

— Был, — просвистел больными легкими переводчик. — Ну, как Днепр, стоит?

— Куда он денется? — рассеянно проговорил Калинин, глядя в спину инспектора, вышагивавшего в нескольких шагах впереди. — Город стоит, Днепр течет, люди живут.

— А в Мелитополе был? — спросил любопытный Семен.

— Был.

— И я был. Давно, правда. А во Львове?

Калинин понял, что Семен истосковался по условной бывшей родине и решил проявить географические познания в полной мере.

— И во Львове был, — сказал он, уже предугадывая следующий вопрос.

Но тут они пришли, и Семен испуганно замолчал.

Несмотря на стерильную чистоту и немецкий порядок, запах тления все равно присутствовал в помещении. Калинин не помнил точно, как пахнет формалин, но, похоже, что сладковатый душок, витавший в воздухе, давал именно он. Еще пахло другими химикалиями и спиртом, но совсем чуть-чуть.

Доктор прошел к дальней стене, где располагалось с десяток закрытых холодильников, глазами поискал надписи на дверцах — на каждую была прикреплена напечатанная на компьютере карточка, и сделал рукой приглашающий жест.

Калинин с переводчиком стали с одной стороны дверцы, инспектор с доктором — с другой. Потом инспектор сказал что-то, обращаясь к Калинину, а Семен начал переводить.

— Господин Калинин, сейчас я предъявлю вам тело неопознанного мужчины, погибшего в перестрелке 12 мая этого года. Вам предлагается в присутствии двух свидетелей, находящихся здесь, сделать официальное заявление…

Семен не меняя интонации, сказал уже не по тексту оригинала, но не менее торжественно:

— Я не буду тебе всю эту белиберду переводить. Короче — если узнаешь — скажешь. Не узнаешь — тоже скажешь. А то у него стандартного текста минуты на три. Ты кивай, что, мол, согласен.

Калинин послушно кивнул. Процедура откровенно его тяготила. Тем более что предстояло смотреть на изуродованную голову трупа, а Калинин, не то, что покойников, даже увечных не переваривал на дух. Не боялся — брезговал, словно заразных больных.

Ланг закончил читать формулу и покрутил головой, словно ему тер воротник белой, не совсем уже свежей, рубашки.

Доктор щелкнул замками и одним рывком выкатил из морозного чрева холодильника массивную платформу из нержавеющей стали, на которой лежал черный пластиковый мешок, застегнутый на толстую пластиковую «молнию». От мешка и его содержимого ощутимо пахнуло холодом.

Доктор что-то сказал, инспектор ответил и повторил тот же вопрос Калинину.

— Он тебя спрашивает, готов ли ты? — перевел побледневший Семен. — Ты кивай, что готов. Это я, блядь, не готов, — просипел он жалобно. — Вот же — херовая работа!

Калинин опять кивнул. Доктор ухватил замок «молнии» за язычок и открыл мешок с противным трещащим звуком, одновременно разводя края, для того, чтобы показать тело.

Семен заскулил и опрометью бросился в сторону, подальше от платформы и страшного содержимого мешка из черного пластика. На фотографиях все выглядело пристойнее. А вблизи, с цветом и запахом, зрелище было не из приятных. Калинин сразу отвел глаза от лица — смотреть там было не на что, не то, чтобы узнать кого-то, и переключился на тело.

Лежащий перед ним мужчина был похож на Краснова сложением, ростом, цветом волос и даже прической. Возраст тоже подходил, но, одного взгляда, брошенного на руки — на пальцы рук, уже хватило, чтобы Михаил Александрович сделал вывод — это не Костя. Краснов терпеть не мог неопрятные ногти, как у мужчин, так и у женщин. Это не было манией, но об этой особенности Кости знали все его друзья. У лежащего перед ним мужчины, ногти были, то ли оборваны, то ли обкусаны, и их повреждения не скрыл, даже продолжающийся после смерти, рост.

Стараясь не выдать себя выражением лица, Калинин двинулся вдоль тела, делая вид, что внимательно его осматривает. На самом деле, в это время он напряженно думал, как правильно поступить и куда, реально, подевался живой Константин Николаевич, если труп в морге не его. На первый вопрос ответ был — тело надо опознавать, как хочет того полиция. Все равно, к делу эту ложь не пришьешь, и если подлог обнаружится, всегда можно заявить об ошибке, сделанной в состоянии аффекта. А вот со вторым вопросом дело обстояло хуже. Гораздо хуже. Ответа на второй вопрос Калинин не знал. И даже предположений не имел. Конечно, то, что перед ним был не Краснов, вовсе не означало, что Костя жив. Но сбрасывать со счетов такую вероятность развития событий, Михаил Александрович права не имел. Сам факт ложной смерти Кости не сильно влиял на дальнейшее развитие событий, более того, исчезновение Краснова и денег, пошло бы делу на пользу гораздо больше, чем его случайная гибель, но вот — неопределенность… Хуже неопределенности мог быть только скандал с использованием реальных фактов. А фактов, тут Калинин был совершенно уверен, ни у кого не было, и быть не могло. Были отклонения от нормы, был выход за прописанный сценарий, но пока не было оснований для паники. Для беспокойства — были, а для паники — нет.

Калинин до сих пор не мог определить, что случилось с группой Лукьяненко, и куда делась Диана с детьми. В начале были подозрения, что Олег начал собственную игру. Не политического, а чисто материального характера — денег никогда не бывает достаточно, особенно, когда обычный порученец начинает считать себя Александром Македонским. Подозрения, собственно говоря, и оставались по сию пору — просто было непонятно, почему Лукьяненко до сих пор молчит.

Потом вся эта катавасия с Тоцким, Гельфером, (упокой Господь их души, кто же знал, что так получится?), не вовремя обнаруженной бойней на даче Краснова, где среди трупов «бойцов» Лукьяненко, были найдены уж совсем неожиданные тела. Самого Лукьяненко и заложников, как корова языком слизала. Это путало карты, причем основательно. Человеческий фактор, черт бы его побрал. Никогда нельзя предугадать все. Из стройной, красиво задуманной операции, получилось — хер знает что — перекособоченное, хромое, увечное, непонятно как плетущееся к концу, но, на счастье, к задуманному концу.

Досаднейшая ошибка с переводом, конечно, могла сильно подпортить дело, но, с задачей он справился с блеском. Чек — это больше, чем ожидалось. Чек — это подарок судьбы. И не надо особого ума, чтобы замести следы. Акции, мена пакетов, продажа — и чистые деньги на счет. Расписка, которую придется оставить, конечно, вещь опасная, но на контракте подпись Краснова, а он действовал, как исполнитель, от лица банка — ухватить трудно. Жаль — траст надо будет прикрыть, но он и открывал его для разовой операции. Расходы на открытие и прочие потери — ерунда в сравнении с суммой, которую он сегодня получит. А, что касаемо — поделиться, так тут ничего не поделаешь — придется. За все в этой жизни приходится платить.

Как он и предполагал, шрама на бедре у трупа не было. Почерневший кровоподтек от удара был, а шрама не было, и быть не могло.

Стоявший поодаль Семен, зажимая себе ладонью рот и нос, проскулил что-то невнятное, из чего Калинин разобрал только слово «побыстрее». Казахскому немцу явно было не по себе. Михаил Александрович, наоборот, с обстановкой свыкся — он со всем мог свыкнуться, при необходимости. А спешить было нельзя — доктор откровенно скучал, а вот инспектор Ланг — нет. Глядел внимательно своими черными, навыкате, глазами, с хорошо знакомой, ментовской, хваткой. Калинин вернулся к изголовью, понурил голову и закрыл глаза ладонью. Потом посмотрел на Ланга полными грусти глазами и кивнул, опуская взгляд.

— Это он, — сказал Калинин, дрожащим от горя голосом.

Ланг прокаркал следующий вопрос, не дожидаясь перевода.

— Он спрашивает, ты уверен? — пробубнил измученный Семен.

— Да, — сказал Калинин, не отводя взгляда, — я уверен. Это мой друг, Константин Николаевич Краснов. Я, конечно, могу ошибаться, но вряд ли. Это он.

Из уголка его глаза соскользнула крупная слеза, прочертила по превосходно выбритой, обильно умащенной дорогим лосьоном «Шишейдо», щеке, влажную дорожку и ринулась по резко очерченной скуле, на шею, за воротничок рубашки.

Ланг, почему-то, смутился и, отведя глаза в сторону, что-то сказал доктору. Затрещала закрываемая молния. Непроницаемый для света черный пластик скрыл размозженный череп и окаменевшее от холода тело. Платформа с легким позвякиванием, нырнула обратно, в холодильник.

Все было кончено. Пусть не официально, но для Калинина это была финальная точка. Завтра самолет унесет его в Киев. Потом, на несколько дней — под жаркое южное солнышко, но по делам, только по делам. Впрочем, еще день другой он может себе позволить прихватить. Теперь он не просто богатый, он очень богатый человек. Но не праздный, отнюдь, не праздный. А что касаемо человеческих слабостей, то у кого их нет. Женщины там хороши. Особенно — креолки. Смугловатые, сговорчивые, пахнущие морем и сладким потом — экзотические. И не очень дорогие.

А потом — работа. Новая, перспективная работа. Билет в клуб стоил дорого, но не было цены, которую он бы за это не заплатил.

Они вышли из здания морга во внутренний двор.

Калинин выслушал очередные соболезнования от Ланга, попрощался с Семеном и, выйдя на улицу, неторопливо направился в сторону ожидающего его лимузина. Вдалеке, за углом, прогремел по рельсам трамвай, из магазина CD-дисков вырвалась наружу громкая музыкальная фраза, закружилась по улице, и захлебнулась в надсадном клекоте моторчика обшарпанного «Трабанта», который местные жители называли «местью Хоннекера».

Калинин шел не торопясь, смакуя теплый майский вечер, вкус хорошей сигареты, аромат молотого кофе из открытых дверей кафе. И совершенно потрясающее ощущение внутренней свободы, пусть чуть преждевременное, но прекрасное, как предчувствие романа, который еще только предстоит пережить.

Он сел на заднее сидение машины, захлопнул за собой дверцу и, с наслаждением откинулся на кожаную подушку, прикрыв глаза. В лимузине было прохладно и сумеречно.

— Ну и как? — спросил Краснов из противоположного угла просторного салона совершенно спокойным, ровным голосом. — Я надеюсь, что ты меня опознал?

Щелкнули замки, закрывая двери, и «Мерседес» тихонько урча мощным двигателем, отчалил от тротуара, неторопливо и степенно, непроницаемый для посторонних взоров, как глыба черного льда.

— Это, наверное, будет звучать смешно, — произнес Калинин после короткой паузы, — но я рад видеть тебя живым.

Он умел держать удар. Краснов не мог этого не отметить. В первый момент лицо Михаила Александровича стало белым, как лист мелованной бумаги — это было видно, несмотря на тонированные стекла, приглушавшие свет. Но только в первый момент. Он произнес ответную фразу, еще не открыв глаз, не вздрогнув и не растерявшись, как опытный актер подхватывает сымпровизированную реплику партнера — не задумываясь, на одном ощущении момента.

— Действительно смешно, — подтвердил Краснов серьёзно. — Я должен был остаться в ресторане, да, Миша? Или в яме, в лесу, несколькими днями позже.

— В мои планы это не входило.

— Я и встретился с тобой, чтобы понять, что именно входило в твои планы, — сказал Краснов. — И почему ты это сделал. Знаешь, мой старый друг, есть вещи, которые выше моего понимания. Я, например, не могу найти, даже в мыслях, такую вещь, из-за которой можно сделать то, что сделал ты.

— Если я скажу, что никто не должен был пострадать — ты все равно мне не поверишь?

— Не поверю.

Калинин задумался на мгновение.

— Наверное, ты прав, Костя. Кто-то бы все равно пострадал. Невозможно не пострадать, попав под такую машину. Но убивать я никого не собирался. Просто, в какой-то момент ситуация вышла из-под контроля.

— Из-под твоего контроля?

Михаил Александрович засмеялся своим бархатным, благозвучным смехом. Вполне искренне рассмеялся, без страха и нерва в голосе, будто бы услышал смешной анекдот.

— Ты меня, похоже, демонизируешь. Костя, один человек просто не в состоянии руководить такой масштабной акцией. Даже координировать что-либо в таком бардаке — и то невозможно.

— Слишком много игроков?

— Ты верно ухватил суть — слишком много игроков — и всем вы поперек горла. — Сказал Калинин.

Он именно так и сказал — «вы», четко обозначив грань, за которой теперь находился. И продолжил, с несколько вымученной иронией:

— Если ты не собираешься меня казнить прямо сейчас — можно я закурю? Оружия у меня нет, а сигареты в кармане пиджака, так что не дергайся, если можешь.

— У меня оружия тоже нет, — отозвался Краснов с той же, безжизненной интонацией в голосе. — Зачем нам, друзьям, хоть и бывшим, оружие, правда, Миша? Оружие есть у Камена. Кури, если хочешь.

Водитель, сидевший за перегородкой, обернулся и весело, но недобро осклабился, сверкнув зубами.

В свете пламени зажигалки, Калинин рассмотрел, наконец, и лицо Краснова — оно разительно отличалось от обычного Костиного, с живой мимикой и блестящими глазами. Может, в этом был виноват плохой свет, а, может быть, Калинин действительно увидел то, что увидел: вместо глаз — два черных колодца на окаменевшей маске.

Зрелище это было не из приятных. От этого взгляда и от белозубой улыбки шофера, Михаилу Александровичу стало по настоящему страшно. Значительно страшнее, чем стало бы от криков и угроз. Но виду он не подал — сказалась школа. Он постарался привести в порядок мысли, заметавшиеся было в панике, как перепуганные мыши в амбаре. Благо, первые несколько затяжек давали ему необходимую паузу в разговоре. Очень нужную паузу в совершенно ненужном ему разговоре. И не только ему ненужном.

Калинин подумал, что Краснов допускает ту же ошибку, что и герои голливудских фильмов. Он, на месте Кости, не стал бы устраивать бессмысленную игру в вопросы и ответы. Обычно, такие игры плохо заканчиваются. Если решил стрелять — надо стрелять. Но ему повезло. Костя человек с принципами. Вот только насколько ему повезло, и, насколько далеко простираются Костины принципы после всего, что произошло — еще предстояло понять.

— Куда мы едем? — спросил Калинин, затягиваясь. Теперь сигарета казалась ему абсолютно безвкусной.

— Прокатиться, — сказал Краснов. — Прокатимся, поговорим. Нам с тобой есть, о чем поговорить. Например, о том, как ты продал всех Кононенко. Или о том, как погиб Гельфер. Или о том, как Лукьяненко чуть не убил мою жену и детей. О Марусиче, очень кстати погибшем в автокатастрофе. О пропавшем Андрюше Тоцком. У нас много тем для разговора, как видишь.

— Причем здесь Марусич? — спросил Калинин с неподдельным удивлением. — Я знаю, что МММ погиб, но я то здесь причем? Наши интересы не пересекались! Он, вообще, не имел отношения к делу. Никакого.

— К сожалению — имел. Знаешь, что удивительно? Что у истоков всей этой истории стоял ты, но даже ты сам понятия не имеешь, каких демонов выпустил на свободу. Тебя, Миша, играли в темную. А ты думал, что двигаешь фигуры.

Они замолчали. Калинин почувствовал, что в груди закипает злоба. Это было настолько неожиданным, сильным чувством, что Михаил Александрович, который умел ненавидеть с холодным сердцем или, вообще, без него, даже удивился. Это ложь! Гнусная ложь! Играли в темную? И кого? Его, того, кто все это придумал, предложил заинтересованным сторонам и осуществил. Как он смеет судить? Этот мудак, не понимающий всей красоты замысла, неспособный осознать его почти макиавеллевского размаха, смеет судить!

— Ты сдал нас Кононенко, — продолжил Краснов, глядя прямо перед собой, почти в затылок Камену. — Сдал с потрохами. Ты еще полтора года назад наладил с ним контакт, когда улаживал наши взаимоотношения в конфликте вокруг Васильевки. И получил от него выгодное предложение. Предложение, от которого нельзя отказаться.

Ты прекрасно знал, за что нас можно ухватить. У каждого банка есть грешки, Миша, а ты, как юрист, как доверенное лицо, очень хорошо знал наши грешки. И знал, что наказывают всегда не того, кто виноват, а того, кто попался. Но каждый банк умеет защищаться, когда надо. И, как известно, за каждым банком кто-то стоит. А завалить систему, в существовании которой заинтересованы влиятельные люди, непросто. Очень непросто. Стандартными наездами тут не обойдешься.

И тут ты проявил ум и смекалку. Еще бы, опираясь на плечо самого Ивана Павловича, можно мыслить с размахом. Ты задумал ударить так стремительно и мощно, чтобы никто не успел действенно отреагировать на агрессию. Со всех сторон — одновременно. Со стороны силовиков, прессы и телевидения. Так, чтобы единым махом заполучить в руки и доказательную базу, и общественное мнение, и свидетелей обвинения, и виновных. А главное, быстро и с видимым соблюдением законности, отобрать все, что можно у нас отобрать — деньги, ресурсы, собственность, права на управление государственной собственностью. И главное — возможность защищаться. И, даже, оправдываться.

Что нужно для этого? Админресурс, позволяющий управлять силовиками и действиями СМИ, одновременно. Это раз.

Обезглавить саму систему, хотя бы на короткий срок — на неделю, две. Это два.

Сформировать общественное мнение под давлением стихийных волнений, чтобы не нашлось желающих вмешиваться со стороны. Это три.

Задействовать правительственный аппарат, для быстрого решения проблем с переходом прав. Это четыре.

Думаю, что есть еще и пять, и шесть, но тебе лучше знать — сколько и чего нужно для достижения цели.

Ты покупаешь Лукьяненко — деньгами и будущими почестями, наверное, делаешь его своим капо, и он формирует собственную команду. У него старые связи. Он привлекает к операции своих друзей из органов, договаривается с «шестеркой» и СБУ. Но ты не учел, что уже на этом этапе Кононенко тебя переигрывает. Лукьяненко уже тогда начал работать и на него — не бесплатно, естественно. Думаю, что он стал посредником между силовиками и Иваном Павловичем, и повел свою собственную партию, а на показ, для виду, — служил тебе. Именно через Лукьяненко Иван Павлович корректировал твои планы, относительно нас. Но ты ведь и сам не верил в то, что все удастся осуществить бескровно? Я никогда не замечал в тебе такой наивности.

Веки Калинина начали набрякать, наливаясь кровью. В висках стучало и самым большим желанием стало вцепиться в горло Краснову, чтобы заставить его замолчать. А Краснов, не замечая изменений в настроении Калинина, а, может быть, не обращая на них внимания, продолжал говорить:

— Момент был выбран превосходно. Хозяева в отъезде. Народ добр после выпитого и съеденного, и сильно потратился за выходные. А наш народ так легко разгневать с похмелья! Страна продолжает праздновать Первомай. Расслабуха. Я лечу в Берлин, Диана одна, с детьми, остается дома. Артур с семьей в Москве — приглашен на премьеру. Все сходится. Информация собрана, армия в состоянии боевой готовности. Ты даешь отмашку, а Кононенко командует — фас. Но ты и тут на высоте — предусмотрительный ты наш! Ты начинаешь действовать чуть раньше, чтобы обеспечить теневую сторону операции. Не станут же люди, а их было много, работать за «так»? И Кононенко не тот человек, чтобы не попытаться, даже с полным ртом, куснуть еще кусочек. И второстепенная задача тоже должна быть решена, чтобы потом, в спешке, не искать виноватого — смешать меня с дерьмом, превратить в вора в глазах всех.

Краснов усмехнулся одной половиной рта и медленно повернул голову в сторону Калинина, впиваясь в него взглядом.

— За два дня до того, как прозвучала команда, Лукьяненко и его орлы захватывают Диану и детей. Вторая группа, в которой полно чекистов, бывших — для профессионального исполнения, и действующих — для прикрытия акции, похищают Гельфера. После этого, банальным шантажом, меня вынуждают сделать перевод денег с корсчета банка на оффшорный траст. И готова кульминация — я должен тихо выйти в тираж. Это, скорее всего, твоя идея. Чувствую по пафосу. По заголовкам оплаченных газетных статей. «Бесследно исчезнувшая с деньгами „СВ банка“ семья Красновых!» «Банкир бежит от народного гнева!» Но происходит осечка в ресторане. Исполнители паникуют и открывают пальбу. Я, к общему облегчению, погибаю в перестрелке. Это, конечно, хуже, чем внезапное исчезновение, но тоже, на крайний случай, сойдет. Тем более, что в запасе остается Диана. И Гельфер, очевидно, тоже должен был сбежать? В ту яму, в лесу, куда его потом уложил Лукьяненко, но один, без семьи. И ты, конечно, не знал, и даже не догадывался, что его разрежут на куски? Откуда тебе было знать, что делают с трупом, когда надо, чтобы его не опознали?

На заклание публичное — ты оставил Андрея. Он и его бизнес, от которого и ты, кстати, регулярно получал свою долю — идеальны для судилища. А в том, что в камере его сломают, ты не сомневался ни на минуту — методы тебе известны. За месяц — два можно взять на себя и убийство Кеннеди. Но одного ты не учел, что Андрей парень смелый, мыслящий не по стандартам, и разбирается, что, кому и когда надо говорить. И знает слишком много такого, что может вызвать не просто скандал — его информация, как кусок дерьма в вентиляторе — покроет всех ровным слоем. Не отмоешься. Поэтому, в качестве свидетеля или подсудимого, он для силовиков — самый страшный ночной кошмар. Его просто никто не хотел арестовывать, во всяком случае — быстро, как надо было тебе. И для «шестерки», и для СБУ, лучше было, чтобы он сбежал, и никаких показаний никому не давал. Вот они ему и давали для этого и возможность, и время. Внезапно потеряли из видимости в Киеве, накануне событий, например. Но кто-то, заинтересованный в скандале, слил СБУ информацию, где и когда может появиться Андрей. Кто бы это мог быть? Ты, случайно не знаешь этого человека? Что молчишь, Миша? Неужели нечего ответить?

Калинин хмыкнул, скривив рот, но ничего не сказал. Лимузин уже вырвался за пределы города и набирал ход по загородной трассе, направляясь на северо-восток.

— И вот тут-то и вступил в действие пресловутый человеческий фактор, — сказал Краснов. — Ты предусмотрел почти все, но разница межу гением и ремесленником и заключается в этом почти. Миша, те, кого ты тасовал, подставлял и предавал — люди, а не куклы. Со своими характерами, достоинствами, недостатками и амбициями. Их не уложить в схему, нарисованную тобой на досуге. Диана не стала покорно ждать, пока эти гоблины сочтут, что она больше не нужна. Не думаю, что ты считал ее способной на сопротивление. Ты всегда относился к женщинам свысока, и это тебя подвело.

— Она жива? — спросил Калинин, холодно.

— Да. И она и дети.

— Ну, что ж, значит ей и тебе — повезло.

— Можно сказать и так, — подтвердил Краснов. — Повезло. И мне, и ей — помогли. И друзья, и малознакомые люди, и вовсе незнакомые. Кто по приказу, кто из собственных меркантильных интересов, кто по зову сердца. А вот Лукьяненко не повезло. Фатально не повезло. И это здорово изменило ход событий.

— Ты хочешь сказать, что твоя жена уложила Олега? — Михаил Александрович резко и зло хохотнул, мотая головой. — Костя, я тебя прошу, не надо сказок! Он профессионал, а его команда, его орлы, как ты их называешь, может и без принципов — принципы им ни к чему, зато с опытом. Твоя профессорская дочка их пилкой для ногтей резала? Не смеши. Олег, конечно, мог начать свою игру, он человек сложный…

— Нет, — сказал Костя, задумчиво, перебивая монолог Калинина, — Диана не убивала Лукьяненко. И Гельфер его, к сожалению, не убил. И Марк. Знаешь ли, Миша, твое предательство открыло для нас другую сторону жизни. Совершенно неизвестный нам берег реки. Оказывается, есть мир, где для того, чтобы выжить, надо уметь убивать. Он не в романах, он рядом с нами, каждый божий день, только мы об этом не знаем. Мы живем, любим, дружим, предаем, рожаем, воспитываем детей — и изо всех сил делаем вид, что в нашей жизни ничего этого нет и быть не может. Что насилие, смерть, кровь — находятся за рамками нашего мира. Мы миримся, мы научились мириться, с человеческой нечистоплотностью, продажностью, враждебностью. Мы мутировали. Мы приспособились, успокаивая себя тем, что это существовало всегда. Но мы, как дети, закрываем глаза, отворачиваемся или прячемся под подушку, когда сталкиваемся с тем, что указывает — мир устроен не так. Нет, говорим мы, это не о нас. У нас все по-другому! И, очень часто, умираем, так и не расставшись с этими иллюзиями. Но когда, внезапно, жизнь ставит нас перед выбором, и мы вдруг оказываемся в этом проклятом мире — далеко не все могут принять новые правила игры. А они просты, и тебе хорошо известны: те, кто выжил — остаются на этом берегу, кто не сумел, отправляются — на тот, откуда уже не вернуться.

Тебе это покажется странным, но твоего крутого профессионала убил Андрюша Тоцкий, который даже на охоту никогда не ходил. А толстый, безобидный Гельфер, избитый, униженный, со сломанной ногой, остался с пистолетом в руках прикрывать побег Дианы. Ты представляешь себе Гельфера с пистолетом? Но это было, можешь мне верить. И моя жена, и мой сын, за что у меня к тебе отдельный счет — тоже дали работу перевозчику. Только вот я, пока, остался в стороне. Все сделали за меня. За меня убили, за меня погибли. Но тут мы с тобой на равных. Ты пока тоже никого собственноручно не убивал. Это делали за тебя. Согласно твоему плану. И, иногда, вопреки ему. Ты, конечно, не планировал ничего против МММа. Но именно к нему бросился Тоцкий в ту ночь, когда бежала Диана. Бросился за помощью, и МММ ее оказал — он не мог отказать Андрею, хотя из политических соображений ему вовсе не надо было соваться в эту драку. Наверное, когда арестовали Андрея, МММ начал вмешиваться серьезно, на своем уровне. И что-то произошло. Я могу только догадываться, кто и почему отдал приказ о его уничтожении, и готов поверить, что это был не ты. Но у тебя достойные партнеры по бизнесу, которыми ты, кажется, управляешь? Кто кем управляет в действительности? Кого играют в темную? Никто не должен был пострадать, да, Миша? Вот я и силюсь понять, зачем ты все это затеял? Неужели из-за денег?

Лимузин въехал в распахнутые настежь ворота заброшенного военного городка. Справа и слева потянулись «хрущевки» — почти знакомый украинский пейзаж. Но городок был мертв, давно и окончательно. Возможно, у него уже были новые, немецкие хозяева, но пока это ни в чем не проявлялось, кроме заваренных стальными листами входных дверей и грубых, наспех сделанных решеток на окнах первых этажей. На некоторых стенах были надписи на немецком, и, судя по ним, ГВСГ провожали, не скрывая истинных чувств.

— На твоем месте, — сказал Краснов спокойно и равнодушно, — я бы ответил на вопросы. Там, за складами, летное поле. За ним ангары и емкости для горючего, вкопанные в землю. Снаружи — одни горловины. Они конечно, узкие, но ты в хорошей форме, Миша, жира не нагулял. И если постараться и не очень беречь кости, то вовнутрь ты проскочишь. Можешь не сомневаться. Я не пугаю. Я рассказываю. Ехать осталось недолго. Повторить вопрос?

«Мерседес» ехал медленно, но длинные одноэтажные складские строения становились ближе с каждой секундой.

— Если он не заговорит, — подумал Костя, — то придется начать выполнять угрозу. А, может быть, и выполнить до конца. Но он заговорит. От страха или от злости, но заговорит обязательно.

И когда они поравнялись с первым из складов, Калинин заговорил.

— А ты, оказывается, близорукий тип, Краснов, — сказал Калинин, чуть погодя. — Почти слепой. Сидишь тут, рядом, с лицом благородного мстителя, и думаешь, что все понял, обо всем догадался. Примитив. У тебя воображения хватило только на то, чтобы сделать главной целью тебя, твою жену с выводком, и твоих мелко плавающих дружков. Да еще твой карманный банк, рубящий капусту отцам-учредителям. Нет, не из-за денег, Краснов, не из-за денег, можешь не надеяться. Ничего бы не произошло, если бы вы все не были так глупы. Вы, с вашей тупой позицией нейтралитета! Сколько раз я призывал определиться? Примкнуть к политической силе? Плевать, к какой, но к силе. Что ты твердил? Что твердили твои зажравшиеся хозяева? Мы нейтральны! Мы занимаемся бизнесом, а не политикой! Только деньги решают все! Нет, Костя! Не всё! Вне стаи вы, со всеми вашими деньгами, предприятиями, заводами и пароходами — всего лишь лакомый кусок. Бутерброд с маслом и икрой на белой мягкой булке. Ничей бутерброд, аккуратно завернутый в пленку и перевязанный подарочной ленточкой. На что вы, вообще, надеялись? На ваших пейсатых американских инвесторов? Так они здесь — никто! Здесь, Константин Николаевич, свои инвесторы и свои законы. Невозможно жить в этой стране и не заниматься политикой. Только торговать пирожками на рынке. И вы тоже ей занимались, несмотря на ваши гордые декларации, но через жопу, как умели и могли. На большее — не хватало перспективного видения. Для вас взять в долю губернатора — это вершина политического мышления. А это не политика, это просто подкуп должностного лица. Имея за спиной такой ресурс не надо лавировать между течениями. А вы только и делали, что лавировали. Да — вы давали деньги и тем, и другим, по секрету, чтобы никого не обидеть, на всякий случай. Ты скажешь, что это умно? Да, вы покупали нужные вам политические решения. Не велики деньги, депутаты — народ недорогой и покупаются со скидкой. Но политиков не надо покупать, ими надо становиться, присоединяясь к стае. Не надо лавировать в потоке, его надо подчинять себе. Деньги — это, прежде всего, политический инструмент, а никто из вас не пошел дальше сраного городского депутатства. Даже тут из вас пёрла ваша проклятая местечковость. Послушайся вы меня, начни конвертировать деньги во власть, а не на свои зарубежные счета и компании — и к вам бы на пушечный выстрел никто не подошел Вы уже не олигархи, а священные коровы. Вы решаете политику целой страны, согласно своим интересам! Вы формируете законодательную базу, бюджет! Ну, и что из того, что этим надо делиться? Зато в перспективе — свой суд, свой парламент, свой президент, в конце концов! Ну, что ты на меня таращишься, будто первый раз видишь? Пять-десять лет — и так и будет. Это уже началось. Или ты, по наивности, до сих пор считаешь, что президента выбирает народ?

— Ты, что, — сказал Краснов, не в силах скрыть изумление, — в президенты метишь? Тебе для этого был нужен разорванный на части банк? Бред! Тем более, что и отобранное тебе никто не отдаст — без тебя поделят. Так, швырнут косточку на пропитание. Круто ты примкнул к политической силе, Калинин! Выбрал здорово. Вполне достойную стаю выбрал. Мы тебе не давали реализовываться, как политику, а Кононенко даст. Разгон только возьми, с вокзала.

— А кто тебе сказал, — злорадно сказал Калинин, — что я примкнул к Кононенко? А, Краснов? А если я вовсе и не туда мечу? Неужели ты думаешь, что я собирался корчиться под этим быдлом всю оставшуюся жизнь? Кононенко не та сила, к которой я мечтал примкнуть. Он — жертвенный баран, козел отпущения, если тебе уж так интересно. И это уже решенный вопрос.

Его глаза горели. Куда только подевалась хваленная, выпестованная годами сдержанность. Не холодный, лишенный всяческих эмоций знаток юриспруденции смотрел сейчас на Краснова. Не холоднокровный, неизменно вежливый человек, умевший, как никто «держать дистанцию» даже при самом тесном общении и никогда не повышавший голоса. Гнев, честолюбие, неудовлетворенные амбиции кипели в нем сейчас, как лава в жерле вулкана. Костя неожиданно понял, что, зная Калинина долгие годы, на самом деле, не знал его совершенно. Он всегда видел только внешне совершенную маску, выставленную на показ, а то, что было под ней, Михаил Александрович скрывал от посторонних глаз, как скрывают постыдную болезнь, уродство или физический изъян. Этот пламень, бешено пылавший под коркой льда, сжигал Калинина изнутри, постоянно. Ежеминутно. Безжалостно. Он не мог быть вторым. Это претило его физиологии, его естеству. Только первым — любой ценой. Для Калинина не существовало понятия дружбы или предательства. И то, и другое — было, всего лишь, инструментом самореализации, и никакая цена за неё не была чрезмерной. Точный математический расчет. Краснов, одномоментно, понял всё. Даже то, почему гордыня входит в число семи смертных грехов. Но понять — это не всегда простить. Есть вещи, которые не прощаются.

Краснов молчал и слушал, внимательно глядя на незнакомца, сидящего рядом с ним, так, как натуралист глядит на пойманную и пришпиленную булавкой к листу картона редкую бабочку. С любопытством, некоторым изумлением и изрядной толикой брезгливости. Он вдруг поймал себя на том, что почти наверняка знает, что будет сказано дальше. Мир знал сотни таких историй до, и увидит еще сотни после.

— Да, — подумал Краснов, — он был бы великим политиком. Он имеет для этого все. Ум, изворотливость, превосходное образование, отсутствие принципов, жадность к деньгам и власти. Его самая великая ценность — он сам. Его единственная любовь — он сам. Его самый страшный враг — он сам. Мне не жаль его. Мне жаль тех, кого он использовал. И ещё — жаль, что я не рассмотрел его раньше. А ведь у меня было время. Очень много времени. Чуть меньше половины жизни.

— … третья политическая сила. — Продолжал, с жаром, вещать Калинин. — У нас нет оппозиции, кроме игрушечной, и, слава Богу! И быть не должно. Народ слаб, политически безграмотен, безынициативен. Мы голодная, полунищая страна у которой нет друзей. Мы не можем позволить себе оппозицию, тем более, такую, как «Вече» — мы для этого недостаточно цивилизованы и не умеем давить выскочек парламентскими методами. У оппозиции нет альтернативного варианта развития, нет и быть не может, потому что в реальности он не существует. Белый слон — есть, белый тигр — есть, белый кит — есть, а другого варианта развития — нет. Врут политологи! Есть только желание следующей группы дорваться до обеденного стола и перекроить все по-своему. И здоровая наглость. До выборов еще два года — целых два года, а уже неспокойно. Кто может спрогнозировать, какая расстановка сил будет к тому времени? На чьей стороне будет перевес? Все понимают, кто может вырасти в фаворита за это время. И пока — он преданный и верный друг. Но, когда все выстроятся в линию, ситуация может измениться в корне. Значит, его нужно остановить уже сейчас. А как остановить того, кто еще не начал бежать, а, Костя? Ты же умный? Ну-ка, расскажи мне, как заставить спринтера рвануть на стайерскую дистанцию, когда стадион еще пуст? Как заставить раскрыться того, кто клянется в верности и прилюдно готов жопу лизать, а сам копит силы для удара? При «сильной руке», при каком-нибудь средней руки диктаторишке — не вопрос! А что делать во времена разгула демократии? Когда президент просто обязан выглядеть демократом? Ты видел, во что уже превратилась Рада? Тогда, вообрази, что будет со страной потом, если эти выборы будут проиграны в пользу Кононенко?

— И, значит, ты решил стать спасителем отечества? Так благородно, что не могу поверить! — сказал Краснов, со злой иронией. — Да, Миша, я умный, не такой умный, как ты, но тоже умный. И я знаю, как сделать сильного — слабым. Надо сделать его сильным раньше времени. Надо сделать так, что бы он почувствовал себя готовым к победе задолго до старта и начал делать глупости. И вот тогда можно стрелять дуплетом в глупого фазана, взлетевшего из-под ног. До того — кормить фазана, хвалить его, награждать, чтобы он возомнил себя настоящим орлом, и смело бросился на охотников. Хороший план, Миша, тонкое исполнение. А мы все, значит, зернышки. Комбикорм. А ты, сокольничий, если такое сравнение уместно. Не называть же тебя птичницей, в самом деле? Ты у нас человек гордый, большой законник и специалист — тебя так называть не пристало. Ты кормишь фазана, ты прикидываешься ему другом, а потом подбросишь его, самодовольного и разъевшегося, вверх, прямо под дробовой заряд. Рисковая игра, Миша, подбрасывать птицу из-за кустов, когда по ней стреляют. Бывают, знаешь ли, разные неожиданности.

Теперь хищно осклабился Калинин.

— Такие, как ты?

— Да я — просто досадная случайность, не более, — проговорил Краснов. — Неприятности еще будут, Миша. Они — впереди. Поверь. Но, что тебе от спасения отечества? Какова твоя доля? На альтруиста ты не похож. Те сорок миллионов долларов, за которыми ты приехал? Не продешевил? Да, и кажется мне, что и не все они для тебя предназначались. Двадцать процентов от суммы? Тридцать? Или сорок, как серебряников?

— Недооцениваешь ты меня, Константин Николаевич, — сказал Калинин, показывая зубы, — у нас с фазаном все поровну, как положено.

— В полной доле, значит? Поздравляю. И это все? А как рассчитается за услуги вторая сторона? Ты станешь министром юстиции?

— Перестань паясничать, Краснов.

— Я серьезно, Миша. Мне любопытно. И не волнуйся так. Ты вернешься в гостиницу живым.

— И это чистая правда, — подумал Костя про себя. Без злорадства, просто констатируя факт.

Калинин молчал, глядя исподлобья.

— Камен, — позвал Краснов негромко. — Разворачиваемся и едем. Нам в отель.

Болгарин глянул через плечо, мазнув взглядом по Калинину, как по пустому месту, и кивнул.

— Глупый спектакль, — сказал Калинин.

— Наверное, — отозвался Краснов. — Ты и сам бы мог догадаться, что я вряд ли приеду тебя убивать на банковском лимузине. И, вообще, вряд ли приеду тебя убивать. Нанять кого-то — это еще допустимо, но сам… Ты же юрист, Миша. Улики, свидетели и все такое. Я, конечно, официально, покойник, мне все с рук сойдет. Но Дитеру это зачем?

Калинин преображался на глазах. Он даже пригладил рукой волосы и поправил сбившийся на бок узел галстука. А «Мерседес» уже мчался к выезду из военного городка, более стремительно, чем до сих пор от него удалялся.

— Я что-то не замечал у тебя раньше тяги к дешевым эффектам, — сказал Калинин строго.

— Ну, причем здесь эффекты? — спросил Краснов. — Так — я услышал, что хотел. А состоись наш разговор при других обстоятельствах — ты бы, наверное, не был так откровенен. Перед смертью люди говорят правду. Почти всегда. Вот ты, например, сказал. Готов выслушать условия сделки?

— Сделки?! Ты предлагаешь мне сделку? — глаза Калинина широко раскрылись от изумления, и он едва не расхохотался. — Краснов, я тебя точно не узнаю! Ты? Мне?

— Да. Я — тебе. Если ты не согласен, мы можем опять развернуться. Дитер, конечно, будет недоволен, но он меня поймет. Мы разворачиваемся, Миша?

— Говори, — сказал Калинин торопливо. — Обсудим. Что тебе надо?

— Мне надо оставаться мертвым. Для всех. Чтобы ни меня, ни мою семью никогда, и никто не искал. Дело закрыть — и все.

— Принято. Для нас самих выгодно, чтобы ты был мертв. Но, на всякий случай, выбери страну, с которой у нас нет договора об экстрадиции. Чтобы исключить случайности.

— Ты не понял меня, Миша. Случайностей быть не должно.

— Хорошо, — согласился Калинин.

— Как ему легко пообещать то, что он не собирается выполнять, — подумал Краснов. — И как легко просить у него то, что мне уже не нужно.

— Никого из родственников не тронут, ты поможешь, на первом этапе, маме Андрея и жене Артура — потом это буду делать я. С родителями Дианы я разберусь сам. К ним — не подходи на пушечный выстрел. Чтобы у твоего окружения и у тебя — соблазнов не возникало.

Калинин посмотрел на него с недоумением, чуть склонив на бок голову.

— Хорошо. Что еще?

— Банк вы уничтожили. Все, что планировалось — получили. Постарайся сделать так, чтобы никто из сотрудников не загремел надолго.

— Вот тут, что смогу. Есть там говорливые…

— Ты уж постарайся.

— Договорились. Что взамен, Костя?

— За то, что я попросил? Те самые сорок миллионов долларов. Чтобы ты не чувствовал себя обездоленным.

— Ты собираешься отдать мне деньги?!

— Да. Собираюсь. Но есть еще одна просьба, чистая безделица, в общем-то. Но, чтобы предложить тебе сохранить жизнь, я просто обязан получить на нее положительный ответ. Ты же не хочешь, что бы мы развернулись, Михаил Александрович?

— Да, — протянул Калинин с долей восхищения в голосе, — я тебя не знал Краснов. Я, оказывается, тебя совсем не знал. Ну, не мог же ты так измениться, за последние дни?

— Ну, конечно же, не мог, — согласился Краснов серьёзно. — Так ты готов меня выслушать?

— Ловко. Снимаю шляпу. Да, я готов тебя выслушать.

— Сейчас мы остановимся, прямо здесь, на обочине. И ты напишешь на бумаге, все, что рассказал мне. Плюс к тому, я задам тебе вопросы, а ты на них ответишь. Письменно.

— Ты что, с ума сошел? Да я никогда…

— Камен, — сказал Костя устало, — ты извини меня, пожалуйста, но надо опять ехать на старый аэродром…

Все-таки разговор сильно потрепал Калинину нервы. Свое «согласен» он не сказал, а выкрикнул.

— Останови здесь, — попросил Камена Краснов. — Только это может быть надолго…

С написанием бумаг Калинин справился за полчаса. Костя внимательно перечитал текст, а потом начал задавать вопросы. Письменные ответы на них заняли еще час. Камен курил, выпуская дым в приоткрытое окно, наблюдая, как на небе начинают появляться первые звезды. Он никуда не торопился. Он умел ждать.

Путь в город занял еще полчаса. Центр был забит машинами. Они текли медленным, многоцветным потоком, сверкая фарами и рубинами стоп-огней, перекликаясь, то хриплыми, то звонкими голосами сигналов. Стреляли неоновым светом рекламы, ярко светились витрины магазинов, окна кафе и ресторанов. «Мерседес» плавно плыл вдоль тротуаров, запруженных людьми и трое мужчин, сидевших в нем, молчали.

Краснов искоса наблюдал за Калининым, потерявшим, за несколько последних часов, большую часть своего обычного лоска, но все еще пытавшимся бодриться. На его лице, обычно мало что выражавшем, отражалась целая гамма чувств, глаза метались из стороны в сторону. Временами он укрощал этот сумасшедший хоровод, но, спустя мгновение, снова терял контроль над мимикой, и все начиналось сначала. Эмоции чередовали друг друга так быстро, что невозможно было уловить момент их смены, словно лицо Михаила Александровича было из ртути, а не из плоти и крови. Краснов подумал, что Калинин сейчас похож на азимовского биоробота, со сгоревшим процессором, мысленно перебирающего программу за программой.

Когда до отеля оставалось с десяток кварталов, Костя взял у Камена тонкий металлический «дипломат» из сверхпрочного сплава, маленький, но достаточно увесистый, и, защелкав кодовым замком, распахнул чемоданчик.

Пляска мышц на лице Калинина замедлилась, мысли начали возвращаться в нужное русло. Речь должна была идти о деньгах, а, значит, и о будущих возможностях, открываемых ими. Косте показалось, что внутри Калинина что-то защелкало. Сложная автоматика переключила электронику на резервные цепи, отсоединив сгоревший процессор от систем управления, и, через доли секунды, руководство над всем перехватил новый, неповрежденный.

— Твоя часть сделки? — спросил Калинин, чуть хрипловатым от долгого молчания, голосом.

Краснов кивнул.

Он извлек из «дипломата» бланк стандартной банковской расписки и конверт, с логотипом «СВ банка». Калинин посмотрел на него с недоумением.

— Внутри чек банка Дитера, — пояснил Краснов, — а конверт — тебе, на долгую память. Не бойся, я не обманываю.

Он посмотрел на Калинина. Внимательно, словно стараясь запомнить его лицо в этот момент. Это был очень легкий выбор. Дитер ошибался. Слава Богу, он, на этот раз, ошибался.

Краснов протянул Калинину конверт и даже ободряюще улыбнулся, почти автоматически.

— Можешь проверить, Миша. Расписку заполнишь потом.

Михаил Александрович принял конверт из рук Краснова с некоторой опаской, словно не верил до конца в то, что сделка состоится. Клапан был слегка прихвачен клеевым слоем. Калинин взялся за свободный язычок.

— Все будет выглядеть естественно, — сказал Франц. — Главное, что бы ты не сорвался в процессе разговора и не начал делать глупости. Если возникнет опасность — рядом будет Камен. Я думаю, что ты ему доверяешь.

Краснов внимательно слушал Франца, изредка поглядывая на Дитера, сидевшего за своим огромным столом. Сейчас Дитер действительно походил на банкира. В лице его не было ни жесткости, ни напряженности. Он следил за беседой с безучастностью давно принявшего решение человека, просто так, для порядка. Как будто бы речь шла о финансовой операции, а не о жизни человека.

— Это двухкомпонентная смесь, что-то типа бинарного газа, катализатором для которой служат воздух и свет. Пока конверт заклеен и вовнутрь не попадает ни то, ни другое в достаточном количестве — реакции нет. Поэтому передачу лучше осуществлять в вечернее время и не держать конверт на прямых солнечных лучах. Но, как только объект откроет конверт…

Костя протянул руку и включил верхний плафон освещения салона. Приятный мягкий свет хлынул с потолка. Калинин потянул за клапан и конверт открылся — плотная бумага захрустела у него в руках еле слышно, но для Краснова этот звук звучал, как гром. Он видел мелкие капли пота появившиеся у Калинина над верхней губой. Видел поры на его коже. Видел румянец, выступивший на его щеках пятнами.

— … начнется химическая реакция. Вещество, образующееся во время этого крайне нестойкое. Через два часа от него не останется никаких следов. Но первые минут тридцать я никому бы не рекомендовал прикасаться к чеку или внутренностям конверта.

Калинин достал чек, быстро пробежал по нему глазами, проверяя правильность заполнения бланка, и, быстро взглянув на Краснова, сказал:

— Все правильно. Ты, все-таки, странный человек, Краснов. Я был не уверен, что ты сдержишь слово.

Краснов посмотрел на часы — было без трех минут десять.

— Но я его сдержал, — сказал он спокойно. — Видишь, ты действительно приехал в отель живым.

— Действие наступает через два, два с половиной часа. Если сказать точнее — от двух до трех часов, в зависимости от времени контакта объекта с бумагой. Будет, конечно, неплохо, если смерть наступит в людном месте, например, в ресторане или в холле гостиницы. Симптомы укажут на сердечный приступ. И даже, если проводить исследование в течение нескольких минут после смерти, то, кроме незначительного количества аллергенов, в крови ничего не найдут.

— Но останется чек, — сказал Краснов.

— Не останется, — сказал Франц и довольно, по-кошачьи прищурившись, улыбнулся, от чего на его пухлых щеках образовались ямочки. — Останется только чистый лист бумаги в конверте банка, который он представляет. Просто чистый лист бумаги. Но это уже технические подробности.

Заполни расписку, пожалуйста.

Калинин положил чек обратно, в конверт, и спрятал его во внутренний карман пиджака. Потом перечитал бланк расписки, и, быстро заполнив пустые места, размашисто расписался внизу.

— Дата, — напомнил Костя, — ты не проставил дату.

Калинин поставил на бланке число и протянул расписку Краснову.

— Я надеюсь, — сказал он, — что у тебя хватит рассудительности не пускать в ход эти бумаги. Поверь, в том, что произошло, не было ничего личного. Лично ты, да и все остальные, если брать в целом, были мне симпатичны. Мне жаль, что обстоятельства сложились именно так.

Краснов даже глаза закрыл от ярости, которая ударила его темной тяжелой волной. А в следующую секунду он рванулся вперед, хватая Калинина за лацканы, с одним только желанием, добраться до горла.

— Костя! — заорал Камен не своим голосом. — Прекрати!

Калинин не стушевался и успел оттолкнуть Краснова. Бумаги и дипломат полетели на пол.

Краснов посмотрел на обернувшегося Камена невидящими глазами, потом перевел взгляд на Калинина, застывшего в выжидательной позе. И почувствовал, что сердце прыгает у него в горле горячим, пружинистым комком. Он с усилием расслабил сведенное гримасой лицо.

— Ничего личного, — сдавленно проговорил он. И посмотрел на Калинина так, что тот, невольно, сжался в комок. — Да, у меня хватит рассудочности не пускать бумаги в ход. Пока. До тех пор, пока не возникнет необходимость. Но если она возникнет, а бывает в жизни разное, я вспомню о них. Иногда очень полезно иметь в запасе людей, к которым можно обратиться с просьбой, от исполнения которой они не смогут отказаться.

В салоне было тихо, шум с улицы в него не попадал. Слышно было лишь хриплое дыхание Краснова и звук работающего двигателя, похожий на урчание сытого, спящего кота.

— Лучше уходи, — сказал Краснов. — Дойдешь. Тут уже не далеко. Камен, открой двери, пожалуйста. Наш гость нас покидает.

Лимузин притормозил до полной остановки, замигал огнями «аварийки», и Камен, выйдя из машины, распахнул правую заднюю дверь.

Калинин и Краснов смотрели друг на друга в последний раз. Один с презрением, второй с опаской, за которой скрывалась нешуточная угроза. К счастью, уже не опасная для Кости.

— Это ничего, что я не подам тебе руки, Миша? — спросил Краснов, подавшись вперед. — Мне просто страшно подавать ее будущему руководителю администрации президента. Так что не дожидайся. Иди. Тебя ждут великие дела.

Калинин выбрался из салона, спиной вперед, не отводя глаз от Краснова. Камен статуей застыл рядом с дверцей, не обращая внимания на то, что лимузин перегораживает движение в левом крайнем ряду, и остановившиеся машины уже начали сигналить и мигать фарами, выражая недовольство.

Выйдя, Калинин пригнулся, чтобы не терять Краснова из вида и сказал, не скрывая того, что наслаждается моментом.

— И, последнее, Костя, чтобы не оставлять тебя в неведении. Тоцкого нашли еще вчера. Он и следователь СБУ слетели с Нового моста, в машине. В ночь после ареста. При невыясненных обстоятельствах. Вот так-то, мой старый друг. Так, что теперь остались только ты да я.

Он выждал паузу, наблюдая, как с лица Краснова сходит краска. А потом неожиданно подмигнул. И исчез. Хлопнула дверца. На водительском сидении возник Камен, и уставился на Краснова через зеркальце заднего вида. Машина тронулась с места, вливаясь в поток.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Не знаю, — выдавил из себя Краснов.

Слез не было, но глаза пекло огнем. Он потер глухо ноющую левую сторону груди и попытался восстановить дыхание. Это удалось далеко не сразу. Они двигались в пробке, настолько медленно, что в свете реклам и огромных витрин, Костя увидел Калинина, лавирующего в толпе, параллельно с ними.

Вот он ловко проскользнул между идущей парочкой и паркометром, и легко взбежал по ступеням крыльца к вращающимся дверям отеля, по-мальчишески помахивая «атташе-кейсом» — стройный, с прямой спиной, гордо неся голову.

Еще не догадываясь о том, что рядом с ним, по темной, похожей на пролитое масло, воде, заскользила просмоленная, пропитанная сладковатым запахом тления, лодка. И капли воды, срываясь с широкой лопасти истертого деревянного весла перевозчика, падали в воду со звонким, многократно отражающимся под высокими сводами, звуком.

Все ближе и ближе.

Все ближе и ближе.

Все ближе и ближе.

Эпилог

Олени вышли из перелеска, буквально в шестидесяти метрах от дома. Их было пятеро — один молодой самец, украшенный короной ветвистых рогов, две оленихи и два детеныша. Они были удивительно хороши — стройные, грациозные создания, покрытые нежным, расцвеченным светло-коричневыми пятнами, мехом. В начале, из сосняка, показался глава семьи, огляделся, поводя головой в стороны и только после этого сделал несколько шагов вперед, приглашая самок с потомством следовать за ним. В три прыжка они отдалились от кромки леса, снова замерли живописной скульптурной группкой, прислушиваясь, вероятно к шуму машин на выезде хайвэя, и принялись пощипывать травку, которая в изобилии росла за бордюрами подъездных дорожек. Садовник туда не забредал, и олени часто выходили побаловаться сочным разнотравьем, не знавшим ножей газонокосилки. Может быть, и не каждый день, но несколько раз в неделю Костя их видел. Он специально вставал чуть раньше, чтобы посмотреть, как они появляются из леса, и наблюдал за оленьим завтраком из окон их с Дианой спальни, на втором этаже.

На ночь они выключали кондиционер, благо, подступавший к дому лес, наполнял воздух прохладой, и теперь, с утра, в спальне пахло хвоей, живой сосновой смолой и, совсем чуть — чуть, духами Дианы. Цитрусом и пряностями — холодным, изысканным ароматом. Она еще спала, смешно, по-детски, выпятив нижнюю губу, больше похожая не на женщину, перешагнувшую границу возраста называющегося «бальзаковским», а на ту строптивую хрупкую девчонку, которую он встретил много лет назад, в далекой и, теперь уже, чужой стране.

Да, теперь Костя называл ту страну чужой, скорей по голосу разума, чем по велению сердца, но какое это имело значение? Его дом был здесь, его дети, разговаривая, перемешивали английские и русские слова, да и они с Дианой часто забывали, на каком языке говорят. Здесь было безопасно, сыто и комфортно. Здесь было все, что нужно для счастья. Но, все равно, та, чужая уже страна, иногда снилась по ночам. Снилась, вспоминалась, но не звала. И от этого никуда было не деться. Костя не назвал бы это ностальгией, нет! Особой муки, сжигающей сердце, столь красочно описанной поколениями эмигрантов, он не ощущал. Просто он чувствовал, физически чувствовал, как слабеют, становятся невидимо тонкими и, в конце концов, рвутся безвозвратно, нити, связывающие его с бывшей родиной и с теми, кто там остался. Как рвутся, цепляясь за ветки, паутинки, которые скоро полетят по ветру, возвещая наступление долгой и мягкой, как бабье лето, нью-йоркской осени. Пятой осени их новой жизни.

В начале, когда они только начали искать дом, Диана наотрез отказывалась даже смотреть жилье, расположенное в лесу, вне жилых кварталов, и Костя, понимая причины ее страха, не перечил. С районом, где они хотели бы жить, определились сразу — в одном из пригородов Принстона, в Нью-Джерси. До Нью-Йорка, где собирался работать Краснов, ныне привыкавший к фамилии Звягинцев, час езды на скоростном поезде — армтраке, если ехать на юг. Час до Филадельфии, если ехать на север. Но, когда им того хотелось, города становились бесконечно далекими, существующими в другой вселенной. В каком-то смысле — это было убежище. Та самая тихая гавань, окруженная зеленью и озерами, которая была нужна и им, и детям. Они искали достаточно большой дом, в дорогом районе, минимум с четырьмя спальнями и приличным участком. И, так как выбранный район был не новым, их агент по недвижимости, Сабрина, полная жизнерадостная девица лет тридцати, с писклявым голосом, и ступнями сорок третьего размера, просто сбилась со своих больших ног, разыскивая подходящий вариант. А потом им повезло.

Этот дом продавал один из профессоров Принстонского Университета, переехавший в Бостон по академической надобности несколько месяцев назад, и они были первыми, кому этот дом показывали. Уже в тот момент, когда их машина нырнула в один из многочисленных скрытых выездов, и покатилась по неширокой лесной дороге, Костя понял, что на этот раз все будет по — другому. И оказался прав.

Домов было несколько, но участок в шесть акров для каждого из них, дарил владельцу некую иллюзию уединенности. И, к тому же, прямо возле домов, росли настоящие корабельные сосны, бережно сохраненные при строительстве. За ними, широким языком, тянулась небольшая сосновая роща, прореженная, и из-за того, светлая. В полумиле от построек, роща превращалась в лесопарк, где обитали и коричневато серые обжоры — белки, и олени, и к восторгу детей, мрачноватые еноты, частенько забредавшие в гости, в надежде забраться в мусорные контейнеры.

Предназначенный им напоказ дом, окружала аккуратно подстриженная трава. Почтовый ящик на деревянной ноге, сверкал новой белой краской. Внутри пахло деревом. Сабрина, расхваливая товар, щебетала, так, что заглушала все звуки вокруг, но Костя был уверен, что вечером здесь слышно пение птиц. И еще он знал, что этот дом совершенно не похож на тот, другой, который его жена видела в ночных кошмарах.

Еще не вступив на порог, они с Дианой переглянулись. Она едва заметно кивнула, и вся остальная речь Сабрины превратилась в ненужную формальность.

— Не спишь? — сказала она, чуть хрипловатым спросонья голосом, неслышно подойдя сзади.

Руки у нее были теплые, мягкие, и Костя едва не замурлыкал, как кот, когда она обняла его, прижимаясь к нему всем телом.

— Все равно, скоро вставать.

— Опять твои олени?

— Опять. Третий раз за неделю.

Она посмотрела в окно через его плечо, и Костя почувствовал спиной прикосновение ее груди. Это волновало его, как и много лет назад, но теперь желание было нежным.

— Все пятеро? — спросила она, становясь на цыпочки, чтобы лучше разглядеть пасущихся животных. — Красиво. Не хочу Дашку будить. Она просила меня позвать, когда они придут.

— Пусть спит. Только четверть шестого. На выходные покажем.

— А ты, почему встал так рано?

— У меня встреча в Нью-Йорке, на 8.45. Не хочется стоять в пробке. Если приеду раньше — прогуляюсь. Ты к родителям?

— Да. Отправлю детей в школу и заеду к ним. Мама просила. Она будет дома одна. У папы с утра две лекции.

Он повернулся к ней, и она уткнулась к нему в грудь лицом, дыша прямо в ключицу.

— Ты не гони, как Шумахер, — попросил он, тихонько.

— Не буду.

— Знаю я тебя. Только вчера твой тикет оплачивал.

— Костенька, — сказала она жалобно, — я больше не буду… Ты не ругайся. А я тебе завтрак сделаю…

— Да, я не ругаюсь, — сказал он, уже с улыбкой, — просто — я за тебя боюсь. Это ты можешь понять?

— Больше не буду, я же пообещала!

— Хорошо, хорошо. Уже поверил. Ты знаешь — завтра Комов прилетает.

— Серьезно? Гарка? — обрадовалась она искренне, но тут же спросила с упреком в голосе. — А чего же ты раньше не сказал, поросенок?

— Забыл, Ди, честное слово! Вчера вечером мэйл получил, и совершенно из головы вылетело, прости. Он прилетает на презентацию своего нового романа. Уже второй перевод в США за три года, представляешь? Его теперь так и называют, самый переводимый украинский писатель.

— Я представляю, как он смеётся, когда его называют украинским писателем, — сказала она весело. — Он до сих пор ни на одном языке, кроме русского и русского матерного, слова сказать не может. Его так только наши называют, а здешним — все едино. Россия, Украина…

Она тихонько засмеялась и потерлась носом о его плечо.

— С ума сойти! Гарка — самый переводимый! А он всегда хотел быть самым читаемым. И самым честным.

— Это всегда плохо сочеталось, — сказал Костя, — и тогда, и теперь. Он у нас, может быть и не совсем честный, но маститый. Семинары, мастерская литературная. Знаешь, он правильно сделал, что решился переехать в Питер. Для россиян, он чуть ли не диссидент, представитель писательской оппозиции, радетель за русский язык на Украине — ему теперь все можно. О российских делах он не пишет, а дела украинские россиян волнуют только с точки зрения языка и беллетристики. Так что, Комову — раздолье. Разошелся, что твой Солженицын в Вермонте.

— Ты передай этому беллетристу, когда будешь созваниваться, что после всех своих презентаций он минимум два дня будет жить здесь. И пусть не рассказывает, как ему надо домой. Кстати, мог бы взять с собой и Галку. Дети у них уже взрослые, делать ей дома, все равно, нечего.

— Вот ты ему это сама и скажешь.

— Поедем встречать в аэропорт?

— Если хочешь. Только там будет весь официоз — издатель, переводчик, обозреватели литературные. Ну, там, цветы и девушек — в машину….

— Так вот почему он не берет с собой Галину? — сказала она шутя.

— Не дури, — мягко возразил он, — Комов у нас образец супружеской верности.

— Ага. Пока трезвый. Помню еще, как он выступал в былые годы.

— Чисто теоретически выступал, — сказал Костя. — Трезвый — Комов верный муж, а пьяный — годен только «на поговорить». И не спорь, ты, я лучше знаю. И при Гарке на эту тему не шути. Больное место. Галя у него и была ревнивая, до «не могу», а сейчас… Гарка даже жаловался — просто спасайся, кто может.

— Пусть повода не дает. Я ее понимаю. Комов всегда привлекал экзальтированных, окололитературных дам. Они на него летели, как мухи на продукт жизнедеятельности. И, вообще, что ты его защищаешь? Галка ему не враг. Я, кстати, тоже ревнивая…

— Знаю. И мне это нравится.

— Это ты просто пока не давал мне повода показать характер.

Он скользнул руками по ее бедрам, вверх, под коротенькую ночную рубашку. Провел ладонями по талии, и едва заметно вздрогнул, уже в который раз, натолкнувшись на шрам, размером с крупную фасолину. Выпуклый и не совсем гладкий на ощупь — след от входного отверстия пули, попавшей в нее чуть больше четырех лет назад.

— Так ты точно опоздаешь, — сказала она, глядя на него снизу вверх, так, как она умела смотреть — невинно и, одновременно, с откровенным призывом. — Даже не опоздаешь, а никуда не попадешь…

— Наплевать, — сказал Костя, подхватывая ее на руки, — Значит, не попаду. Или поеду поездом, в конце концов.

— Ты же не любишь ездить поездом? — она хитро прищурилась, обнимая его за шею.

— Зато я люблю тебя, — прошептал он ей на ухо.

Он аккуратно опустил ее на постель, лег рядом, и поцеловал в обнажившееся плечо. Потом в шею, рядом с ключицей, где под тонкой, еще пахнущей сном кожей, билась восхитительно живая, упругая жилка. Шелковая «ночнушка», едва слышно прошелестев по простыням, соскользнула на пол.

Когда в спальню, пробившись через частокол сосен, попали первые лучи солнца, они уже этого не заметили.

Позавтракать он, конечно, не успел. Только несколько глотков кофе, настоящего кофе, а не той, с позволения сказать, бурды, которой потчуют бедных янки их жены, пусть и сваренного Дианой в спешке.

Он поцеловал Дашку, заспанную и недовольную тем, что надо подниматься, и, всклокоченного со сна, Марка. (Неужели, он уже такого роста? Еще вчера, кажется, едва доставал до плеча!)

Диана догнала его, когда он уже съезжал задним ходом с подъездной дорожки, и сунула в окно сандвич с сыром и ветчиной. Костя не стал отнекиваться — она всегда обижалась, когда он отказывался взять что-то с собой.

Попасть на встречу, добираясь до места машиной, он уже не успевал. Можно было биться об заклад, что, пролетев в плотном потоке и интерстейт, и 280-ю, он, перескочив Гудзон, наверняка встрянет в пробку на Южном Манхеттене. Реально же, проблемы могли начаться и перед тоннелем, так что Костя, не раздумывая, поехал на станцию в Принстон, чтобы успеть на армтрак, уходивший на Нью-Йорк в 7.10. Утро обещало также проблемы с такси, но шанс успеть, или уложится в джентльменский срок опоздания, у Краснова все же был.

На поезд он успел, что называется, в притирку. Вагон был полон. Обитатели каунти стремились в Сити, как лемминги на зимовье. Мужчины и женщины всех возрастов, одетые в одинаково правильные деловые костюмы и массивные туфли от «Балли», спешили занять свои места в офисах деловой части Нью-Йорка. Он напоминали солдат идущих, в бой. Такие же сосредоточенные и целеустремленные. Это вечером, возвращаясь домой, они могли позволить себе пить пиво у стойки вагонного бара и смеяться. А по утрам.… На откидных столиках кресел мерцали экранами «лэптопы», кто-то просматривал бумаги, кто-то, не повышая голоса, говорил по мобильному телефону. Одноцветные рубашки и блузки, строгие галстуки, атташе-кейсы, полные документов — цвет юридических и брокерских контор, банковских офисов, страховых и прочих компаний, ехал на битву. Пять раз в неделю, двенадцать месяцев в году — минус праздники. Армия, занимающая боевые позиции.

Он, в сравнении с ними, был бездельником. Вольный стрелок. Удачливый брокер рынка «Форекс» и фондового рынка, обслуживающий богатеньких Буратино из стран экс-СССР и бывшего Восточного блока. Преумножающий тайные состояния новорожденных нуворишей второго эшелона. Нувориши первого эшелона работали со своими деньгами за рубежом легально, и в услугах Краснова не нуждались. Но именно второй эшелон богачей, их средства, их происхождение и движение, очень интересовали его старого друга, Дитера Штайнца. И Краснов эти сведения ему предоставлял.

Потому, что в жизни каждого человека наступает момент, когда кто-то обращается к нему с просьбой, в исполнении которой нельзя отказать. А тот конверт, с эмблемой «СВ-банка», все-таки, имел свою цену. Краснов не считал ее чрезмерной.

Именно Дитер рекомендовал его «First Credit Swiss», он же поставлял ему клиентов, до тех пор, пока Костина репутация не пошла впереди него. Именно Дитер был его главным партнером в Европе. Он же был его работодателем. Хозяином. Штайнц своей власти никогда не показывал, но для Краснова этот факт был совершенно очевиден. В этом был весь Дитер — организовать подконтрольную «прачечную» и таким образом получать информацию об огромном количестве нелегальных операций и связях между их участниками, анализируя денежные потоки. Но, по крайней мере, он не играл Костю «в темную», хотя мог. Краснов был ему благодарен и за это.

Занимая свое место в вагоне, Костя порадовался тому, что никого из знакомых не заметил, и ему не придется скалить зубы в улыбке, говоря обязательное «fine!». Ему хотелось побыть в одиночестве.

Образ жизни, который они с семьей вели, бизнес, которым он занимался, помогали ему сохранить некоторую виртуальность. Он никогда в глаза не видел большинство из своих клиентов, а клиенты не горели желанием видеть его — так было принято. Фирма, счет, корпоративная карта, отправленная на абонентский ящик, шифрованные распоряжения о транзакциях. Договора на обслуживание счетов оффшоров, доверенности на совершения действий с акциями, выданные фирмам с лондонскими юридическими адресами, от которых за версту пахло островными безналоговыми зонами — излюбленным местом регистрации торговцев оружием, работающих под государственной крышей.

Иногда, Краснов наталкивался на знакомые ему по прошлой жизни названия компаний. Он хорошо знал их владельцев и область их интересов. Иногда, сообщив некоторые подробности о личностях, стоящих за операциями, его здорово удивлял Штайнц.

Жизнь продолжалась. За пределами его бывшей родины, находились в движении коллосальные денежные потоки, превосходящие ее годовой бюджет во много раз. И эта сумма возрастала год от года. Тайные течения, могучие денежные Гольфстримы, неторопливо текли через совершенно «белые» банки, трасты, брокерские конторы. И, как ни странно, а для Кости это было не странно, значительная часть этих средств, имела непосредственное отношение к людям государственным. Именно они были наиболее заинтересованы в сохранении анонимности вложений.

Деньги не пахнут, потому, что их старательно стирают — это Краснов понимал еще на Украине. Теперь он был в этом твердо уверен — это было его бизнесом.

Его не волновала моральная сторона вопроса. Всю свою жизнь он искал и умел находить компромиссы между своими убеждениями и реальной жизнью. Можно сказать, что это и было его настоящей профессией. Или даже призванием. Все остальное давалось в нагрузку.

Деньги никогда не были для него основной целью, а сейчас, когда их было больше, чем они с семьей могли потратить за всю жизнь, он находил интерес только в том, что мог проявлять свою интуицию, возможности аналитика, и умение вовремя принимать решения. Результат приходил сам по себе, если эти качества Костю не подводили.

Нет, работа не была рутинной, она требовала и умственного напряжения, и смелости, и досконального знания вопроса. Но, что поделать, если Краснова больше волновали и радовали совершенно другие вещи. Их дом под соснами, Диана, дети.

Другой мир, страсти которого ежедневно кипели на экране компьютера, мир в котором многомиллионные состояния возникали и терялись в течение одного биржевого часа, переставал существовать после нажатия кнопки «off». Летящие в дом Краснова по выделенной линии электронные сигналы замирали, как мухи в янтаре, повинуясь легкому движению его руки. Краснов никогда не колебался, делая это движение. Более того, оно приносило ему удовольствие.

Может быть, в его мире стало меньше борьбы, и Тоцкий, будь он жив, сказал бы:

— Старик! Ты ржавеешь! Ты становишься похож на разжиревшего хомяка! Все по проторенной, и по проторенной! Сверни в сторону — там орешки! Давай прикинем, как тут выкрутить еще пару сотен?

А Гельфер покрутил бы усы, потрогал остатки рыжей шевелюры, и произнес бы вдумчиво:

— Кость! А Андрей прав! Тут можно применить одну схемку. Есть у нас векселя, с которыми можно поиграться. Давай-ка я звякну Мише, чтобы мы не тратили время зря. Пусть он послушает своими ушами законника…

А Калинин, выслушав, пригладил бы двумя руками волосы на висках, и без того лежащие безукоризненно, и сказал бы только:

— Имеет место быть.

Но все это было в прошлом.

Все-таки, здорово, что приезжает Комов.

Он расскажет, в собственной, образной интерпретации, последние политические новости и сплетни, о которых не прочтешь на новостных лентах. Он будет пить «Абсолют», закусывая его хрустящими кошерными огурчиками от Манишевича. Он всегда требует на закуску только их. Потом начнет медленно пьянеть и говорить только о своих книгах — написанных и не написанных. После первой выпитой бутылки, его потянет на политику. Глаза-бусинки, которые в скором времени совершенно спрячутся в складках щек, будут гневно сверкать. Диана будет смеяться над его солеными анекдотами, которые пойдут в ход, после того, как дети лягут спать…

Только кухня будет другая. И людей за столом стало гораздо меньше. А, если говорить честно, никого из тех, бывших членов «Мужского клуба», за столом уже не будет. Ни живых, ни мертвых. Их, просто больше нет, и, иногда кажется, что и не существовало никогда.

Но, как, все-таки, здорово, что Гарик приедет!

С такси ему повезло необычайно. Едва усевшись на задний диван, Краснов достал мобильный телефон и набрал номер жены.

— Ты доехал? — спросила Диана, озабоченно. — Или мне мучаться угрызениями совести?

— Я почти на месте. Даже успею пройтись пешком. Послушай, может быть, выберемся сегодня поужинать вдвоем? Только ты и я. Марк куда-нибудь собирается вечером?

— Он ничего не говорил. Да и Дашка может остаться сама на пару часов. Идея мне очень нравится, милый… Ты меня приглашаешь?

Он рассмеялся.

— Конечно, приглашаю, мадмуазель Диана! Или уже можно называть тебя мадам? — сколько лет назад он говорил ей те же слова? — Выбирай — куда? Приедешь в Нью-Йорк? Или поедем в «Crow Nest»?

— Если честно, то ехать в Нью-Йорк мне сегодня не хочется. Давай посидим в «Гнезде». Ты когда вернешься?

— Не позже четырех. И то, если нам придется продолжить беседу за ланчем. Может быть и раньше. Я позвоню. Ты уже в пути?

— Только что выехала. И еду очень осторожно, как ты просил. Звони, милый. Я жду.

— Пока.

— Пока, — отозвалась она.

Такси медленно ползло по Западному Бродвею, в окружении десятков таких же желтых машин. На углу Бродвея и Барклай стрит, Костя вышел и расплатился с водителем, худым и печальным пакистанцем в чалме. Пару блоков ему хотелось пройти пешком — было нежарко, со стороны Гудзона дул легкий ветерок.

Грустные воспоминания оставили его. Впереди была целая жизнь — долгая, счастливая и спокойная. Рядом были самые дорогие ему люди. Эта страна дала ему то, что он никогда и ни при каких обстоятельствах не имел бы, останься он на родине. Ощущение, что завтра будет лучше, чем вчера. Ощущение душевного комфорта. Ощущение безопасности. Конечно, кое-что он потерял. Но разве не всегда было так? Всю его жизнь? Разве не к этому он бы пришел в результате жизни, через двадцать лет? К дому под соснами, неторопливым прогулкам по лесу, больше похожему на парк? По крайней мере, он видит, как растут его дети. И хорошо, что это произошло раньше, чем они успели вырасти.

Он пересек проезжую часть, и на мгновение замер, задрав голову, вглядываясь в голубое, ясное небо над крышами небоскребов. Вокруг шумел огромный, разноязыкий и разноцветный, ни на минуту не засыпающий город. Настоящий Ноев ковчег, населенный миллионами жителей. Вавилон, Рим, Пекин, Москва и Мехико — одновременно. Великий город, непохожий ни на один город в мире. Отдельный мир. Людской муравейник.

— У каждого свое счастье, — подумал Краснов. — Мое — в том, что бы знать, что завтра будет обязательно. Что утром я проснусь рядом с ней, поцелую своих детей. И послезавтра будет так же. И через неделю. И через год. И через десять. И через двадцать. Сколько лет подарит нам Бог. Разве не прекрасно сказано у Грина: «Они жили долго и умерли в один день». О чем еще можно мечтать?

Он неторопливо вошел в вестибюль, миновал рамку металлодетектора и пошел к лифтам, возле которых толпились люди. Подниматься предстояло высоко, с одной пересадкой. Мелодично прозвучал сигнал об открытии двери. Краснов шагнул в кабину вместе с попутчиками и стал в углу, справа. Через открытые двери лифта он видел, как на световом информационном табло, висящем в холле Всемирного Торгового Центра, бегут написанные красными светодиодами, строки.

75 градусов по Фаренгейту. Восемь часов тридцать семь минут утра.

Двери начали закрываться, когда табло показало дату.

Было утро 11 сентября 2001 года.